| Вот раздаются вопли и стоны кликуши: это владыка проходит мимо нее по лестнице. Отворяются двери, входят белый клобук, черная ряса, Андреевская лента. Я, как Моисей на горе Синай, припал своим красным лицом к земле; слышу тихий спокойно–властный голос: «пожалуйте», поднимая на ноги свое смирение, вижу задняя славы замечательного человека, удаляющегося от меня тихими, не немощными стопами; я пошел в след в покои, в которых прежде я не был. В первом же покое после прихожей меня поразил святительский аристократизм его: картины, особенно две, прямо против входа, невиданного мною стиля, своим глубоким сиянием, чудным смешением света и мглы, поражающие зрение, – окраска стен, помнится, голубая, – аристократический беспорядок в расположении мебели. Митрополит проходит один покой, вступает в другой, мне показалось, гостинную; я за ним. Тут он останавливается. Я приник к его стопам, взял благословение, передал доземное поклонение сиятельного Обер–Прокурора и глубокое почитание превосходительного Константина Степановича и вручил два пакета доверенных мне бумаг. Митрополит сел. " Садитесь». Я поклонился и сел. Молчание. Митрополит вскрыл один пакет, письмо... «Ну, что же? Я теперь не могу с вами заняться... Где вы остановились»? «В гостинице, ваше высокопреосвященство». «Будто это необходимо»? «Я здесь никого не знаю и не смею никого утруждать своею личностию». «Вы бы остановились в семинарии... у о. ректора». Я молчу. «Когда вы намерены уехать»? «Когда прикажете, ваше высокопреосвященство». «Гм, прикажете... Как располагаетесь вы сами»? «Поклонюсь святым Угодникам и в возможной скорости уеду». «Гм... Здесь в Москве так много нашей святыни, древностей... Вот что сделайте: побывайте у меня сегодня в шесть часов... Вы решительно не намерены оставить гостиницу?» «Я нижайший послушник вашего высокопреосвященства». «Вы обратились бы к о. ректору семинарии, или даже можете поселиться в моих покоях в Чудовом монастыре». Я молчу. «Не согласны»? «Воля вашего высокопреосвященства будет исполнена». |
| Патриарх сообщает царю, что Антиохийский святитель «оживился», и Сербский тоже, а кто-то (Никон не называет имени) скоропостижно скончался в Чудовом монастыре, причём, как подчёркивает Никон, не от той болезни, которой долго страдал. Рассуждая о бренности жизни, случайности и неизбежности смерти, Никон приписал в конце послания об иноземных архиепископах: «...старыми язвами есть болят. Только от них не вредятся с ними живущим». И дальше о ком-то: «В Чюдове монастыре в воскресение скорою смертию умер, только по сыску и по досмотру от грыжы, а не тою болзнью. И то бывает и над многими». Приписка, сделанная патриархом Никоном после завершения основного текста письма, находится в традиции приложений и дополнений, существовавшей в разных жанрах древнерусской деловой письменности. В частных письмах и посланиях XVII в. была распространена непринуждённая манера: добавлять к уже законченному письму забытые ранее краткие замечания, поручения, сведения, оставляя их вне основного текста: многочисленные примеры следования такой удобной традиции встречаются в письмах протопопа Аваакума 128 , Перед рассуждениями на тему смерти Никон сообщил царю: «В хоромхъ ваших взд кадил, сыскав ладану чорного росного и еще есть его много, а вельми полезен» 4, л. 3). В письме 1653 г. о видении огненного столпа в Иверском монастыре Никон писал: «Прият твое честное послание, и прежде почтения благодарил Бога и целовах , и прочол, и мняхся от преизлишния радости, яко летати, и летание, яко к вамь, великим государем, обаче по чюветву естества. Но се невозможно» 2, л. 1). Эти нескрываемые автором «чувства естества» свидетельствуют о том, что в начальный период патриаршества Никона – именно тогда написано это послание, отношения с царём строились как отношения глубокой и искренней дружбы, взаимной поддержки и понимания: известно, что царь называл Никона «собиным другом», а Никон, как видно из этого послания, не скрывал от государя своих чувств духовной любви к нему и личной привязанности. В посланиях к царю, составленных Никоном в период духовной дружбы с Алексеем Михайловичем, патриарх Никон «раскрылся» как автор, не обладающий яркой писательской индивидуальностью, не имеющий выраженных литературных способностей. |
