| Бог требует, чтобы человек как существо свободное предначал своею волею стремление к Нему и под этим условием ниспосылает желающему благодатные силы, потребные к животу и благочестию (2Пт. 1:3). Но человек усилил в себе чувственность, всем сердцем прилепился к благам земным, видит в них последнюю цель своей жизни и своих стремлений, выдумал или изобрел бесчисленное множество нужд и потребностей и вместе с тем образовал для себя бесчисленное множество влечений и привязанностей к вещам земным, среди которых почти неощутительно делается стремление к Богу. Если же оно и является среди земных влечений и привязанностей, то слабо, беспрестанно прерываемое ими и замедляемое. Против сих-то идолопоклоннических привязанностей к благам земным, лишения и скорби, как отнятие благ, имеют врачующую, очистительную силу. Врождённое стремление к Богу заглушено, подавлено, или, по крайней мере, ослабляется и прерывается влечениями чувственными, попечениями и привязанностями земными. И вот, когда отнимаются у человека блага или предметы его чувственных привязанностей и влечений, когда сии привязанности разрываются, влечения пресекаются, как наросты снимаются с души, – слышнее и ощутительнее делается во глубине ее стремление к Богу, к благам духовным, неразрушимым и негибнущим, сильнее делается и желание и приемлемость благодати врачующей и укрепляющей. Таким образом, скорбь или страдание есть болезненная, но спасительная операция, которою Врач души снимает с неё грубые наросты. И в этом смысле наказание человека, отнятие у него благ, посещение его скорбями, лишениями, болезнями, есть выражение Божественной любви к страждущему, подобно тому, как любовь родительская заставляет отца или мать отнимать у дитяти опасные игрушки и вредные лакомства, несмотря на его вопли и слезы. Если Господь наказывает тех, которых любит, и скорбями врачует и очищает души, то естественно, что лучшие из людей более других подвергаются лишениям, скорбям и озлоблениям; потому что они более других любимы Богом и способнее других к очищению и, следовательно, достойнее того, чтобы Врач душ очищал их от приражающегося к ним греха. |
| Анализ религии, как эмпирического факта, прежде всего приводит исследователя к заключению, что в каждой вообще религии необходимо различать две стороны- внутреннюю и внешнюю, субъективную и объективную. Под первою, т. е., внутреннею или субъективною стороною религии мы разумеем то стремление к безконечному, то влечение к невидимому, абсолютному, всесовершенному Существу, то чувство зависимости от Него и тяготение к Нему, как к своему Покровителю, Защитнику и Руководителю, которое от начала присуще духовной природе человека. Это влечение оказывается аналогичным (но не тожественным, как думали односторонне некоторые мыслители) с другими духовными влечениями человеческой природы, переходящими при известных условиях в определенные чувствования – моральные, интеллектуальные, эстетические. Все эти влечения (в том числе и религиозное) для своего правильного развития нуждаются 1) в непосредственном воздействии внешнего объекта или предмета чувствований и 2) в приобретении более или менее ясного представления об нем. Без этого влечение остается безотчетным, неясным, неопределенным; самое существование его в душе человека может подлежать сомнению и даже отрицанию, так как оно не имеет никакой формы для своего объективирования. Дарвин утверждал о себе самом, что он не получает никакого удовольствия от музыки. Многих называют людьми не имеющими музыкального слуха. Иные способны на совершение таких преступлений, которые возмущают нравственное чувство. Так же объясняется и существование того странного явления в духовной жизни человека, которое называют атеизмом, безбожием, неверием. Без непосредственного воздействия на человека со стороны религиозного объекта и без усвоения определенного представления об нем, или когда это воздействие парализуется в душе человека другими враждебными ему воздействиями, а представление о религиозном объекте воспринимается только механически, – внутренняя сторона религии – врожденное человеку стремление и влечение к Богу – не может проявить себя ни в какой внешней форме, а потому никогда, сама по себе, и не может быть предметом исследования. Религию мы можем знать только в связи ее внутренней стороны с внешнею. При этом лить условии может быть речь и об ее существенных признаках. |
