| 1872 г. нилось и последнее пророчество: «Воззрят нань, его же прободоша». Тело намащено, погребено в новоиссеченной гробовой пещере Иосифа... Мироносицы сидят дома, ждут ночи и рассвета единой от суббот. Владыко мой возлюбленный! Как замечтался я пером, исписав лист и ничего не сказав нового... Давно кончилось пение петухов – птицы этой нощи; скрылась луна, белеет утро, только звон колоколов не прекращается, даже, напротив, все гуще и гуще в тихом воздухе разносится! Простите меня, пожалуйста. Но мне было так сладко со старым другом провести часть этой ночи в Иерусалиме, за тысячи верст, за тысячи лет! Я даже не сожалею, что я не в ярко-освещенном Успенском соборе, а в безмолвной келии пред лампадой, которая с другими иконами и вами дарованный мне Сергиев образ озаряет; что не в служебных я одеяниях, со свечой в руке, а в распоясанном черно-шерстяном рабочем хитоне моем, с пером в руке, с бумагой под пером и рукою. Когда придет это письмо к Вам, впечатления будут иные и у Вас, и у меня. Дай Бог, чтобы мирно-радостны были они. В лучах праздника, проникших в душу, да утонут, поглощены да будут светом все мраки служебных и других неприятностей, невзгод. Что нового? Владыка 343 возвратился; зрение, слава Богу, не только не хуже, даже получше. Писал из Петербурга, и с подворья пишет неутомимо. В неделю Ваий служил в Чудовом, а в Успенском совершал умовение ног. Ничего не желаю, как того, чтобы надолго стало его зрения, а с тем надолго продолжилось и на престоле Московском сидение, с условием терпеть теперешнего Дмитровского 344 на его епископском, для немногих разве завидном, седалище. Я учусь истории. Езжу на лекции Соловьева. Шло все прекрасно, по широкому раздолью; теперь корабль входит в узкость; как-то знаменитый профессор проведет его. Эти лекции – прелюдия к выставке. Взглянуть бы Вам на Кремль: и окружен, и увенчан деревянными высокими —558— 1872 г. шалашами всяких форм и величин. Еще время выставки далеко не пришло, а думаю, как бы поскорее прошло 345 . Миссионерское дело – мог бы действовать в нем с истинной пользой только Владыка наш. Люблю дело, но не общество. Люди хороши, да способ занятий несносный, по крайней мере, для меня, давно изверившегося во всякую коллегиальность. «Дела делает человек, а не люди», незабвенные слова незабвенного Владыки 346 к незабвенному профессору Феодору Александровичу (Голубинскому 347 ). |
| Делать жизнь так, как все, не читая вместе Фета, Гете, Шиллера, Вагнера, не вдохновляясь вместе Бетховеном, не исповедуясь вместе перед одним священником, не любя вместе православной древней Руси, которая еще теплится в Чудовом , в Успенском, у Иверской, не уметь вместе совместить Ватера и славянофилов… нет, скучно будет жить с таким человеком, скучно и жутко думать о таком «вместе»; тогда и в одиночку я сделаю больше, чем «вдвоем»… Я даже и не знаю, чего это я последние три недели так захотел вместе идти к своим целям. Ведь для такой любви нужен же с той стороны подвиг, а не ощущение, нужна жертва, а не спектакль, нужно «иго Христово» и бремя Его, нужно ощущение легкости этого бремени. О, нет! Если не отнимет Господь разума, ни за какие блага не свяжу свою жизнь с чужой без этих родных, святых целей. Они мне родные, это к ним я стремился мальчишкой 4–го класса гимназии, когда плакал над Лизой Калитаной, когда снились мне чудные образы Рафаэля и Стеллы из Фламмариона. Эго они привлекли меня к философии в университете, к покрову Пречистой, покрывающей нас, немногих, одиноких верных, сходящихся под праздник в Кремлевские соборы. Это они заставляют искать и находить в древней Руси порывания к Невидимому Граду, в женщине — одеяние духовного брака, в музыке то первобытно–единое, которое, по слову Вагнера, существовало бы и тогда, если бы даже не было самого мира. Нет, для этих целей надо быть одному. Надо выстрадать свой жребий, ибо в нем же и спасение. Простите, Женя, меня. Отныне Вы не услышите от меня манящих символов и слов, зовущих в голубую даль совместного несения креста. Нет! Мы