| Затем он потоптался на месте, словно желая убедиться, что земля между деревом и грудой камней не была свежевзрытой. Сделав это, он осмотрелся и продолжал свой путь через лес. Это и был тот самый человек, который только что встретился с Козеттой. Пробираясь сквозь лесную поросль по направлению к Монфермейлю, он заметил маленькую движущуюся тень, которая то ставила свою ношу на землю, то с жалобным стоном подымала ее вновь и брела дальше. Он подошел ближе и увидел, что это была совсем маленькая девочка, еле тащившая огромное ведро с водой. Он тут же очутился возле нее и молча взялся за дужку ведра. Глава 7 Козетта в темноте бок о бок с незнакомцем Козетта, как мы уже сказали, не испугалась. Человек заговорил с ней. Голос его был тих и серьезен. – Дитя мое, твоя ноша слишком тяжела для тебя. Козетта подняла голову и ответила: – Да, сударь. – Дай мне, – сказал он, – я понесу. Козетта выпустила дужку ведра. Человек пошел рядом с ней. – Это действительно очень тяжело, – пробормотал он сквозь зубы. Потом спросил: – Сколько тебе лет, малютка? – Восемь лет, сударь. – И ты идешь издалека? – От ручья, который в лесу. – А далеко тебе еще идти? – Добрых четверть часа. Путник помолчал немного, потом вдруг спросил: – Значит, у тебя нет матери? – Я не знаю, – ответила девочка. И прежде чем он успел вновь заговорить, она добавила: – Думаю, что нет. У других есть. А у меня нет. – И помолчав, продолжала: – Наверно, никогда и не было. Человек остановился. Он поставил ведро на землю, наклонился и положил обе руки на плечи ребенка, стараясь в темноте разглядеть лицо. Худенькое и жалкое личико Козетты смутно проступало в белесовато-сером свете неба. – Как тебя зовут? – Козетта. Прохожий вздрогнул, словно от электрического тока. Он снова взглянул на нее, затем снял свои руки с плеч Козетты, схватил ведро и зашагал вперед. Спустя мгновение он спросил: – Где ты живешь, малютка? – В Монфермейле, – может, вы знаете, где это? – Мы идем туда? – Да, сударь. Немного погодя он снова спросил: – Кто же это послал тебя в такой поздний час за водой в лес? – Госпожа Тенардье. |
| – Товарищ лейтенант! Давай конька попою. Пристал на жаре конек. Матюха безбоязненно подшагнул под лошадиную шею и, взяв коня под уздцы, сочувственно погладил горбатое переносье. – Щас, милай, щас, – заговорил он с лошадью, осыпанный по стриженой голове конской гривой, и лейтенант, задержав взгляд на Матюхиной рассеченной губе, улыбчиво обнажавшей зубы, снял с руки повод, и молча бросил его Лобову. – Дак ты и сам помойся, – обрадовался поводу Матюха. – Сними, сними рубаху-то. Чего ж в ремнях сидеть? И ноги ополосни, побудь босый. Глянь, травка-то какая. – Времени нет полоскаться, – отозвался тот. – Пора выступать. – Дак ить это ж недолго. Минутное дело. А хоть сюда ведро принесем. – И, не дожидаясь ответа, кивнул мужикам:– Эй, ребята, неси сюда воды. Товарищ лейтенант умываться будет. Сразу двое подскочили бежать за ведром, но дедушко Селиван и сам догадался, что к чему, проворно сбежал вниз и зачерпнул по самую дужку. Видя, как Давыдко перехватил у старика ведро и уже мчал с ним по пригорку, лейтенант привстал и расстегнул поясной ремень. – Ладно, давайте, – сказал он. – И в самом деле жарковато. Он обнажил себя до пояса, наклонился перед Давыдкой, и тут все вдруг увидели на его левой лопатке сизый, напряженно стянутый рубец в добрую четверть. Занесенное было ведро повисло в воздухе, и лейтенант, не понимая, в чем дело, отчего мешкают, нетерпеливо поторопил: – Лей, кто там… – Дак можно ли? – оторопело спросил Давыдко. – Это чегой-то у тебя на спине? – Аа! – засмеялся согнувшийся лейтенант. – Давай валяй. Давыдко осторожно, тонкой струей прицелился в лейтенантову шею, боясь попасть на страшное место. – Лей, лей! – ободрял тот. – Поливай, не бойся. – Чем это тебя, товарищ лейтенант? – Было дело, – гудел сквозь струи лейтенант, радостно отфыркиваясь. – Хасан это… Озеро Хасан… – Не болит? – Болело б, так не служил бы. Рана ведь неглубокая, по кости только чиркнуло. – Вот это дак чиркнуло! – с уважительной опаской таращились на рану мужики. – Эко боднула костлявая! Чуть бы что – и, считай, лабарет. |