| Церковнославянское словосочетание «рачение греха», по-русски – «влечение ко греху», в греческом оригинале звучит как «ρως τς μαρτας». Эрос – как всем известно, любовь-влечение. Вот он, «эрос смерти», «влечение к смерти»! Именно им одержима несчастная женщина, вымывающая эту смерть миром и слезами. А вот тропарь Великого Четверга: Егда славнии ученицы на умовении Вечери просвещахуся, тогда Иуда злочестивый сребролюбием недуговав омрачашеся, и беззаконным судиям Тебе праведнаго Судию предает. Виждь имений рачителю, сих ради удавление употребивша! Бежи несытыя души, Учителю таковая дерзнувшия: Иже о всех благий, Господи слава Тебе. (Перевод Ольги Седаковой: Когда славных учеников омовение ног на Вечери просвещало, тогда Иуду нечестивого недуг сребролюбия помрачал; и беззаконным судьям он Тебя, праведного Судию, предает. Смотри же, искатель наживы, как наживы ради пришлось повеситься! Беги от алчной души, осмелившейся такое (сделать) Учителю: Ты же, ко всем благой Господи, слава Тебе!) «Имений рачителю» — «искатель наживы» — по-гречески называется «χρημτων ραστ», а ραστ — тоже однокоренное к слову «Эрос». Где деньги, а где любовь – да еще и влечение? Явления из разных миров, не иначе. А зачастую идут рука об руку. Мы порой говорим о грехе сребролюбия, а хорошо бы вспомнить о том, что грех этот – Иудин. Ради земного блага предал Учителя, а с Ним и Небесное Царство. Есть такая теория, будто евангелисты чего-то нам недоговаривают – и Иуда не столько на деньги посягал, сколько разочаровался в Мессии, Который все никак не освобождал плененную Иудею от оккупантов. Ну любил человек Родину, что ж тут плохого? Только эта теория нисколько не обеляет Иуду Искариота, потому что если любовь к отечеству земному ставит крест (самый настоящий крест – водружает его на Голгофу и приколачивает к нему Невинного) на Отечестве Небесном, то – значит, такая любовь. И не любовь вовсе, а стремление к земному благополучию. Стремление, готовое идти по головам. Рачение греха. Страстную седмицу я провожу в Градо-Якутском Преображенском кафедральном соборе, и у нас уже закончилась утреня Великого Четверга. Службы первых дней Страстной седмицы тихие, долгие, немноголюдные. Это завтра сюда стечется почти весь город. А сегодня даже проповеди звучат особенно отчетливо. |
| Уважение, как чувство, одушевляющее человека к исполнению предписаний нравственного закона, чтобы быть разумным и в свою очередь заслуживающим уважения, конечно, не может быть инстинктивным, но должно основываться на понимании разумных причин, которые служат для него основанием. Чтобы истинно уважать добродетель и уважать до такой степени, чтобы всегда быть готовым следовать по пути ее, мы должны знать: почему именно добродетель достойна уважения, а не противоположные ей влечения чувственной природы? Такое разумное оправдание своему уважению человек религиозный, конечно, нашел бы в том убеждении, что предписания нравственного закона суть предписания божественного Законодателя, которые он должен выполнять по уважению и любви к Нему. Но на чем может основывать свое уважение к этим предписаниям тот, кто отвергает высшее, истинно религиозное освящение их? Скажет ли он, что законы нравственности должно уважать потому. Что они составляют естественные законы нашей природы? Но мы видели, что в той же природе заключаются и другие, противные нравственные стремления, которые также можно назвать естественными стремлениями и удовлетворение которым также требует наша природа. Скажет ли он, что нравственные требования суть влечения высшей, духовной природы, а чувственные – принадлежность низшей, животной, что первые должны быть предпочитаемы по уважению превосходства разума перед чувственностью? Но отсюда будет следовать только то, что если первые должны быть более уважаемы, то и вторым так же должно давать место, как требованиям естественным и потому также достойным уважения, а это правило не безопасно для нравственности при той необыкновенной силе, какой иногда достигают низшие, чувственные влечения. Притом же, несправедливо и то, что злые влечения принадлежат одной чувственной природе, а духовной свойственны одни достойные уважения; мы знаем много страстей, принадлежащих одной духовной природе, напр. гордость, скупость, зависть и др. если следовать естественным влечениям, то нет никакого основания отвергать одно, уважать другие. Скажем ли, наконец, что нравственный закон должно уважать, а затем исполнять потому, что исполнение его приносит счастье, мир, благополучие исполнителю? Но такое внешнее побуждение, как эвдемоническое, отвергается самой теорией автономной нравственности. Кроме того, это представление благих последствий исполнения нравственного закона одно само по себе не может служить достаточным побуждением к нравственной деятельности и потому уже, что на самом деле естественные стремления к добру, при борьбе с противоположными сильными наклонностями, не всегда приносят плод, достойно вознаграждающий такую борьбу, – мир и счастье души с соответственным внешним счастливым положением. Участь добродетельных на земле не всегда такова, чтобы побудить человека к добродетельной жизни, если у него нет других каких – либо высших побуждений к ней. |