| Выезд моего Достопочтенного Предместника из Витебска предполагается 12-го числа. Пребывание здесь Его Высокопреосвященства не причинило для меня никакого затруднения, надеюсь, что и он ничего не встретил для себя неприятного. С моей стороны оказаны были Высокопочтенному гостю всевозможные знаки почтения и внимания. Не смотря на двадцативерстное расстояние от Витебска имения, где он имел свое пребывание, я три раза посетил его; и эти посещения, кажется, не были неприятны для Его Высокопреосвященства. В свою очередь и я был удостоен посещения со стороны Преосвящ. Архиепископа. Вообще, наше взаимное свидание послужило на общую пользу; оно рассеяло те недоразумения и предубеждения, какие поселены были на счет меня и моего действования в душе Его Высокопреосвященства неблагонамеренными людьми». Еще прежде, чем я получил формальное разрешение на путешествие в Киев и Москву, гостеприимная Москва —334— 1870 г. узнала уже о моем намерении посетить ее. Не знаю от кого получил об этом известие мой добрый преемник по Можайской кафедре, Преосвященный Игнатий, и сообщил о том своему Владыке – Иннокентию. Как бы то ни было только он писал уже мне от 7-го августа: «В Москву милости просим. Узнав о желании Вашем на обратном пути из Киева посетить Москву, я говорил о сем Высокопреосвященному Митрополиту, который предлагает Вашему Преосвященству свои комнаты в Чудовом монастыре, как человеку уже знакомому. Конечно, и Высокопетровская обитель, предложила бы Вам помещение с полною готовностью. Но полагаю, что в Чудове Вам будет гораздо удобнее и спокойнее, и надобно воспользоваться Чудовским помещением, как знаком особенного расположения Святителя Московского. Прошу Вас уведомить меня о времени приезда. Прошу пред Киевскими Чудотворцами воспомянуть и мое недостоинство». Получив это братское послание 11-го числа, я поспешил немедленно отвечать на него, и вот что писал я Можайскому Владыке: «Милостивым приглашением Высокопреосвященнейшего Архипастыря я с радостью воспользуюсь. Об этом вместе с сим я пишу и Его Высокопреосвященству. Выехать из Витебска в Киев предполагаю не ранее 27-го ч. Время приезда моего в Москву с точностью определить теперь еще не могу, но полагаю, что не ранее могу быть 7-го или 8-го Сентября. Во всяком, впрочем, случае, постараюсь предуведомить Вас о моем прибытии в Москву с пути из Киева телеграммою». 17-го числа писал я Высокопреосвященному Митрополиту Киевскому Арсению: «С давнего времени имел я желание посетить древний град Киев, для поклонения его святыне. Ныне решился привести это желание в исполнение. Получив на предприемлемое мною путешествие разрешение Св. Синода, я намереваюсь выехать из Витебска сего Августа 27 дня. Почитаю непременным долгом предуведомить о сем Ваше Высокопреосвященство и всепокорнейше просить Вас, Милостивейший Архипастырь, не отказать мне в убежище —335— 1870 г. под кровом святой Киево-Печерской Лавры, или другой какой-либо обители, на непродолжительное время моего пребывания в Вашем престольном граде». |
