| Прежде всего, конечно, для устранения возможности производства упомянутых форм самим медиумом, его сажали в мешок и завязывали у шеи. С другой стороны, так как было высказано предположение, что парафиновые формы делаются не во время сеанса, а приносятся готовыми, то парафин перед началом опытов и по окончании их взвешивался. Оказывалось, что вес полученных форм и оставшейся парафиновой массы в точности равнялся весу последней до начала сеанса. Наконец, для устранений возражений о возможности участия кого-либо из присутствующих в обмане, пробовали самые сосуды с водой и парафином помещать в запираемый на замки и опечатываемый ящик. Стенки его делались из одного куска довольно частой проволочной сетки, так что можно было наблюдать за тем, что происходило в ящике. «Когда все удостоверились в надёжности ящика, м-р Уэтерби взял ведро чистой холодной воды, предварительно осмотренное всеми присутствующими, и поставил его в ящик. Полковник Поп взял ведро горячей воды, покрытое сверху жидким слоем растопленного парафина, и, по освидетельствовании его, поставил также в ящик. Крышку закрыли, задвинули засовами и заперли. Для полнейшего обеспечения наложили сверх того печати на обе замочные скважины, вдоль пазов крышки сверху и по бокам, хотя эта мера и была совершенно лишней: медиум всё время оставался у нас на виду. В комнате было светло, и мы все видели сквозь сетку, что в ящике ничего другого, кроме вёдер и их содержимого не было. Чтобы дать требуемую для явления темноту, на ящик набросили суконную скатерть и в комнате несколько уменьшили свет, но его оставалось, однако, достаточно, чтобы видеть часы и различать лица и движения присутствующих, в том числе и медиума. М-с Гарди (медиум) села впереди кружка, пред узкой стороной ящика, а м-р Гарди всё время находился в отдалении, позади всего общества. Наконец, минут через сорок раздалось частое весёлое постукивание, извещавшее об успехе. Все мы встали со своих мест, сняли с ящика сукно и, посмотрев сквозь проволочную сетку, увидали, что в ведре с холодной водой плавает цельная форма большой руки, затем освидетельствовали печати – они оказались не повреждёнными. Мы снова тщательно осмотрели все стенки ящика: дерево и проволока – всё было в целости и порядке. Сняв печати, мы отпёрли замки, отодвинули засовы, подняв крышку, вынули из ящика ведро и взяли форму. Мы не видели и теперь не видим другого выхода, как прийти к заключению, что эта форма была сделана и положена в ведро какой-то силой, способной материализовать органы человеческого тела, совершенно отличного от тела медиума». (Аксаков). |
| Вернувшись домой с пустой корзинкой для провизии, Эмиль и Ида увидели у кухонной двери ведро с вишнями, из которых готовилась наливка. – Эмиль, возьми-ка ведро, – сказала мама, – и пойди зарой эти вишни в мусорной куче. И Эмиль пошел, послушный, как всегда. Но мусорная куча была сразу за свинарником, а в свинарнике слонялся словно неприкаянный Заморыш. Увидев Эмиля, он громко захрюкал, давая понять, что хочет выйти и погулять с ним. – Это я тебе сейчас устрою, – сказал Эмиль и поставил ведро на землю. Он отворил дверцу свинарника, и оттуда с радостным хрюканьем выскочил Заморыш. Он тотчас сунул пятачок в ведро, полагая, что Эмиль принес ему поесть. И тут, Эмиль впервые задумался над словами мамы: «… зарой эти вишни в мусорной куче». Как-то чудно, в самом деле: в Каттхульте не привыкли зарывать в землю то, что съедобно. А эти ягоды, очевидно, хороши, Заморыш ел их, не отрываясь от ведра. «Может быть, – подумал Эмиль, – мама хотела зарыть ягоды в мусорной куче, чтобы они ни в коем случае не попались на глаза папе, который с минуты на минуту должен был вернуться домой с ржаного поля?» «Пусть уж лучше Заморыш сожрет их, – решил Эмиль. – Ведь он ест так, будто без этих вишен просто жить не может!» По всему было видно, что Заморышу эти вишни особенно понравились. Он хрюкал от удовольствия и так усердствовал, что весь перемазался – рыльце его стало совсем красным. Чтобы ему было удобнее есть, Эмиль высыпал вишни на землю. Тут явился петух и тоже захотел разделить с поросенком пиршество. Заморыш лишь покосился на петуха, но не прогнал его, и петух стал клевать ягоды одну за другой. Следом подошли куры во главе с Лоттой-Хромоножкой, желая посмотреть, что там за лакомство отыскал петух. Но Заморыш и петух безжалостно прогнали кур прочь, едва только они сунулись к ягодам. Видимо, эти вкусные ягоды Заморыш с петухом решили приберечь для себя. Рядом на перевернутом ведре сидел Эмиль. Он дудел в дудочку – травянистый стебелек – и ни о чем не думал. Вдруг, к своему изумлению, он увидел, что петух шлепнулся на землю. Несколько раз петух пытался подняться, но ничего у него не получилось. Едва он приподнимался, как снова падал головой вниз и лежал как мертвый. Куры сбились поодаль в тесную стайку и озабоченно кудахтали, глядя, как чудно вел себя их петух. А петух валялся на земле и зло таращил на них глаза. Разве он не имеет права лежать и барахтаться там, где ему заблагорассудится? |