| Разделы портала «Азбука веры» Сладострастие — 1) вид греховной страсти , порока; похоть, вожделение; чрезмерное, противоестественное влечение к чувственным удовольствиям сексуального характера; 2) чрезмерное влечение к греховным чувственным удовольствиям; 3) чрезмерное стремление к греховным удовольствиям вообще. Почему, если половое влечение естественным образом связано с Божественной заповедью «плодитесь и размножайтесь» ( Быт.1:28 ), чрезмерное половое стремление оценивается как греховная страсть? Многие противоестественные страсти формируются и развиваются в человеке на основе естественных свойств и влечений. Так, например, питание необходимо людям для поддержания жизненной энергии, жизненных сил. В этом отношении потребление пищи не только не декларируется как грех, но и определяется как обязательное условие существования. Не секрет, что своевременно потребляя вкусные и полезные продукты питания, человек может испытывать удовольствие. Однако в случае, если он начинает относиться к еде именно как к предмету (источнику, средству) удовольствия, такая привычка может пагубно отобразиться на его физическом и духовном здоровье, привести к обжорству, гурманству, обратиться в противоестественную греховную страсть чревоугодия . Аналогичная метаморфоза может происходить и с влечением, обусловленным половым чувством. Это тот самый случай, когда естественное стремление представителя одного пола к другому превосходит допустимые границы, становится противоестественным и превращается в пленительную страсть. Человек, объятый страстью вообще и сладострастием в частности, отделяет себя от Бога, ведь предмет его страсти (в рассматриваемом случае — чувственные удовольствия) заполняет в душе то самое место, которое, в соответствии с человеческим предназначением, должно отводиться Богу. В этом смысле предмет страсти фактически превращается в идола, служению которому человек посвящает все силы. Господь же отсупает для него на второй или более отдаленный план. Разумеется, удовольствие от супружеской жизни могут получать и законно соединенные в браке супруги ( Евр.13:4 ). Это не значит, что все они — априори сладострастны. Таинство брака установлено Господом ( Мф.19:5 ). Христианские браки, и в том числе интимные супружеские отношения, освящаются Самим Богом. Однако и для взаимно любящих супругов уместна благоразумная умеренность. В противном случае даже и освященное Богом супружество может привести к сладострастию (см. подробнее: Брак и внебрачная связь ; Любовь или страсть? ). Литература по теме Близкие понятия Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета Цвет фона: Цвет текста: Цвет ссылок: Цвет акцентов Цвет полей Фон подложек Заголовки: Текст: Выравнивание: Сбросить настройки × Уведомить об ошибке Фрагмент текста: На что заменить: Комментарий: Отправить Сообщить об ошибке |
| Именно - женщина, гораздо более по природе своей, нежели мужчина, связанная с последствиями половых отношений, более, нежели мужчина, отдающая себя в любви, оказывается прежде всего страдающей стороной. Влечение поддерживает связь, лишь пока оно в достаточной степени не удовлетворено, интерес - пока он сохраняет значение новизны. Влечение, если оно только влечение, всегда случайно и непостоянно. " Эта страсть, как всякая страсть, ненасытна. Как пьяница переходит от бутылки к бутылке, изменяя каждой, как купец вожделеет лишь той горсти денег, которая не приобретена, так любовник, отведав одной связи, непременно ищет другой, подобной же. Предмет страсти есть всегда средство и, раз оно не нужно, теряет всякий интерес. Страсть длится только до удовлетворения, а затем предмет ее превращается в то же, что и этот графин для пьяницы. Становится желанным лишь новый графин. Здесь нет по существу настоящей любви к человеку: любят по существу не человека, как самоценную личность, а свое собственное состояние, самое влечение... Любят не самих себя, а свое, вызванное ими состояние " . Последствия таких взглядов уже до такой степени обнаружились в современной жизни, что об этом не приходится говорить. Беспорядочная смена связей исключает всякую глубину и серьезность отношений и приводит в конечном итоге к потере всякого уважения к самому по себе предмету страсти. Непосредственным следствием таких отношений является расторжение брака, для которого дети становятся ненужным осложнением и обузой (отсюда ставшее распространенным стремление избавиться от рождения детей). Но и в тех браках, в которых имеются дети, крайняя неустойчивость брачных отношений, переход из одних рук в другие, делают невозможным сколько-нибудь серьезное влияние на воспитание детей и духовный их рост. Более того, эта неустойчивость создает разлад в психике самих детей, отравляет их лучшие чувства к близким людям и лишает семью всякого авторитета. Наконец, при отсутствии собственного духовного содержания и высших начал, дающих единую целеустремленность, единый смысл жизни, семья не в состоянии что-либо дать детям, указать направление их жизни, захватить в какой-либо мере эту жизнь, руководить ею и, в лучшем случае, ограничивается внешними задачами. |