| Действительно, вскоре после его прибытия туда, именно в декабре, он сильно захворал; особенно —257— тяжко было его болезненное состояние в 20-х числах декабря; затем, после некоторого облегчения, около половины января настоящего года это состояние опять повторилось, и владыка стал выражать желание переехать заживо в Москву, а между тем стал делать распоряжения на случай своей смерти, продолжая в то же время деятельно заниматься и делами вверенного ему служения. Даже в самый день кончины он подписывал бумаги, хотя в то же время и собирался ехать в Москву. Но вместо обыкновенного вагона, его, уже бездыханное, тело привёз в Москву траурный вагон. В МДА телеграфическое известие о кончине архипастыря получено было в самый день кончины его, 11 февраля, поздно ночью, и на другой же день, 12 февраля в академической церкви, в присутствии профессоров и студентов, отслужена была заупокойная литургия и панихида о. ректором академии архимандритом Лаврентием в сослужении академического духовенства, при чём о. ректором сказана была речь в память о почившем 361 . На следующий день, 13 февраля, в 11 ч. дня, также отслужена была панихида по усопшем в академической церкви, совершённая о. инспектором академии архимандритом Арсением (о. ректор академии телеграммой был вызван в Москву для встречи тела в Бозе почившего иерарха) и также соборно, в присутствии профессоров и студентов; а в день отпевания тела усопшего, 14 февраля, в академической церкви снова отслужена была заупокойная литургия и панихида, так же как и 15 февраля, в воскресенье. Между тем из Петербурга тело почившего архипастыря, по совершении заупокойной литургии и панихиды архиерейским служением 12 февраля, было с надлежащими почестями отправлено в Москву, куда прибыло на следующий день, 13 февраля утром, и было поставлено в Чудовом кафедральном монастыре. Отпевание, в том же монастыре, совершено было 14 февраля, по назначению Св. Синода, высокопреосвященнейшим Феогностом, архиепископом Новгородским и Старорусским в сослужении |
| Не очень легко было для меня исполнить такое ученое поручение. Сам я, по своим обязанностям и многосложным занятиям, не мог принять на себя труд списывания с рукописей; не скоро мог и найти способного для сего дела человека. Наконец нашел. Но дело все-таки шло не очень поспешно. Прошло более года, и я вот что мог только написать почтенному Обществу 26-го июля 1866 года: «Отношением от 30-го апреля прошедшего 1865 г Обществу угодно было поручить мне сделать распоряжение о снятии списков с греческих житий Херсонских Святителей, заключающихся в рукописях Московской Синодальной библиотеки. Вследствие сего мною приглашен был к сему занятию один из московских священников, основательно знающий греческий язык и знакомый отчасти с греческою палеографиею. Как труд, и сам по себе нелегкий, и как списывание можно производить не иначе, как в самом помещении Синод. Библиотеки, куда переписчик, при своих приходских и других обязанностях, ежедневно приходить, конечно, не может, то дело это, естественно, не может исполняться с желаемою поспешностью. До настоящего времени, переписчик написать только два из показанных в отношении Общества жития: 1) Св. Ефрема (заключающееся в рукоп. по каталогу Маттеи XXVI, pag. 162–167) и 2) священномуч. Василия, Капитона и пр (рукоп CLXXXIV pag. 169–174), каковые списки и имею честь препроводить при сем в Общество. Как в настоящее время я получил новое служебное назначение вне Москвы, то дальнейшее наблюдение за исполнением данного Обществом поручения для меня невозможно. Не угодно-ли будет Обществу поручить продолжение настоящего дела профессору Московской семинарии Кап. Ив. Невоструеву, занимающемуся описанием славянских рукописей Синод. Библиотеки и имеющему пребывание в Моск. Чудовом монастыре. Думаю что он не откажется от исполнения сего поручения». Секретарь Московского Археологического Общества К. Герц 314 препроводил ко мне два экземпляра 1-го выпуска ученых Трудов Общества при следующем письме от 19-го мая за 145: «Препровождая от имени Общества первый выпуск его трудов, прошу вас покорнейше уведомить о его получении. |