| На третий день туда взобрались экскаваторы и работали до тех пор, пока один из экскаваторов не откопал ведро. Но ведро было не одно, за его ручку крепко держалась какая-то старушка, которую экскаватор тоже вырыл из земли. Старушка очень рассердилась, что с ней так обращаются и отнимают у нее ведро. Но затем старушка успокоилась и сказала, что она пещерный житель, и что у нее есть дедушка – тоже пещерный житель, и что у них в пещере стоит дом и есть сад и колодец. Врач, когда все это услышал, схватился за голову и сказал Василию: – Что же это я такое слышу, а? Василий заплакал от стыда и сознался, что вспомнил, что действительно сто лет назад катался по траве и задел локтем какую-то деревню, и этот дом с трубой мог прилипнуть к локтю, и жителям этого дома пришлось тоже прилипнуть. – Да нет, – сказал доктор, – что же это такое я слышу, а? Ты когда в последний раз мыл локти? Василий тогда еще пуще застыдился и стал вытирать, слезы рукой, и экскаваторы чуть не забуксовали на обратном пути. И Василию назначили не такое лечение, которое бывает, с бинтами и лекарствами, а такое, которое бывает с мылом и мочалкой. Иваныч Как-то Иваныч решил полетать на парашюте и для этой цели полез на вышку. Он долго лез, лез, лез вверх, вышка была высокая. Потом Иваныч остановился передохнуть, подоил корову, попил молочка и опять стал карабкаться наверх. По пути Иваныч заночевал, утречком опять подоил близлежащую корову, выпил баночку молока и днем прибыл наверх, на склад парашютов. Пока он выбирал парашют покрепче, прилетел вертолет, сел сверху на вышку и начал мощно ее раскачивать туда-сюда. Иваныч сильно закричал «Шурши отсюда!», но из-за громкого стрекота крыльев вертолетчица ничего не услышала, только посмотрела на Иваныча сквозь свои огромные очки как ненормальная, а потом снялась и улетела. Иваныч страшно разволновался, подоил еще одну коровку при сильном крене вышки, даже умудрился выпить в таком качающемся положении баночку молока, после чего успокоился и стал подбирать себе парашют потолще. Иваныч выбрал себе парашют, вынул его из гнезда и полетел, только пятки засверкали. Он летел высоко, и народы приветствовали его, а потом парашют Иваныча снизился и сел в чужедальних краях, по ту сторону тропы. |
| Критики данной теодицеи считают ее несостоятельной по двум ключевым причинам. Во-первых, указывают они, многие религиозные люди вполне убеждены в существовании Бога, который следит за каждым их шагом, и однако эти самые люди способны, похоже, творить как добро, так и зло. А если так, то едва ли человек, для которого бытие Бога стало совершенно очевидным, лишается по этой причине возможности пользоваться подлинной свободой. Во-вторых, Шелленберг утверждает, что даже если бы человеческие существа испытывали воздействие такого рода принудительной силы, они все равно были бы способны выбирать между двумя морально значимыми альтернативами, а именно: делать добро из чувства долга или просто из страха перед Божьей карой. Первый выбор представлял бы собой моральное благо и бесконечно превосходил бы по своей моральной ценности другую альтернативу. Человеческие существа, находясь в таких условиях, оказывались бы перед лицом действительно разных вариантов морального выбора, а значит, и воспитание души было бы для них возможным. И все же ни одно из этих критических замечаний не является бесспорно фатальным для нашей теодицеи. Вполне возможно, что некоторые люди способны иметь твердую веру в существование Бога, не теряя, однако, под действием этой веры свободы выбора – просто потому, что одни