| Через несколько минут корабль описал круг и все увидели на воде темный комок – Рипичипа. Он возбужденно кричал, но никто его не понимал, так как он наглотался воды. – Он все выболтает, если не заткнуть ему рот, – сказал Дриниан, поспешил к борту и бросил Рипичипу веревку, а окружавшим его матросам крикнул: – Все по местам! Уж мышь я как-нибудь вытащу. Когда Рипичип карабкался наверх – не слишком проворно, ибо порядком намок и отяжелел, – Дриниан наклонился над бортом и прошептал: – Молчи! Ничего не рассказывай! Когда же промокший Мыш оказался на палубе, выяснилось, что жители моря ничуть его не волнуют. – Она не соленая… – пищал он. – Пресная… – Ты о чем? – сердито спросил Дриниан. – Да не отряхивайся ты на меня! – Вода здесь пресная, – отвечал Мыш. – Морская, но не соленая. Никто не понимал, как это важно, пока Рипичип не пропел знакомые всем слова своей колыбельной: …Где морская вода не солона, Вот там, мой дружок, Найдешь ты Восток, Самый восточный Восток. – Ринельф, подай ведро! – сказал Дриниан. Тот подал ведро, Дриниан опустил его на веревках за борт и поднял на палубу. Вода в ведре блестела, словно стекло. – Ваше величество, – сказал Дриниан Каспиану, – надеюсь, вы испробуете воду первым. Король взял ведро обеими руками, поднес его к губам, отхлебнул немного, потом отпил больше – и поднял голову. Глаза его сияли, лицо просветлело. – Да, – сказал он, – вода не соленая. Просто вода. Не знаю, умру ли я от нее, но если бы можно было выбирать себе смерть, я бы выбрал такую. – Что ты хочешь сказать? – спросил Эдмунд. – Она похожа на свет, – сказал Каспиан. – Именно, – согласился Рипичип. – На жидкий свет. Свет, который можно пить. Наверное, наша цель совсем близко. Минуту стояло молчание. Потом Люси опустилась на колени и отхлебнула из ведра. – Как вкусно, – сказала она, переведя дух. – И какая она… крепкая. Теперь нам и есть не надо. Все, один за другим, испробовали воды и долго молчали, слишком было хорошо. А через некоторое время они заметили еще одну вещь: как я уже говорил, с тех пор, как они покинули остров Раманду, все сияло и сверкало; солнце стало больше (хотя и не грело сильнее), море блестело, воздух светился. Теперь свет стал еще ярче, но, как ни странно, он меньше резал глаза. Более того, они могли, не мигая, смотреть прямо на солнце! Палуба, парус, их собственные лица и тела стали совсем светлыми, и даже канаты сияли. А на следующее утро, когда взошло солнце (на этот раз оно было раз в пять или шесть больше обычного), они долго смотрели на него и даже видели, как с солнца слетают белоснежные птицы. |
| Едва она сделала сто шагов, как остановилась снова и опять принялась почесывать в голове. Теперь ей представилась в воображении сама Тенардье, Тенардье страшная, с ее мощными кулаками и глазами, сверкающими гневом. Ребенок кинул жалостный взгляд вперед и назад. Что делать? Как быть? Куда идти? Впереди призрак Тенардье, позади все призраки ночи и лесов. Она больше боялась Тенардье. Стрелой пустилась она к роднику, выбежала из села, добежала до леса ничего не видя, ничего не слыша. Она бежала до тех пор, пока у нее не захватило дух; но и тогда не остановилась. Она все шла вперед, в каком-то исступлении. Ей хотелось плакать. Ночной трепет леса окутывал ее всю. Она ничего не думала, ничего не видела. Необъятная ночь поглощала это маленькое существо. С одной стороны необъятный мрак, с другой – атом. Было всего семь-восемь минут пути от опушки леса до родника. Козетта знала дорогу, потому что не раз ходила по ней днем. Странное дело! Она не заблудилась. Инстинкт смутно руководил ею. Впрочем, она не оглядывалась ни направо, ни налево, боясь увидеть что-нибудь страшное в ветвях или кустарнике. Так добралась она до родника. Это был узкий естественный бассейн, прорытый водой в глинистой почве фута в