будем такими, как были тогда, в марте, в апреле, будем с нашим словопрением, шутками и парадоксами; будем жить каждый по–своему, я — знаете как, вы же… Вы? Впрочем не спрашиваю о Вас. У меня нет на этот вопрос права. Будьте счастливы. Пигмалиону не только не следовало бы ехать в Сицилию, не следовало бы даже и ожигшять свою статую. Правда, у него не было Христа, и ему трудно было бы жить одной мечтой. Но нам не трудно. «Да не смущается сердце ваше, да не устрашается. Веруйте в Бога и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много есть» . Веруем, веруем в Твою обитель, где не будем одиноки, и где воссоединимся с женским, что есть наше духовное восполнение, воссоединимся по завету Христа и Церкви, Небесного Жениха и Невесты. Не нам, не нам, но имени Твоему! Ваш, Женя, Ваш А. Лосев. |
| В результате в рукописи обнаруживаются великорусские (восточные и западные), украинские и белорусские акцентные черты (Зализняк 1985, с. 224–226). Такая неопределенность результатов говорит о том, что ударения Чудовской рукописи возникли прежде всего как литературный прием в подражание греческому минускулу, поэтому не следует искать в них непротиворечивой акцентной системы. Писцы рукописи ставили также знаки придыхания над начальными гласными. Нет никаких лингвистических или филологических аргументов, которые позволили бы связать тот новозаветный текст, который содержит рукопись, с личностью митроп. Алексея. Например, М. И. Корнеева-Петрулан находит в тексте черты, которые якобы свидетельствуют о том, что текст писался под диктовку, а ее-то и мог осуществить митроп. Алексей. К таким чертам отнесены: непереведенные грецизмы, обиходные слова вместо книжных, новообразования, буквализмы в передаче синтаксиса, а также ударения, отражающие обиходную речь. Об ударениях было только что сказано, что же касается других черт, то они известны всем без исключения славянским переводам греческих источников. Самый облик рукописи с тщательно организованным текстовым пространством, с инициалами, отмечающими начала служебных перикоп, с указаниями на зачала-концы не только на полях, но и в самом тексте, с умелым расположением заставок и киновари не допускает мысли о писании под диктовку. Рукопись такого рода могла появиться только в результате большой подготовительной работы и при использовании определенных письменных источников (см. также ниже). Наконец, А. И. Соболевский (1903, с. 30) отмечает, что книги московских митрополитов не хранились в Чудовом монастыре. Как бы то ни было, не вызывают сомнения следующие факты, относящиеся к этой рукописи: она написана в XIV в., имеет восточнославянское происхождение, в ней отражается знакомство с греческой рукописной традицией. Состав рукописи уникален для славянского средневековья: она содержит Новый Завет в полном объеме и ничего более. Полнота новозаветного канона подчеркивает четий, нелитургический характер рукописи. |
| Так как никаким указом разграничение компетенций этих двух однородных учреждений не было установлено и Камер Контора не упразднена, то Коллегия Экономии должна была сама определить свои отношения. Принимая к исполнению В. указ 30 января – 3 февраля 1727 г., Коллегия Экономии, между прочим, постановила, что Камер Контора впредь будет разбирать судебные дела и тяжбы, не касаясь отныне «экономических дел», т.е. управления вотчинами, сбора доходов и расхода их 156 . В это время в Камер Конторе присутствовали за советника – Василий Кастырев и ассессор Петр Любятинский, а в Синодальном Дворцовом Приказе отчетность, сборы и суд ведал ассессор Илья Никифоров. Однако в марте Любятинский из-за болезни был уволен, Никифоров уехал в отпуск в Санкт-Петербург. Сообщая об этом своим петербургским товарищам – членам Коллегии Экономии, московские члены постановили все экономические и прочие дела ведать отныне в Коллегии Экономии, а как поступить с судебными делами они не знали и просили требования об этом резолюции от В. Т. Совета. Дело в том, что в Камер Конторе имелись «многие дела