| 166 П. С. Лет. VIII, 215. Эта ред. в милют. ч. мин., май, д. 1078; о вторичном перенесении л. 1082. 167 Ник. IV, 65. Фотий умер в июле 1431, я мощи обретены в мяе. Поэтому мы считаем более вероятным 1431 год обретения, принимаемый арх. Филаретом (Р. Свят., февр., стр. 116), чем 1439, принимаемый преосв. Макарием на основании Питиримовой службы (Истр. Р. Ц. V, 239). 169 Этим опровергается мнение преосв. Макария, что служба составлена Питиримом тотчас но открытии мощей (Ист. Р. Ц. V, 255); 3-я редакция сказания прямо говорит, что явление Алексия было «времени уже не малу мимошедшу» по обретении. 171 Макар, ч. мин. по усп. сп., февр., стр. 824–826; П. С. Лет. VIII, 26–28. Оба списка представляют разные редакции; первоначальная из них, по-видимому, в летописи. Нач. по сп. мак. миней: «Сей убо преп. отец наш Алексий митрополит беяше родом болярин, славных и нарочитых боляр». Позднейшая переделка этой ред. в печатном московском прологе 1641 года с ошибками. 172 О начале княжения Uoahha II житие говорит «Сам князь в орду отходит к царю, коже есть обычай, взяти великое княжение». В Чудовом мон. Алексий поставил «трапезу велию камену и погребы камены, еже есть и доныне». Но в 1483 была заложена новая трапеза, о которой летопись говорит «Того же лета заложи чудовский архимандрит трапезу камену, а старую разруши». П. С. Лет. IV, 235. 173 Так по сп. службы в минее 2-й полов. XV века, рук. Тр. Серг. л 528 и в волокол. сб. Моск. д. акад. нач. XVI века. N° 634. Такая же заметка и в заглавии пахомиевского жития Алексия. 174 Милют. ч. мин, май, л. 1087: «По преставлении св. Алексия минувшим летом мало мнее седмидесятим паки (после Питирима) сосгаяися повесть сия ермонахом Пахомием.. благословением Ионы митрополита». Этим объясняется происхождение двух сказаний Пахомия о обретении: первое, пространное, вносившееся в списки жития с особым заглавием, написано раньше жития; второе, без особого заглавия, не отделяемое от жития, составлено одновременно с ним и есть только сокращение первой редакции, в которое Пахомий вставил приведенное известие Питирима о 60-х годах. |
| Безмолвный свидетель наших сцен и споров – наш кроткий труженик, глава семьи – папа, как бы утоясь при таком тяжелом неустройстве, доживал свои последние денечки. Нежданно, негаданно, страшная болезнь рак – крепко обхватила его своими грозными клещами. Больницы негостеприимно отказывали ему в своем крове, а болезнь, требующая тщательного врачебного ухода, стала быстро и мучительно заражать весь организм. Мы в то время жили на Воздвиженке, на одном дворе с батюшкой; такое близкое соседство доставляло мне великое наслаждение, хотя подходить к батюшке я все не решалась. Только один раз, измученная страданиями папы, я подбежала к батюшке, когда он шел на площади из Собора, и громко обратилась к нему, прося помолиться за больного папу. Батюшка быстро отшатнулся от меня, ничего не ответив, но в день «Нечаянной Радости», когда папа на ногах еще приобщался в Чудовом монастыре и только что вернулся домой, одна моя знакомая принесла ему просфору от батюшки; батюшка сам послал ее снести просфору, говоря: «Поди, снеси болящему», (причем назвал моего папу). Получив такое трудное поручение (так как мама запретила ей показываться к нам), знакомая моя не знала, на что решиться, – идти страшно, не идти – не исполнить батюшкиного поручения не позволяла совесть. Решено было идти и отдать просфору. Что же! Приходит она и застает папу одного дома, мама отлучилась за покупками, а я была на уроке. Возвращаюсь я с урока и не верю ушам своим: «Батюшка прислал мне с няней просфору» – встретил меня радостный папа, доставив моему сердцу великую отраду. Но болезнь шла быстрыми шагами. Нестерпимые боли, так были ужасны, что заставляли страдальца просить у Господа конца. «Нет моих сил переносить это, Господи дай поскорее умереть» – взывал он из верующего сердца и сыновней мольбой просил Господа помиловать его. Наступил день Нового года, с утра начались ужасные невероятные мучения. Чувствуя близкую кончину, он пожелал пригласить духовника; сейчас же пригласили приходского пастыря, который приготовил чистую, труженическую верующую душу к отходу в блаженную вечность. |