люди оказываются менее восприимчивыми к подобным угрозам, нежели другие. Что же до второго контраргумента, то ведь отнюдь не очевидно, что мы способны выбирать между действиями на основе тех разных мотивов, которые предполагает Шелленберг, как не очевидно и то, что, будь мы даже в состоянии выбирать подобным образом, мы могли бы также знать, что произвели подобный выбор. Вообразим, что вы, подвигнутый праздничным настроением к человеколюбию, решаете опустить стодолларовую банкноту в желтое ведро добровольца Армии спасения, который дежурит у вашего местного «Уол-Марта». Волонтер видит, как вы выходите из машины с сотней долларов в руке. Для него самого приближается к концу рабочий день, долгий, холодный и обескураживающе неудачный: с утра звонил в колокольчик, а собрал жалкие несколько долларов пожертвований. Заметив вас, труженик Армии спасения заключает, что перед ним еще один посетитель «Уол-Марта», который собирается войти в магазин, чтобы, потакая своим капризам, спустить очередную сотню долларов на какие-нибудь дурацкие безделушки. Когда же вы оказываетесь рядом с его ведром, волонтер, уже не в силах сдерживать свой гнев, выхватывает пистолет, приставляет вам к виску и говорит: «Деньги – в ведро. Живо!» Совершенно ошеломленный, вы тут же опускаете банкноту в ведро и спасаетесь бегством. |
| Ведро наполняется очень медленно, и в тот момент, когда бульканье воды становится более звонким, совсем звонким, грозя прекратиться, в тот момент, когда я слышу, что жестяная посудина, с помощью которой я веду свою повседневную борьбу, уже полна до краев, мой взгляд возвращается из глуби зеркала назад и еще на мгновение задерживается на моем собственном лице: скулы на нем слишком выдаются, потому что я начинаю худеть, бледная кожа приобрела желтоватый оттенок; и я раздумываю, не попробовать ли мне сегодня вечером другую помаду, чуточку более светлую. Не знаю, сколько тысяч раз я уже проделывала эти движения — движения, которые я сейчас снова повторяю. Не глядя, просто по звуку я узнаю, что ведро наполнилось, закручиваю кран, и мои руки внезапно берутся за ручку; чувствуя, как напрягаются мускулы, я одним махом ставлю тяжелое ведро на пол. Я останавливаюсь у дверей соседней каморки, похожей скорей на кабинку — мы сами отгородили ее фанерной перегородкой, — и прислушиваюсь: хочу удостовериться, что Франц спит. Потом я начинаю свою борьбу, борьбу против грязи. Сама не знаю, почему я надеюсь, что когда-нибудь добьюсь победы. Прежде, чем начать, я медлю еще секунду; не глядя в зеркало, причесываюсь, убираю со стола грязную посуду, оставшуюся после завтрака, и закуриваю полсигареты, которая лежала в шкафу между моим молитвенником и баночкой с кофе. За стеной уже проснулись. Через тонкую перегородку слышно шипение газовой горелки, обычное утреннее хихиканье, ненавистные голоса, которые переговариваются между собой. Очевидно, он еще лежит в кровати: из его бормотания нельзя понять ни звука, а ее слова я различаю только тогда, когда она не отворачивает голову. — …Прошлое воскресенье восемь настоящих… надо купить новую резину… когда же будут деньги… Теперь он, по-моему, читает ей, что сегодня идет в кино, потому что внезапно я слышу, как она говорит: — Вот туда мы и пойдем. Значит, вечером они уйдут, отправятся в кино, а потом куда-нибудь в пивнушку. И я начинаю раскаиваться, что сговорилась на сегодня с Фредом, потому что вечером у нас будет тихо или по крайней мере в соседней комнате будет тихо. Но Фред уже, наверное, бегает, пытаясь раздобыть комнату и денег, и наше свидание нельзя отменить. Вот я и докурила сигарету. |