два глубиной, окруженный мхом, высокой кудрявой травой, которую называют воротником Генриха IV, и выложенный большими плитами. Ручеек вытекал оттуда с тихим журчанием. Козетта не дала себе времени передохнуть. Было очень темно, но она привыкла ходить на родник. Левой рукой она ощупала молодой дуб, наклоненный над родником и обыкновенно служивший ей точкой опоры, отыскала сук, повисла на нем и окунула ведро в воду. То был такой страшный момент, что силы ее утроились. Оставаясь некоторое время в этом положении, она не заметила, как что-то вывалилось из кармашка ее передника. Монета в пятнадцать су упала в воду. Козетта не видела и не слышала, как она падала. Она вытащила ведро почти полное и поставила его на траву. Окончив это дело, она почувствовала, что изнемогает от усталости. Ей очень хотелось бы пуститься в обратный путь сейчас же, но усилие, сделанное ею, чтобы наполнить ведро, так обессилило ее, что она не в силах была сделать ни шагу. Волей-неволей она должна была присесть на траву и прикорнула на ней. |
| Священник заторопился и расплескал ведро. Метис сказал таким знакомым ворчливым голосом: – Стой, стой! Здесь нельзя плескать. – И с гордостью пояснил: – Я не арестант. Я гость. – Священник сделал извиняющийся жест (он боялся заговорить) и снова двинулся. – Тебе сказано: стой, – снова скомандовал метис. – Поди сюда. Священник упрямо стоял у двери вполоборота к нему. – Поди сюда, – сказал метис. – Ты ведь арестант? А я здесь в гостях – у губернатора. Хочешь, чтобы я крикнул полицейского? А нет, так слушай, что тебе говорят. Поди сюда. Вот, наконец, воля Божия. Священник подошел с ведром к метису и остановился у его плоской босой ноги; метис пригляделся к нему из тени, падавшей от стены, и быстро, испуганно проговорил: – Ты что здесь делаешь? – Убираю. – Не понимаешь, о чем я спрашиваю? – Меня поймали с бутылкой бренди, – сказал священник, стараясь придать грубость голосу. – Я тебя знаю, – сказал метис. – Сначала глазам своим не поверил, но как только ты заговорил… – По-моему, мы с тобой не… – Тот самый священник и голос тот самый, – с отвращением сказал метис. Он был как собака иной породы: не мог, чтобы не ощетиниться. Его толстый большой палец угрожающе задвигался. Священник поставил ведро. Чтобы отделаться от метиса, он вяло сказал: – Ты пьян. – Пиво, пиво, – сказал тот. – Одно пиво. Обещали все самое лучшее, да разве им можно верить? Будто я не знаю, что свое бренди хефе держит под замком. – Мне надо вылить ведро. – Посмей сделать шаг, я крикну… Столько всего надо обдумать! – горько пожаловался метис. Священник стоял и ждал – что ему еще оставалось делать? Он полагался на милость этого человека. Какая глупая фраза. Будто его малярийные глаза знают, что такое милосердие. Но по крайней мере не надо будет унижаться, умолять. – Видишь ли, какое дело, – начал растолковывать ему метис. – Мне здесь неплохо. – Его желтые пальцы блаженно скрючились у кучи блевотины. – Еда хорошая, пиво, компания, и крыша не протекает. Что будет дальше, можешь не говорить – меня вышвырнут как собаку, как собаку. – Голос у него стал резкий, негодующий. – Почему тебя посадили? Вот что я хочу знать. Что-то мне подозрительно. Мое дело или не мое дело поймать тебя? А если ты уже здесь, кто получит вознаграждение? Хефе, конечно, или этот прохвост сержант. – Он хмуро задумался: – Никому теперь верить нельзя. |