| Таким образом, если бы в духе нашем не было предчувствия и темного представления обо всем этом, то не было бы и заботы искать того, чего не представляет опыт. За сим следует рассмотреть влияние ума на чувство, или сердце. Здесь видим мы не определенное ясным представлением влечение к состоянию стройному и предметам, могущим установить гармоническое соотношение между нами и течением внешней природы. Проявление сего влечения видим и в обращении с земными предметами. Влечение к приятному, имеющее в виду одно то, чтобы хорошо было мне самому, моему телу и внешнему моему состоянию, есть влечение превратное, возбуждаемое не идеею ума, но опытное и вполовину слепое. Нельзя не видеть рабства в том, когда человек прикован к своим замыслам, ищет удовольствия в таких предметах, которые по опытному дознанию удовлетворяют требованиям чувственной жизни; такое влечение к приятному чуждо полного влияния идеи. Но и оно первоначально зависело от ума, именно от того, что в нас есть представление о стройном состоянии жизни и стремление к нему. Но в человеке есть чувствования более возвышенные, в которых он не водится ни чувственностию, ни эгоизмом, где он привязан не к себе самому – напротив, готов даже жертвовать собою для достижения гармонического течения жизни. Так, удовольствие от созерцания прекрасных предметов чуждо своекорыстия. Будет ли человек пленяться красотами физической природы, или изящными произведениями искусства, или красотами духовными в видимых формах – что тогда бывает причиною удовольствия? Для человека дорога не собственная его польза; пусть предмет удовольствия будет не в его власти, пусть человек не может располагать им, но дорого для него, чтобы существовал прекрасный предмет. Например, что за интерес восхищаться деяниями веков прошедших, прекрасными обнаружениями душ великих, восхищаться ими человеку, живущему гораздо позже тех веков, в которые совершены сии деяния? Хотя человек удален местом или временем от этих обнаружений великих душ и только в мыслях представляет оные, несмотря на то, он сердцем своим очень сочувствует им. |
| Христианская братская любовь не есть отвлеченное, безличное чувство в духе альтруизма XIX века, а такое же радостное влечение, как и влюбленность, она более всего приближается к любви брачной, в ней есть и плотская сторона, так как должна соединить человечество в единое тело. Это – индивидуализированное влечение второй ступени, переход от соединения двух к соединению всех. У хлыстов, несмотря на явный их уклон к язычеству, а иногда и демоническое подчинение духа безличной физической плоти 80 , есть верное стремление, хотя и искаженное, более верное; чем это высушивание христианской любви и превращение ее в моральный долг, никогда ведь нас ни с чем не соединяющий. Наконец, третья, самая несовершенная форма любви, направленная на всех людей без исключения, самых далеких, самых немилых, есть узнавание и в них любимой, божественной природы, влечение к вечному образу каждого существа в Боге, признание в каждом далеком потенции близкого. По мере расширения круга Эрос становится все более отвлеченным, безличным и бесплотным, но никогда не может превратиться в сухой, выдуманный альтруизм, в выполнение мучительного предписания. Всегда ведь остается живым, конкретным объектом любви Существо абсолютное. Любовь к дальнему, о которой много говорили под влиянием Ницше, и есть любовь к Богу, к безмерно-ценному. Нельзя любить всех людей без различия, это требование не только невыполнимое, но и несправедливое, тут много индивидуальных градаций и три основных ступени любви. Но, любя Бога, можно любить весь мир, всю природу, всякую травку и былинку, видеть во всем отблеск Божества и высший смысл. Такое эротическое отношение к миру было, отчасти, у Франциска Ассизского. Совершенный мир, каким он должен быть по мысли Божьей, весь достоин любви, в нем все прекрасно, все вызывает к себе непреодолимое влечение, и мистическая тайна любви в том и заключается, что любовь есть сила, проникающая в этот мир, что она всегда направлена на божественно-прекрасный мир. Нельзя любить испорченность мира, нельзя восхищаться гнилью и смрадом, нельзя влечься к уродству, но можно и должно прозревать за эмпирической испорченностью и изуродованностью мир вечной, божественной красоты и ее любить безмерно. |