| Мне очень сложно оценить эту ситуацию в динамике в категориях «лучше» или «хуже». С моей точки зрения, она стала не лучше и не хуже, она стала сложнее, потому что появилось больше точек кристаллизации разных смыслов. А вот мостики между этими точками очень трудно наводятся. Есть крайне консервативная, скажем, партия, политико-монархическая или политико-идеологическая, которая смотрит на православие исключительно через призму его значимости для политической картины государства. Есть партия либеральная, которая смотрит в сторону Запада, западных ценностей и готова от многого отказаться, чтобы эти ценности стали доминирующими. Есть партия реформистская, сторонники которой опять-таки имеют достаточно широкий разброс по интенсивности предлагаемых реформ, – начиная с самых легких, очевидно требующихся для нашей жизни перемен и заканчивая совсем радикальными требованиями. Например, некоторые блогеры озвучивают потребность совершения литургии дистанционно, посредством причащения дома каждого теми дарами, которые будут освящаться дистанционно, и так далее. Поэтому ситуация стала сложнее, но, наверное, в целом все-таки это лучше, чем то, что было раньше, потому что налицо развитие смыслов. Идет процесс выбраживания материала во что-то качественно другое. Я очень надеюсь, что этот процесс завершится появлением каких-то, наверное, более мощных катализаторов практического богословского процесса, чем то, что мы имеем сегодня. Все-таки растут новые поколения священнослужителей, богословов, людей, которые уже не отягощены советским наследием, которые владеют языками, новыми и древними. Для них это не является чем-то совершенно эксклюзивным, как это было, например, для моего поколения. Для них это вполне естественный, нормальный инструментарий, без которого они не представляют, как вообще можно что-то делать в богословии и науке. И меня лично это очень радует. С другой стороны, конечно, есть опасность идеологизации православия как такового, взгляд на него исключительно как на оформившийся комплекс разных истин, то есть взгляда на это ведро как на ведро совершенное. Это же тоже определенная идеология, определенный миф, который нам пытаются навязать некоторые люди. Это не есть текущая вода. Вода тогда живая, когда она течет, когда постоянно обновляется. Так и в богословии – приходят одни люди, уходят другие, но то, что их связывает, сохраняется. Это вопрос о нашем понимании Священного Предания. Что есть для нас Предание? То самое ведро, которое выставлено в музее, условно говоря, нашего разума, некогда описанное в третьем, пятом, десятом, пятнадцатом веке – значения не имеет? Или же все-таки для нас Предание – это та самая вода, припав к которой, мы ощущаем что-то очень схожее с тем, что ощутила самарянка во время беседы с Христом? Я думаю, что это очень важный вопрос, без решения которого мы будем дальше находиться на разных исходных позициях. |
| Как-то во время утренней раздачи хлеборез на одной непонятно написанной фамилии несколько сбился и стал пристально всматриваться в ведомость, притом бывшую у него в руке порцию хлеба положил на стол. Грабитель, притаившись возле раздаточного окна, быстро просунул руку в оконце, вознамерившись было схватить эту положенную на стол порцию, а хлеборез, не растерявшись, в мгновение ока так метко рубанул своим широким хлеборезным ножом по руке грабителя, что три пальца: указательный, средний и безымянный — отлетели от нее. Более каверзные явления происходили на кухне. Повар в присутствии надзирателя по установленной мере наливал воду в кухонные котлы, закладывал в них полученную на складе норму продуктов и начинал варить. После приготовления пищи на кухню снова призывался надзиратель, который измерял специально имевшейся у него линейкой глубину содержащейся в котлах порции, чтобы быть уверенным в том, что повар не добавил в котлы лишнего количества воды сверх лимитированного. И только после этого начиналась раздача пищи. Первыми за получением сваренной пищи приходили домоседы, то есть те лагерники, которые находились в зоне на хозяйственных работах. Все числящиеся в штате хозяйственной