| Итак, из приведенных данных оказалось, что келлия М.Грека служила местом обсуждения различных общественных вопросов, а также относившихся к действиям вел. князя, который не любил «встречи» и «всякия дела делал сам-третей у постели». Опальные рассуждали с Максимом, что уже правды нет в людях, что сам вел. князь чинит обиды, немилостив, постоянно воюет и только остается одна надежда на Бога. Правда, Берсень и Жареный на очных ставках с Максимом отказывались от своих бесед, но последний, быть может, по свойственной ему правдивости, остался при своих показаниях и прибавил «мне всего не упомятовати, что со мной Берсень говорил; многие, господине, речи Берсень говорил про государя, да заказывал мне, Берсень, чтобы я тех речей не сказывал никому», а Феодор Жареный потом признал, что он «те речи говорил». На следствии обнаружилось, что М.Грек, лишь только приходил к нему Берсень, обыкновенно высылал из кельи своих прислужников, последние должны были обратить внимание на подобные случаи, стали толковать об этом и, прежде всего, в самом монастыре, молва разносилась – и вот узнали, что Максим имеет тайные сношения с опальными. Можно думать, что и келейник Максима способствовал открытию дела, опасаясь последствий утайки, так как на допросе он является свидетелем против Максима. На следствии открыли важность содержания тайных бесед; мнение о браке, как видно здесь остается совершенно в стороне. Вероятно, после первого следствия, М.Грек и был пока заключен в Москве, это происходило в феврале 1525 г. (число неизвестно 1870 ), а на следующем допросе Берсеня и Жареного, первый говорил: «угонил меня, господине, Федко Жареный, тому с неделю против Николы (6 декабря), а Максима уже изымали». Преосв. Филарет думает, что Максим еще перед первым допросом был заключен в Симоновскую темницу по доносам на него в произвольном исправлении книг, после того, как вел. князь выказал ему свое нерасположение за его мнение о разводе. Предположение это основано на словах Максима, сказанных им в первом допросе: «Федко Жареный приходил ко мне на Симоново» (Максим прежде был в Чудовом мон.). Но выражение на Симоново не показывает заключения, быть может, Максим перешел туда на жительство, после того как сошелся с Вассианом, который жил в Симоновом мон. Если бы Максим был заключен в Симоновскую тюрьму прежде первого допроса, то зачем было Жареному говорить Берсеню «а Максима уже изымали». |
| В посольстве и плену 17 июля 1610 г. князь Федор Волконский, Захар Ляпунов»и с ними иныя мелкия дворяне» совершили то, о чем давно мечтало большинство россиян и за что многие уже успели поплатиться головами: свергли Василия Шуйского с престола и вышибли узурпатора из царского дворца. 19 июля злой старик был пострижен и заперт в Чудовом монастыре, братья его взяты под стражу. Наконец-то россияне могли не выбирать себе власть среди банд политических авантюристов, нагло грабивших страну, а степенно и рассудительно определить государя «всею землею», собрав в Москву представителей городов и сословий, положив благоразумным советом конец гражданской войне. Служившие всем «государям» подряд бояре, перепуганные гневом уставшего напрасно проливать кровь дворянства, вняли внушениям сурового патриарха Гермогена и разослали по стране окружную грамоту с ясным призывом: чтобы все россияне «были в соединении и стояли бы за православную христианскую веру все заодно», защищая право страны самой выбирать себе государя, не покоряясь ни захватчикам-иноверцам, ни вору-самозванцу. Наивные ликовали, а бояре уже рассылали по городам и весям другую грамоту, присягу самим себе: дескать, государя-то надо выбрать всей землей — вот бояре это и устроят. Само собой, бояре во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским объявляли, будто приняли власть исключительно по просьбе народа: о том-де «все люди били челом». Кстати сказать, не упомню, чтобы в русской истории самый бестыжий и злодейский захват власти совершался когда-либо не «по воле» и «для блага» народа. Выписав самим себе право распоряжаться судьбой престола, бояре в количестве семи душ озаботились тем, чтобы реализовать это право наиболее удобным и выгодным для себя способом. Выборы государя всею землей, хлопотные и опасные, когда Москве, с одной стороны, грозил Лжедмитрий, а с другой — гетман Жолкевский, удобством и выгодой для Семибоярщины не отличались. У Лжедмитрия были среди россиян свои «царедворцы» — значит, выгоднее всего было продать власть Владиславу Сигизмундовичу и использовать польские войска против русских «воров» (а не наоборот). |
| – Если вы будете настаивать на продолжении перевода Священного Писания, я выйду в отставку! Филарет пожимал плечами: – Перевод был бы полезен для Церкви. Наши духовные еще не столько образованны, чтобы могли в нужных случаях обращаться к самим подлинникам. Впрочем, я не дошел до такого безумия, чтобы считать служение вашего преосвященства излишним для Церкви. Но вот окончена сессия, и можно, наконец, вернуться в милую МОСКВУ! А там уже вовсю Масленица, гулянья веселье... Тяжко только смотреть, когда объедаются да упиваются до скотского состояния. – Что же суть наши столы, на которых трудно перечесть различные роды пищи, трудно угадать их состав, трудно упомнить названия различных родов пития? Не хитросплетенные ли сети, которые мы расставляем друг другу, чтобы уловить в объядение, хотя иногда тонкое, и в пьянство, хотя по-видимому трезвое? И не приметишь, как перейдешь от ядения к объядению, как простое употребление пития превратится в пьянство... Сколько различных искусств, веществ, орудий употребляет разумный человек для того, чтобы наполнить малое и несмысленное чрево! Как унижается разум, когда истощается в изобретениях. Чтобы дань, ежедневно требуемая чревом, как неумолимым владыкою, была ему приносима как можно в большем изяществе и была им приемлема как можно в большем количестве! И как ругается над сим раболепствующим разумом чрево, концом всех его забот об изяществе полагая нечистоту и смрад! Это в Чудовом монастыре гремит великолепная, чрезвычайно остроумная и суровая проповедь Филарета, заставляет устыдиться и опустить глаза долу. – Восклонись, несчастный поклонник чрева, и если ты не можешь вдруг выше себя вознести твоих очей, стань прямо перед зеркалом и посмотри, не написан ли на самом тебе закон против раболепства чреву? Не видишь ли, что выше чрева твоего есть грудь, в которой живет сердце, желающее добра, чувствующее любовь; что над нею еще возвышается глава, в которой царствует ум, созерцающий истину, разум, мыслящий о вероятностях; что под тою и другою, как бы под небом и землею ад, низвержено темное чрево, не умеющее ни мыслить, ни желать? Много ли нужно проницания, чтобы приметить, что оно не владычествовать должно над высшими областями, но быть в служении, в презрении? Если, напротив, ты стараешься более и более угождать чреву в том, чего оно слепо требует, для него желаешь, для него вымышляешь, то берегись, чтобы оно у тебя не сделалось выше головы и своею безобразною тяжестью не стало стеснять и подавлять благороднейших действий ума и сердца. |
|
|