| СТАРЕЦ. Подумать только, ушел в ночь без теплой одежды, без еды, без огня… Эх, молодость — пылкость да неопытность. Но Бог милостив. Я думаю, он скоро вернется. Однако нужно проучить его. ВЕДУЩИЙ. Ночью послушник замерз и, не выдержав холода, стал стучаться в дверь кельи. ПОСЛУШНИК. Отче, отче! Впусти меня! СТАРЕЦ. Удались, окаянный сатана! Мой послушник уподобился ангелам, и ему не нужна келья. ПОСЛУШНИК. Это я, твой послушник. (Стуча зубами.) Я гибну от холода. СТАРЕЦ. Ангелы не испытывают холода. Ты, демон, не смущай меня. ПОСЛУШНИК. Я — не демон и не ангел, я — человек, сжалься ради Христа и прости мою немощь. СТАРЕЦ ( открывая дверь). Ну, раз ты не ангел, а немощный человек, тогда входи. И теперь ты, надеюсь, понял, что коли мы нуждаемся в пище и одежде, то должны и трудиться ради них. ВЕДУЩИЙ. Однажды старец с послушником шли по дороге. ПОСЛУШНИК. Ой, что это лежит? (Поднимает платок.) Отец, я нашел платок! СТАРЕЦ. Ну и что же? ПОСЛУШНИК. Если благословишь, я возьму его себе. СТАРЕЦ. Разве ты положил его здесь? ПОСЛУШНИК. Нет. СТАРЕЦ. А как же ты хочешь взять то, что не положил? ПОСЛУШНИК. Но ведь это мелочь, платок. СТАРЕЦ. А Христос сказал в Евангелии: “Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом”. ПОСЛУШНИК (раздраженно бросает платок). Ну и пусть лежит! СТАРЕЦ. Не следует предаваться гневу, чадо. ПОСЛУШНИК. А что же я могу с собой сделать? СТАРЕЦ. Терпи и молись. ПОСЛУШНИК. Да где же его возьмешь, терпение, в монастыре? То один раздражает, то другой! (Пинает ногой платок.) Надо все же уходить в пустыню! СТАРЕЦ. Ты ведь уже пробовал. ПОСЛУШНИК. Попробую еще, а то с людьми греха не оберешься. Прощай. СТАРЕЦ. Сохрани его, Господи! ВЕДУЩИЙ. И послушник стал жить один в пустыне. ПОСЛУШНИК (напевает). Я теперь живу один, над страстями господин… Теперь мне не на кого гневаться, буду в тишине молиться Богу, храня сердечный мир. Вот и колодец, наберем водички… (Делает, что говорит.) Одно ведерко наберем… поставим… теперь другое… (Первое ведро переворачивается.) Ах незадача! Что это такое?! Придется еще раз набирать… (Пока набирает первое ведро, поставленное второе переворачивается.) Ну что это! Опять перевернулось! Нет, я вам покажу! (Ставит первое ведро и, нервничая, набирает второе. Первое переворачивается.) Ах! Так пропадите вы пропадом! (В гневе бросает оба ведра в колодец. Приходит в себя.) Что я наделал?! Ведер больше нет…А, главное, я ведь ушел в пустыню, чтобы не гневаться, и вот пожалуйста. Должно быть, прав старец. Вернусь к нему с повинной головой. Видно, страсти нигде не оставляют нас, и нужно с ними бороться. |
| Человеку, бросающему курить, объявляется сразу война:его покидают успехи, с клетчатым пиджаком любезничает жена,и кто-то развязный в креслах его сидит, заслоняя свет,и на каждое его слово восклицает: " Нет! " Человеку, бросающему курить, как сбежавшему из плена рабу,нигде не находится места –его загоняют в угол,пытают его судьбу.Легионеры на вздыбленных вороных конях уже в двух шагах,и гремят кандалы и цепи на его руках и ногах.Человеку, бросающему курить, как игроку, выбывшему из игры,–непонятно, за что держаться,на какие " зеро " поставить,куда забивать шары.И паузы, как пауки, как черные дыры, застят ему зарю,и он уже, чуть не плача, машет рукой: " Эх, закурю! " " Закурю,– говорит человек, херувим плененный, творенья венец,ангел обезображенный,– ну разок курну – и конец!Ну хотя бы просто в руках подержу, утолю их зуд... " ...А ночные грифы уже слетаются, и большие гады ползут! Гость ...Но только не жаловаться!Только не ныть, не отчаиваться, не убиваться!Князь тьмы, говорят, так и смотрит за нами тайком,чтоб только втереться,вплотную бы к нам подобраться,застукать в плачевном разобранном виде таком!Он гостем с подарком войдет, он расспросит детали,посетует, ахнет, всплакнет и воскликнет во тьму:– Подумать – какая душа, а такие печали!– И это не все еще! –крикнешь в запале ему.И тут-то спохватишься, хочешь уже откреститьсяи вытолкать в шею, и дунуть, и плюнуть во след...А он на правах посвященного и очевидца:– Ах, все это нервы! –из кресла кивает в ответ. Вечером Я ведро в колодец столкнула, и оно зазвенело, запело,загрохотало, заохало, отяжелело и – отражений полное и теней –стало вверх подниматься, и ржавая цепь скрипела,и каждый поворот вала был все круче и все трудней.