обслуги, в том числе и конторские служащие, должны были питаться из второго котла, а потому на них выписывалась половинная норма продуктов. Однако во время дележа пищи получалось далеко не так, как должно было бы происходить. Прежде всех получали пищу конторские служащие, у которых имелся свой дневальный, который выполнял обязанности уборщика, сторожа и получателя на всех котлового довольствия. Повар, находившийся в содружестве со всеми конторскими служащими, выручавшими его в трудные минуты перед начальством, не оставался перед ними в долгу. Приняв от дневального ведро, он открывал крышку не второго, а первого котла и, взяв черпак, начинал со дна зачерпывать самый густой и сытный слой сваренной им порции. До краев наполнив ведро, вмещающее в себя более чем в четыре раза положенную им норму, он отдавал его дневальному и тот уносил ведро в контору. |
| Приехав на место стоянки, все три каюра начинают спешно готовиться к ночлегу: двое пилят сухие дрова, а третий на облюбованном месте расчищает лопатой снег до самой земли. Затем все вместе растягивают и расправляют пат латку размером два метра в длину и два в ширину, поднимая ее на тычинки и привязывая шнурами к близстоящим деревцам, внутри ставят печку. По всему низу палатки расстилают привезенные оленьи шкуры, поверх развертывают спальные меховые мешки (кукули) и тотчас растапливают печь. Кто-либо из них идет на реку, насекает целое ведро льда„ ставит его на раскалившуюся к тому времени печь и начинает варить мясную похлебку с крупой, кипятить чай, отогревать возле печки замерзший хлеб. Двое других в то время распрягают оленей и привязывают к их уздечкам полуметровые чурбаки (чанкаи), примерно на тридцать-тридцать пять сантиметров ниже их морд, после чего животных отпускают пастись. Олени с привязанными чанкаями далеко убежать не могут, потому что эти чурбаки ударяют их по коленям, препятствуя быстрому бегу. Олени не нуждаются ни в каком уходе за собой. Им не нужен теплый хлев или загон, их не нужно ни поить, ни кормить, для них не заготавливают никакого вида кормов, потому что они довольствуются подножным кормом — мхом, который называется ягелем, они раскапывают его копытами из-под снежного покрова, а в летнее время едят и траву. Закончив свои хлопоты, каюры забираются в палатку, снимают с ног обувь, состоящую из торбозов и меховых носков, сшитых из оленьих шкур, и, вывернув их наизнанку, просушивают возле печки, то же делают и с рукавицами, затем начинают ужинать. После ужина заготовляют сухие тонкие поленца дров, настраивают также и тонкие лучинки для растопки печи утром. Одно тонкое поленце опускают в ведро с водой. Потом, раздевшись, залезают в свои спальные мешки и засыпают. Печка постепенно затухает, и через час в палатке делается так же холодно, как и снаружи. Вода в ведре превращается в лед. но благодаря опущенному в него поленцу ведро не разрывается. Иному человеку может представиться неправдоподобным, что люди спят среди глухой тайги на мерзлой земле при семидесятиградусном трескучем морозе в нетопленой палатке. Но спальные мешки каюров состоят из двух кукулей, сшитых из оленьих шкур и вложенных один в другой, причем один из них мехом обращают вовнутрь, а второй — наружу. Волосяной покров на оленьей шкуре достигает сорокамиллиметровой толщины, волос очень толстый и растает на шкуре плотно-плотно, один возле другого, наподобие щетки, к тому же внутри волос пустой, а потому хорошо сохраняет тепло. И вот человек, лежа на промерзшей земле, но имея под собой три оленьих шкуры, не страдает от ужасного полярного холода. |