судные и земляные и по инквизиторским доношениям в похищении интереса и в утрате и передержке управителями собранных положенных доходов, денег и хлеба следствии», также дела о постройке в Чудовом, Вознесенском и Новодевичьем монастырях каменных келлий, а по Дворцовому Приказу – суд и расправа и вотчинные дела. Между тем в Камер Конторе никого не было, кроме Кастырева и секретаря Богдана Нормацкого, которому поручены были только счетные дела. А одному Кастыреву в силу указов 4 апреля 1714 г., 22 декабря 1718 г., 22 апреля 1719 г. и 4 мая 1720 г. править дела Камер Конторы было никак невозможно 157 . Так, совершенно фактически (без какого-либо законодательного определения) происходило взаимное распределение дел в этих учреждениях. Весьма важным обстоятельством для Коллегии Экономии было то, что у нее не было своих сумм, сборы продолжали еще поступать в Камер Контору. Поэтому последняя была первое время как бы казначейством при Коллегии Экономии 158 . |
| Она по сути своей иное, она — касание тех «тайных миров», о которых напоминают во тьме бытия лишь случайные лучи, высвечивающие в непроницаемой мгле дивные образы добра и красоты. Остановить такое мгновение, продлить его до вечности и, таким образом, вновь узреть вечное, самую сущность Вечного и Предвечного — вот к чему стремится такая интимность, вот почему она требует любви, подвига и жертвы. В этой интимности — задача жизни, ее философия; в ней — «высший синтез как счастье и ведение». Перефразируя о. П. Флоренского, именно такой интимностью юный Лосев хочет «вскрыть онтологические, гносеологические и психофизиологические предпосылки этого всечеловеческого ощущения и самоощущения» реальности как самого человечества, так и неотделимого от него бытия «миров иных». И для этого ему нужен «фундамент». Таким фундаментом становится, по крайней мере, должна стать «Она» — идеальная девушка, отзывчивая и всепонимающая, невинная и чистая, светлая и окрыленная, девушка–дитя, невеста, Вечная Невеста, воплотившая в своей Вечной Женственности все тайны мироздания, всю его сущность. И тут невозможно, немыслимо что–то мелкое, похотное. Оно просто кощунственно. Вот где проявляется отличие Лосева от В. Розанова, ликующего от того, что даже дитяти, кажущемуся внешне абсолютно невинным, уже, по–видимому, ведомо то вечно горячее, плотяное, «дионисийское» знание — вспомните сцену игры с девочкой в «Мимолетном»! Как далек от этого Лосев в своем устремлении ««поощущать» милых, невинных девушек», мечтающий стать гимназическим учителем, чтобы наполнять чистые девичьи души высокими идеалами! Для Лосева возможен только «познавательный брак», так как для него «существенно понимание души человека», отчего нет разницы — действительно ли перед тобой дитя или взрослая, замужняя, даже, может быть, имеющая детей, женщина. реальном браке, земном, по земным законам устроенном, не мыслится или мыслится только гипотетически. Во–первых, потому, что «мечта не нуждается в осуществлении», а во–вторых, потому, что «делать жизнь так, как все, не читая вместе Фета, Гете, Шиллера, Вагнера, не вдохновляясь вместе Бетховеном, не исповедуясь вместе перед одним священником, не любя вместе православной древней Руси, которая еще теплится в Чудовом, в Успенском, у Иверской, не уметь вместе совместить Вагнера и славянофилов… нет, жутко думается о таком «вместе», тогда и в одиночку я сделаю больше, чем вдвоем. |
| Время обретения мощей определяется в этих редакциях сказания двумя противоречащими друг другу известиями: все они согласно говорят, что это случилось при митр. Фотие, следовательно, не позже июля 1431 года, но краткая пахомиевская и четвертая прибавляют, что это было спустя 60 лет по преставлении Алексия, следовательно, около 1438 года Остается избрать из этих показаний вероятнейшее. Известие о 60 годах взято из службы на обретение мощей, составленной Питиримом, в которой читаем: «В 60-е лето обретошася (мощи) невредимы ничим же». Но Питирим и современники его, рассказами которых пользовался Пахомий, легче