И уже кто-то жеребенка своего напоил и чья-то семья чаевничать села,и чьи-то дети, умывшись, сидели, и звезда уже начинала на черном небе сиять,–и лишь мое ведро все раскачивалось, все поскрипывало, все скрипело,и все туже колодезная закручивалась рукоять!И мое ведро над черной бездной раскачивалось, как весы, качалось,и все туже наматывалась цепь на оси...– Почему ж мне так трудно все? – я спросила. Мне отозвАлось:– Ни на что не жалуйся,ничего не требуй,ни о чем не проси! " Текст твердя молодой и кондовый… " |
| Молчание давалось нам нелегко, но от напряженности этой тишины нам становилось еще веселее: выходило, будто мы не брали воду у Репина, а крали ее. Без звука вешал он ведро на округлую шею крана, а потом снимал и ставил на крупный гравий. Теперь наша очередь. Мы надевали тяжелое ведро на палку и, не спуская глаз с качающейся — вот-вот выплеснется! — воды, благоговейно несли ее. — Тише, тише, тише, тише! — свистящим шепотом требовал наш командир. Но вот он снова отворял перед нами резные ворота и снова затворял их. Вот наконец мы миновали забор, и тут накопившийся в нас шум победоносно вырывался на волю. Все мы разного роста, палка больно бьет по ногам и бокам, вода норовит расплескаться, но нам это нипочем. Отойдя от «Пенатов», мы привольно выкрикиваем давно уже сочиненную, привычную и каждый раз заново веселящую песню: Два пня, Два корня, У забора, У плетня, — Чтобы не было разбито, Чтобы не было пролито… Мы в ожидании смолкаем. Ожидание кажется долгим, хотя оно длится мгновение. — Блямс! — выкрикивает он. Мы по команде опускаем ведро на землю и плюхаемся рядом. Он вместе с нами. Боба смотрит в воду, с удивлением разглядывая, как комкает и корежит вода его лицо. — Марш! — выкрикивает наш повелитель. — Одна нога здесь, другая там! И снова мы затягиваем наш водяной гимн, ожидая блаженного «блямс!». От него мы всегда ожидали веселого чародейства. Если с ним, значит уж так завлекательно — не оторвешься. Особенно: «идем путешествовать». На почту ли, рукопись отправить, на берег ли моря, за водой ли в «Пенаты», в лавку ли на станцию, или шагать на край света, или отправиться в плаванье — это уже все равно: лишь бы с ним. Серьезной угрозой из его уст считали мы в детстве одну: «Не возьму с собой». «Завтра не возьму с собой». Куда не возьмет? Это уже и не важно. С собой не возьмет, вот куда. Оставит дома. Расстанется. Все будут с ним, все возле, вместе — а я одна. Без его шагов, голоса, рук, насмешек. Сиди в саду и делай вид, что читаешь. Гляди на калитку и прислушивайся: жди, когда с Большой Дороги в переулочек поворотят голоса, и вот ближе и ближе его голос, покрывающий все, высокий, с примесью свиста и шепота, командующий и насмешливый вместе. |
| Как показалось Петроку, обеспокоенно посмотрел на него, потом оглянулся на дровокольню, где показалась и исчезла Степанида. Он тихо произнес всего лишь два непонятных слова, которые, однако, услышал фельдфебель и тут же подлетел к корове. — Вас ист дас? — указал он на ведро. — Варум никс млеко? — А кто же его знает, — с притворной искренностью пожал плечами Петрок, почти преданно глядя в злые глаза фельдфебеля. Красное лицо того побагровело еще больше. — Варум? — громче гаркнул он и привычно схватился за свою огромную кобуру. — Так не дает. Запускаться будет. Стельная она, — путаясь, неумело соврал Петрок, мысленно ругая Степаниду: надо же было так выдоить! Пусть бы подавились тем молоком, пропадать из-за него Петроку совсем не хотелось. Немцы во дворе прервали игру, один с мячом под мышкой подошел ближе, за ним с любопытством на потных лицах приблизились остальные. Все по очереди заглядывали в почти пустое ведро, на дне которого белела от силы кружка молока, не