| 74-летняя жительница Иркутской области пять дней блуждала по тайге и спаслась от семьи медведей 25 августа, 2022. Новостная служба Все это время она питалась ягодами 25 августа. ПРАВМИР. Галина Шиленко из поселка Тубинский Усть-Илимского района отправилась в лес, чтобы отыскать тонометр, который несколькими днями ранее случайно оставила в ягоднике, и заблудилась, пишет «Комсомольская правда». «Взяла маленькую бутылочку воды и два ведерка. Решила вдруг по дороге попадутся грибы или ягоды, — рассказывает Галина Шиленко. — Еду в лес никогда не беру, чтобы не приманивать дикого зверя. Накинула тонкий плащ, да резиновые сапоги. Не планировала же долго ходить. Пришла на место, но тонометр не нашла. Набрала ведро грибов, ведро ягоды и уже собралась возвращаться. Поселок и лес разделяет дорога. Там ходьбы минут семь. И тут понимаю, что иду дольше, чем всегда» Когда Галина Афанасьевна осознала, что заблудилась, то попробовала сориентироваться по солнцу, но небо заволокли тучи. Когда окончательно стемнело, она поняла, что придется заночевать в тайге. Ей даже удалось соорудить небольшой шалаш, а утром она проснулась от холода. «Проснусь, одежду выжму, горстью ягоды перекушу и иду, чтобы не мерзнуть. Ведро с грибами, кстати, выбросила. Ими все равно не перекусишь – отравишься сразу. Воду набирала из дождевых ручейков. Прислушивалась к их журчанию, шла на звук», – рассказывает женщина На второй день блужданий женщина встретила семью медведей. Мама и двое ее детенышей на опушке ели кедровые шишки. Галина Афанасьевна не растерялась и сумела незаметно уйти в другу сторону. Тем временем родственники женщины забили тревогу и начали поиски. Были сформированы поисковые группы из числа сотрудников полиции, спасателей, охотников и местных жителей. За несколько дней участники спасательной операции исследовали десятки гектаров тайги. К вечеру пятого дня Галине Афанасьевне удалось выйти на дорогу — она услышала звук проезжающего транспорта. К удивлению женщины, водителем оказался мужчина из ее поселка. Он прочесывал местность в поисках пенсионерки. |
| Они для Причастия использовали… пластиковые одноразовые стаканчики, которые после службы выбрасывали в мусорное ведро – Да, был один такой случай, ставший кульминацией всех предыдущих моментов. Где-то между шестью месяцами и годом до моего ухода наш приход покинула одна очень благочестивая женщина-мирянка, настоящая христианка, руководитель группы алтарников. Она хотела найти другой лютеранский приход, где бы тоже регулярно совершались богослужения, каждую неделю преподавалось Причастие и уважались Таинства. Нашла такой приход, где совершались богослужения, но для Причастия использовали… пластиковые одноразовые стаканчики, которые после службы выбрасывали в мусорное ведро. Она сказала мне: «Не волнуйтесь, пастор. Я поговорю с местным пастором и постараюсь его убедить. Мы решим этот вопрос, и затем вы сможете перевести нас с семьей в этот приход». Затем я два или три месяца о них ничего не слышал, но, когда они объявились, ее муж сообщил мне: «Мы готовы переходить». Я обрадовался: «Здорово! Вы уже решили проблему?» Он ответил: «Ну, у нас достигнут компромисс». «Какой компромисс?» – спросил я. «Они пообещали заворачивать каждый стаканчик в два пакета, прежде чем выбрасывать в мусорное ведро», – ответил прихожанин. – О Боже! – Тогда я понял, что могу быть преданным, могу тщательно исполнять всё, что исторически верно для лютеранской деноминации, – до конца своего служения. Но за несколько месяцев после моей смерти или ухода на покой мой приход будет окончательно сбит с толку. Плюс ко всему у меня подрастали дети и разъезжались в разные места, а я не мог им даже подсказать, куда, в какой приход им следует идти. Вот в чем проблема. Да, вы можете выжить в этой ситуации, если считаете себя островом. Но как только становится ясно, что вы – не остров, что вы находитесь в литургическом общении со всеми, кто практикует такие странные вещи, то наступает кризис. Тогда вам остается либо уходить, либо сказать: «Ну, для меня это не столь важно». – Как вы узнали об истинной Церкви, и как начался ваш переход? |
|
|