могли ошибиться в числе лет, протекших со смерти Алексия, чем в имени митрополита, при котором произошло обретение, бывшее на их памяти. Притом в одной редакции жития, правда позднейшей, к указанным противоречивым известиям прибавлен самый год обретения – 1431-й, которым нет основания жертвовать для круглой цифры 60 годов 167 . Третья из описанных редакций сказания сохранила известие о времени, когда писал Питирим. Спустя много времени по обретении, один чудовской иеромонах рассказал, что ему явился во сне Алексий и повелел еп. Питириму, приехавшему тогда из Перми и остановившемуся в Чудовом монастыре, написать стихиры и канон в память его. Питирим «немало о сем потрудися и елика бе мощна, сице почте святаго». Составленная служба принесена к митр. Ионе, который по совещании с собором русских епископов постановляет праздновать память Алексия 12 февраля и обретение 20 мая 168 . Это, очевидно, относится к 1447 и 1448 годам, когда Питирим был в Москве, участвуя вместе с другими епископами в соборных совещаниях и между прочим в поставлены и Ионы (декабрь 1448 года) на митрополию 169 . В приведенном известии нет прямого указания на то, чтобы тогда же составлено было Питиримом и житие Алексия; но Пахомий главным источником своей бuorpaфyi;i Алексия выставляет в предисловии писание архимандрит. Питирима, «иже последи бысть в Перми епископ». Эти слова могут навести на мысль, что Питирим составил жизнеописание Алексия гораздо прежде службы и своего епископства 170 . Но из слов того же Пахомия можно заметить, что он выразимся не совсем точно и что Питирим написал житие в одно время с службой, перед возвращением в Пермь, не имея досуга, «Сей убо предиреченный епископ, – продолжает Пахомий, – нечто мало о святем списа и канон тому хвалу изложи… прочая же не поспе, времяни тако завущу» Притом составление службы делало необходимым «чтение» или краткую «память» о святом на 6-й песни канона. |
| Эта «интимность» чужда подобного сора, она боится его и чуждается, она избегает его и сторонится, она ненавидит его, презирает и готова вступить с ним «в смертный бой». Она по сути своей иное, она – касание тех «тайных миров», о которых напоминают во тьме бытия лишь случайные лучи, высвечивающие в непроницаемой мгле дивные образы добра и красоты. Остановить такое мгновение, продлить его до вечности и, таким образом, вновь узреть вечное, самую сущность Вечного и Пред-Вечного – вот к чему стремится такая «интимность», вот почему она требует любви, подвига, жертвы. В этой «интимности» – задача жизни, ее философия; в ней – «высший синтез как счастье и ведение». Перефразируя Флоренского, именно такой «интимностью» юный Лосев хочет «вскрыть онтологические, гносеологические и психофизиологические предпосылки этого всечеловеческого ощущения и самоощущения» 271 реальности как самого человечества, так и неотделимого от него бытия «миров иных». И для этого ему нужен «фундамент». Таким «фундаментом» становится, по крайней мере, должна стать «Она» – идеальная девушка, отзывчивая и всепонимающая, невинная и чистая, светлая и окрыленная, девушка – дитя, невеста, Вечная Невеста, воплотившая в своей Вечной Женственности все тайны мироздания, всю его сущность. И тут невозможно, немыслимо что-то мелкое, похотное. Оно просто кощунственно. Вот где проявляется резкое отличие Лосева от В. Розанова , ликующего от того, что даже дитяти, кажущемуся внешне абсолютно невинным, уже, по-видимому, ведомо то вечное горячее, плотяное, «дионисийское» знание – вспомните сцену игры с девочкой в «Мимолетном»! Как далек от этого Лосев в своем устремлении «’’поощущать” милых, невинных девушек»; стать гимназическим учителем, чтобы наполнять чистые девичьи души высокими идеалами! Для Лосева возможен только «романтичный», «познавательный брак», тогда нет разницы – действительно ли перед тобой дитя или взрослая, замужняя, даже, может быть, имеющая детей, женщина. О реальном браке, земном, по земным законам устроенном, не мыслится или мыслится только гипотетически, потому что «делать жизнь так, как все, не читая вместе Фета, Гете, Шиллера, Вагнера, не вдохновляясь вместе Бетховеном, не исповедуясь вместе перед одним священником, не любя вместе православной древней Руси, которая еще теплится в Чудовом, в Успенском, у Иверской, не уметь вместе совместить Вагнера и славянофилов... |