больше. Фельдфебель о чем-то переговорил со злым поваром, который также приволокся сюда и стоял, больше вглядываясь в Петрока, чем в ведро или корову. В короткую паузу, когда все замолчали, фельдфебель со скрипом расстегнул кобуру и медленно вытащил из нее свой револьвер с тонким стволом и черной костяной рукояткой. Охваченный внезапным испугом, Петрок подумал, должны же они хотя бы о чем-то спросить, прежде чем застрелят, вероятно, и ему что-нибудь надобно сказать перед смертью. Хоть выругаться, что ли. Но, сбитый с толку неожиданностью происшедшего, он просто забыл все слова и невидяще глядел, как фельдфебель хлестко щелкнул револьвером. — Вэк, ферфлюхтер… Коротким ударом локтя он оттолкнул Петрока, выхватил из его рук веревку. Бобовка мотнула головой, скосила глаза, словно учуяв погибель, а немец очень сноровисто, будто ненароком бахнул выстрелом в ее всегда чуткое, трепетное ухо. Петрок ждал, что корова рванется, взревет, а та как-то очень покорно опустилась на подломившиеся ноги и ткнулась влажной мордой в грязь. |
| Но воды было все еще много, лужа почти не уменьшалась. Степанида тем временем снова исчезла куда-то, и он, чтобы скорее разделаться с этой докучливой работой, начал разгонять воду по полу — в углы, под печь, лишь бы избавиться от лужи. Это ему удавалось с большим успехом, чем собирать воду тряпкой, Петрок уже приближался к старому стоптанному порогу, но вот в проеме двери снова появилась тень немца, на этот раз он был с ведром, полным воды, легонько дымившей паром. Петрок сразу все понял и с простодушной благодарностью взглянул в простоватое, немолодое, сдержанно улыбавшееся лицо немца. — Спасибо, паночку. Вот спасибо вам… Немец поставил через порог ведро и выпрямился. — Битте, битте. — Вот спасибо, — повторил Петрок, расчувствовавшись, и подумал, что, верно, за эту доброту надо чем-то отплатить. На добро следовало отвечать добром, это он понимал. — Минуточку, пане, — сказал он и прошмыгнул через сени в истопку, где еще оставалось немного яиц. Он только не знал, где они были, те яйца, и, пока заглядывал в корзины и кадки, во дворе раздался крикливый голос старшего повара: — Карл, ком! Карл! Петрок понял, что не успеет — Степанида прятать умела. И действительно, немец выбежал к кухне, а раздосадованный Петрок вышел в сени, где столкнулся с женой. — Вот, Карла горячей принес. — Горячей… Казалось, ничуть не обрадовавшись, Степанида молча переступила порог и подняла с пола тряпку. Но не успела она окунуть ее в теплую воду, как в сенях появился старший долговязый повар. С тихим злобным шепотом он схватил через порог ведро и размашисто опрокинул его над полом. Теплый пар густо шибанул к потолку, закрыв окаменевшее лицо Степаниды, ведро коротко звякнуло, и немец стремительно выскочил из сеней. — Чтоб ты сдох, злыдень! — тихо сказала Степанида, отряхивая мокрую юбку. Петрок оглянулся — хотя бы не услышали, а то вдруг поймут. Наверно, этот худой действительно злюка, с ним надо держать ухо востро. — Тихо, баба! Их власть, что сделаешь… — Власть, чтоб они подавились… Пол мыли холодной водой — хорошо, что в бадье ее было запасено с ночи, к колодцу теперь не подступиться. |
| Из обуви все носили валенки с галошами зимой, кирзовые сапоги с портянками весной и осенью, а чиненые босоножки летом. Проблема была с маминой весенне-осенней обувью, кирзовых сапог детского размера не было, но прадедушка научился обувь чинить. Не сразу и не очень, но все-таки. Если падали, никто не поднимал Бабуля рассказывала уже взрослой маме, много после блокады, что бывали случаи, когда она бежала, то есть, шатаясь, пыталась быстро идти, на работу или с работы, а кто-то из прохожих падал. В снег. Но к нему никто из проходящих мимо не подходил: ведь, подавая руку или пытаясь поднять упавшего, можно же было поскользнуться или