| Если ветхозаветный закон по преимуществу отличался дисциплинированным характером и главным побуждением к его исполнению был страх наказания, то естественно, что подзаконная нравственность, как мы уже сказали. отличалась более внешним, чем внутренним характером. Хотя нравственная потребность, в силу своей врожденности природе человека, и не исчезла в нем, – но под влиянием греха она слабо проявляла себя, как бы замерла и человек почти не ощущал в себе свободных влечений к добру. Если это добро и творилось им, то не столько в силу побуждений нравственных, сколько по рабскому чувству страха. Отсюда подзаконный человек не мог иметь в себе того светлого нравственного настроения, которое присуще было первобытному человеку и которое является неизбежным следствием свободного стремления к добру. Сознавая свое бессилие в борьбе с грехом, не имея часто силы воли и внешним образом исполнить закон, он должен был переживать тяжелое внутреннее настроение, отчасти вследствие страха временного и вечного наказания, отчасти вследствие внутреннего сознания своей нравственной нечистоты и недостоинства пред Богом. И это настроение было тем глубже и сильнее, что человек сознавал свое полное бессилие выйти из такового положения и подняться на должную высоту своего нравственного достоинства. Естественное влечение к добру, будучи раз ослаблено, не может уже само возродить и укрепить себя, а наоборот, все более и более слабеет, потому что рядом с ним растет другое влечение ко злу, которое будучи результатом человеческой свободы, имеет в последней для себя такую же гарантию прочности и силы, как и добро, и в той мере, как оно растет, ослабевает влечение к добру. И это сознавали лучшие представители подзаконной нравственности. Ап. Павел, строгий ревнитель отеческих преданий и точный исполнитель Моисеева Закона, тем не менее взывал: окаянен аз человек. Кто мя избавит от тела смерти сея ( Рим.7:18 ). Очевидно, одно внешнее исполнение закона не вносило умиротворения в его душу, не делало его нравственно чистым. Он чувствовал в себе инъ закон , который противоборствовал закону ума его, чувствовал это непреклонное влечение ко злу, боролся с ним, – может быть, побеждал, но не искоренял его, победа была только внешней, не дававшей исцеления его душе. Мало того: пока он не знал закона, он вместе с тем не знал и той внутренней борьбы, того душевного разочарования, которые стал переживать с познанием закона. Этот закон, с одной стороны, указывал ему на идеал нравственной жизни, область чистого нравственного бытия, с другой – открывал ему глаза на ту бездну греха и порока, в которые был погружен его дух. Ранее он не замечал этой бездны, теперь при свете закона он не мог не заметить и не содрогнуться, тем более, что сознавал полную невозможность своими силами выйти из такого состояния. |
| Не то же ли должно было случиться и с первобытными людьми, которые, по мнению отрицательной критики, не возвышались над детьми своим смыслом и пониманием? При развитии рассудка, с появлением самосознания, создания возбужденной фантазии должны были рассеяться, вера в божества уступить свое место понятию о силах природы и, таким образом, религия, как явление ложное в самом основании, прекратить свое существование. На самом же деле было иное: в воображении разных народов и племен изменялись образы божества, являлись соответственно умственному развитию людей различные культы; но одна сила была источником всех этих созданий – религиозное чувство, влечение к существу высшему. На этом основании мы имеем право сказать, что религия есть не искусственная и потому преходящая, но естественная, постоянная, непреодолимая потребность человеческой природы – инстинкт души. Основание для этого глубочайшего инстинкта открывает христианская религия, когда заявляет, что дух человеческий есть образ и подобие Божества и, следовательно, по самой природе имеет ощущение Божества и влечение к Нему, как существу родственному себе, как своему Первообразу. Признав за человеком преимущество быть существом Богоподобным, мы легко объясним существование в духе человеческом и других благороднейших инстинктов – истины и добра: но вместе с тем должны будем назвать инстинкт религиозный первичным и основным, из которого происходят другие высшие стремления духовной человеческой природы. Вопрос о первобытной религии Говоря о религии, как о первом и основном инстинкте духовной человеческой природы, мы понимаем религию, как чувство, т. е. влечение сердца к существу высшему, божественному. Это естественное и безотчетное влечение, как было замечено нами раньше, должно получить освещение в разуме, чтобы сделаться сознательным и свободным стремлением к Божеству. Таким образом, в первых же людях, вместе с религиозным чувством, должны были возникнуть и религиозные понятия, определившие отношение их к высшему существу. |
|
|