| На северной и южной стороне заметны следы закладенных окон. Окруженная надгробными памятниками, она представляет вид кладбищенного храма. Подземная часть этого здания, по-видимому, древнее наземной, которая над нею надстроена. Она состоит из двух подвалов, или споев, прочно складенных из белого камня, без железных связей, под двойными коробовыми сводами, коих распалубки или пазухи сходятся на средине. Сии подвалы вижние и верхние, один над другими. В нижние ведет вход с южной стороны. В преддверии их у северной стены стоит гробница с железным посохом в возглавии Архиепископа Иосифа, скончавшагося 1745 года. Выходы сии, разделенные четырьмя столбами на три отдела с арками, образуют три галлереи, вышиною около двух сажен. Воздух и свет проходят в них из стенных окон с большими откосами. На том самом месте, под сводами алтаря, где были погребены св. мощи Алексея Митрополита, в стене находится только утлубленная иишь. Нигде не заметно следа могил и надгробий, так что скорее можно почесть подземелья сии кладовыми для хранения церковных сокровищ, чем катакомбами. В верхние подвалы ход с севера; в них такие же столбы, своды, арки, ниши и окна, как и в нижних, только в северо-восточном углу находите род кельи или храмины, не много длиннее обыкновенной могилы, вышиною около четырех, шириною около трех аршин; ее освещает узенькое окошко с железною решеткой; железные крючья при входе показывают, что некогда на них навешена была железная дверь. Этот тайник можно бы почесть темницей, если б глубокая нишь в стене с крючьями для затворов не означала кладовой. Мы прежде заметили, что в таких споях, или подвалах под церквами хранилась Государская или церковная казна, спасались от огня и врагов. Во времена нашествия и частых пожаров, когда каменные церкви, середи деревянных строений, служили последним убежищем, нередко обороною, а подвалы их кладовыми: тогда подобного рода строения были необходимы. Во внутренности храма, воздвигнутого над сими двойными подвалами, четыре четырехгранных столпа служат подпорами коробовым сводам и сквозному трибуну с четырьмя голосниками в пазухах его; два из столпов с арками, перекинутыми на стены, занимают средину храма, остальные отделяют от него алтарь, коего иконостас к ним приставлен. |
| Достойный особого внимания пример трудов сего рода, о котором не можно здесь умолчать, подал святый Алексий, митрополит московский, которым тщательнейше исправленный с греческого славенский список святого Евангелия доныне хранится в московском Чудовом монастыре, где и мощи его почивают. Ныне находящееся, в народном употреблении русское наречие столько уже удалилось от славенского, употребленного в древнем переводе священного писания, что, дабы облегчить народу разумение оного, уже недостаточна была бы перемена нескольких древних не употребительных слов на новые употребительные, но требуется возобновление всего перевода, сообразно с настоящим состоянием русского наречия“. Но как в этом „Возглашении“ ничего не было сказано о самом переводе священных книг нового завета с греческого, так, равным образом, при издании на русском языке священных книг ветхого завета ничего не было сказано об этом переводе. Какому тексту следовали переводившие священные книги нового завета на русский язык – одному ли, находящемуся в церковном употреблении греческой церкви, или нескольким, когда славянское чтение приближалось к какому-либо из них более, нежели к остальным? Точно так же относительно перевода ветхозаветных книг или собственно пяти книг Моисеевых, Иисуса Навина, Судей и Руфь, не показано, следовали ли переводившие исключительно еврейскому тексту, или вводили в перевод что-либо по указанию греческой библии? Впрочем, при