упасть самому, и тогда уже не подняться. Хотя большей частью они и не просили о помощи, просто падали и все. Если сами не вставали, потом их как-то убирали… На следующий день уже не было. фото В. Тарасевича Только в 1942 году, зимой, пару дней один лежал у стены соседнего дома, по бабулиному пути на работу. Но она не видела, когда он упал. Вроде мужчина. А так — убирали. Бабуля тоже однажды, когда воду из Карповки несла, расплескала ведро — много налила, хотела побольше набрать, поскользнулась, упала, отползла немного, сначала на карачки поднялась, потом встала и пошла потихоньку. Но оставив выроненное ведро — далеко отползла, несколько метров, а вернуться сил не было, да и разлилась по снегу вода-то, страшно снова поскользнуться — упаси Бог. Утром уже ведро исчезло. Ведра — ценность была, ведь водопровод не работал. Очень расстраивалась. Однажды мама пошла на горшок в коридор и от голода там упала в обморок. Со стуком. Очнулась, от прадедушкиного крика из комнаты (бабуле): «Аня, что там упало, ну-ка быстро сходи, подними, вечно ты, растяпа, все роняешь, как придешь с работы, ничего на место не ставишь толком». А мама входит и говорит виновато: «Это не что-то мама уронила, а это я». Потом все так смеялись, вспоминая. Зубы и вши Когда началась война моей бабушке было 37 лет. Когда закончилась — 41. Большая часть зубов у нее выпала в блокаду, а оставшиеся — сразу после. С 1946 года она на ночь клала зубной протез в стаканчик. Граненый. Она очень этого стеснялась. Ей было тогда на два года меньше, чем мне сейчас. |
| Нет такого отважного сердца, которое не дрогнуло бы, не почувствовало тревоги. Испытываешь отвратительное ощущение, словно душа сливается с тьмой. Это растворение во мраке невыразимо страшно для ребенка. Леса – обители тайны и ужаса, и трепет крыл младенческой души подобен предсмертному вздоху под их чудовищным сводом. Не разбираясь в своих ощущениях, Козетта чувствовала, как ее обволакивает этот безмерный мрак природы. Ее охватил даже не ужас, а нечто более страшное, чем ужас. Она вся дрожала. Слова бессильны передать то необычайное, что таила в себе эта дрожь и от чего замирало ее сердце. В глазах у нее появилось что-то дикое. Ей стало казаться, что, наверно, она не сможет противостоять желанию снова прийти сюда завтра, в тот же час. Тогда, как бы инстинктивно, чтобы освободиться от этого странного состояния, которого она не понимала, но которое пугало ее, она принялась считать вслух: «Раз, два, три, четыре», и так до десяти, а затем опять сначала. Это вернуло ее к правильному восприятию действительности. Она почувствовала, как закоченели ее руки, которые она замочила, черпая воду. Она встала. Страх вновь охватил ее, страх естественный и непреодолимый. Одна лишь мысль владела ею – бежать, бежать без оглядки, через лес, через поля, к домам, к окнам, к зажженным свечам. Ее взгляд упал на ведро, стоявшее перед нею. И так сильна была боязнь перед хозяйкой, что она не осмелилась убежать без ведра. Она ухватилась обеими руками за дужку ведра и с трудом приподняла его. Так сделала она шагов двенадцать, но полное ведро было тяжелым, она принуждена была опять поставить его на землю. Переведя дух, она снова ухватилась за дужку. На этот раз она шла дольше, но пришлось опять остановиться. Отдохнув несколько секунд, она продолжала путь. Козетта шла согнувшись, понурив голову, словно старуха; тяжелое ведро оттягивало и напрягало ее худенькие ручонки; железная дужка ведра леденила онемевшие пальцы; от времени до времени Козетта останавливалась, и каждый раз холодная вода, выплескиваясь из ведра, обливала ее голые ножки. Это происходило в глубине леса, зимней ночью, вдали от людского взора; девочке было восемь лет. Один лишь бог взирал на это раздирающее душу зрелище. Видела это, конечно, и мать ее, увы! |
|
|