ближайшем рассмотрении этого перевода оказывается, что некоторые места, не находящиеся в еврейской библии, введены в него из греческой библии, равно как некоторые стихи и речения, хотя и имеющиеся в еврейской библии, переведены также с греческого. В предисловии к русскому переводу Псалтири издатели сочли долгом „кратко предварить читателя о разностях в некоторых словах, которые усмотрит он между славенским и русским преложением“. „Знающим Псалтирь на языке еврейском, – сказано в предисловии, – на котором она первоначально написана, и в переводе греческом, с которого сделан перевод славенский, известно происхождение и свойство таковых разностей, но и незнающим сих языков соотечественникам нашим уже показаны все разности в толковании на Псалтирь, изданном с дозволения Св. Синода в синодальной типографии, в 2-х частях, в 1814 году. И ныне, при составлении русского преложения, принимаем был в соображение не один греческий перевод Псалтири, но и подлинник еврейский... Не трудно всякому рассудить, справедливо ли поступлено, что в составлении перевода обращено было внимание на подлинник. В тех местах, где в еврейском подлиннике встречались слова, более или менее отличные своим значением от слов греческого перевода, и где слова еврейские в сравнении с греческими представляли более ясности и более взаимного согласия в целом составе речи, переводчики, без сомнения, обязаны были с особенной точностью держаться слов еврейских“. Далее в предисловии следуют в объяснение этого примеры. |
| Епифаний Славинецкий погребен в московском Чудовом монастыре 252 . За Епифанием Славинецким из западнорусских пришельцев в Москве никто не имел такого важного влияния, как Симеон Петровский-Ситиянович; по месту, откуда прибыл в столицу,он обыкновенно называется Симеоном Полоцким . Жизнь этого человека до переселения его в Москву нам совершенно неизвестна. Есть основание думать, что он родился в 1628 году, учился в киевской коллегии, потом в заграничных учебных заведениях и, по возвращении своем в свое отечество, Белоруссию, поступил в монахи. Алексей Михайлович познакомился с ним в Полоцке. В 1664 году Симеон прибыл в Москву и был помещен в Спасском монастыре за иконным рядом. С ним приехали его служители. Ему приказано было давать из дворца содержание; но остались его письма к царю – любопытные не столько для характера Полоцкого, сколько по чертам тогдашнего порядка вещей – из которых видно, что, несмотря на то, что Симеону от самого государя назначено было содержание, Симеон принужден был несколько раз обращаться к царю с письмами и просить, чтобы ему выдавали то, что было положено. Таким образом, кроме содержания для себя и для своей прислуги, он просил, чтобы ему, согласно обещанию, выдавали дрова во время зимней стужи и корм его лошадям. Характер этого человека не был похож на характер Епифания. Он не довольствовался скромными келейными учеными трудами; он беспрестанно напоминал о себе при дворе, кланялся государю, писал поздравительные стихи, восхваления всякого рода и вошел в такую милость, что сделался учителем царевича Федора, а пред концом царствования Алексея Михайловича увеселял царя и его двор комедиями своего произведения. Сочинения Полоцкого не показывают в нем большой учености; он вовсе не знал по-гречески; Епифаний Славинецкий недолюбливал его, как часто не любят добросовестные труженики науки верхоглядов, и когда Симеон набивался к нему в сотрудники по исправлению книг, Епифаний отделался от Симеона, хотя, по своему добродушию, охотно отвечал ему на разные вопросы, с которыми обращался к нему Симеон, гораздо меньше его ученый. Зато, не успевши приобресть значения у строгого ученого, Симеон поспевал везде и прославлялся как защитник православия против раскола, как богослов, как проповедник, как стихотворец. Замечательного таланта у него не было ни на одно из этих призваний, но его сочинения занимательны, так как касаются современных вопросов жизни и представляют много своеобразного в духе своего времени. |
|
|