| «И ныне»: «Чистая Владычице Богородице, избави молитвами Си люди Своя от страсти и брани всякия, подающи обильныя милости и плоды на пищу чтущым Тя и превозносящым во вся веки». Песнь 9-я. Ирмос: «Бога человеком невозможно видети...» «Павел, покаявся от гонительства, сосуд избранен бысть Тебе, Владыце и Богу всех, и мы, грешнии, надеющеся Твоему милосердию, в покаянии Тебе вопием: прости вся согрешения наша и посли ведро земли и росу благую и полезную, молитвами Пречистыя Ти Матере». «Слава»: «Верховный ученик» Твой Петр трижды отвергся Тебе, плачем горьким обрете у Тебе, Милосерде Христе, прощение и мы того ревнующе покаянию, Тебе во умилении со слезами вопием: согрешихом, прости, Милосерде, и избави нас от всякаго зла, молитвами Пречистыя Ти Матере». «И ныне», Богородичен: «Избави ны, Пречистая, от всякаго злаго обстояния и от безгоднаго лияния дождевнаго, нашедшаго ныне на ны, и испроси свыше у Сына Ти и Бога подати благовременное ведро рабом Своим и изобильный плод земный на пищу людем, да Тя непрестанно величаем». Катавасия: «Избави от бед...», «Спаси от бед...», «Достойно есть...», Трисвятое по «Отче наш...» – тропари: «Помилуй нас, Господи, помилуй нас...», «Слава»: «Господи, помилуй нас...», «И ныне»: «Милосердия двери отверзи нам...» Диакон произносит ектению: «Помилуй нас, Боже...», в которую включаются особые прошения: «Еще молимся о еже отвратити от нас всяк гнев Свой, праведно движимый на ны, и простити нам всякое согрешение вольное же и невольное и помиловати нас, недостойных рабов Своих, в сердце сокрушенном рцем вси: Господи, услыши и помилуй». «Еще молимся о еже услышати Господу Богу глас молитвы нашея, и помиловати нас, и послати благовременное ведро на земли, и утешити нас, скорбных рабов Своих, рцем вси со слезами: услыши, Милостиве, и помилуй». «Собираяй воды во облацех от концев земных, повелением Твоим удержи я (их), и пусти ведро на земли, со умилением молим Ти ся, Всещедрый Владыко, услыши и милостивно помилуй». |
| И окорочек. Чухаев пожал ему руку. Тяжелобрюхий конь, конюшни Немешаевых, взял вялой рысью. Тележка пересекла большой двор, повернула направо по дороге через рощу. К ее опушке, где у канавы, окружавшей прежнее имение Ушакова – ныне хутор Мартыновку, – был колодезь, шла Анна, опустив голову, считая шаги. Через каждые пять шагов она произносила про себя одно слово. Никто не слыхал, никто не знал и не мог даже вообразить, о чем она думает. Это доставляло ей таинственную радость. Тележка загремела совсем рядом. Чухаев слегка приостановил коня. – Паз-звольте спросить, – произнес он не вполне твердо, – тут ка-ак будто летничек увас есть на Машистово, прямиком… ес-ли не ошибаюсь, налево? Занавес поднялся, Анна опять оказалась на сцене. – Первый поворот, около обгорелой ракиты, – сказала она. – Покорнейше благодарим. – Если бы не темнело, то можно и не заезжая в Машистово, там есть пешеходная тропка, по ней тоже ездят… прямо бы выехали к Серебряному… Похлёбкин, покачиваясь, замахал ей и послал воздушный поцелуй, Чухаев стегнул коня, и тележка вновь загремела. Анна опять осталась одна. Она подошла к колодезному срубу, около которого была свеженатоптана глина, зацепила ведро за крючок и медленно стала спускать его. Ведро кое-где толкалось о сруб, позвякивало, дальше и глуше уходило в его осклизлую темь, сейчас казалось – в бездну. Потом шлепнулось о воду. “Серебряное… – шепнула Анна. – Машистово…” Ведро булькало. Она подождала минуту, потом налегла на отяжелевшую веревку, стала тащить. Заметив темный пушок на своей руке от локтя к запястью, вспомнила что-то и вновь, улыбнувшись слегка, как в колодезь, ушла в свое подземелье. Темнело. Вдалеке громыхала еще тележка. Анна вытянула ведро, поставила его и присела рядом на срубленную осинку, от которой горько и нежно пахло свежим соком, ободранной корой. “Сейчас, наверно, Леночка и Муся играют в карты в гостиной, а Аркадий Иваныч, по обыкновению, у них, курит или играет на гитаре”. Она посидела минуту, потом встала. Темнота надвигалась. |
| — Жалко, кинуть нечего, — ответила Алиса. — А то бы я тебе в лобешник врезала. — Очень смешно, — сказал человек. — Я младший учитель как бы пения. А зовут меня Добрецом. Это и прозвище, и мое, понимаешь, настоящее имя. Правда, смешное совпадение? — Не вижу ничего смешного, — мрачно сказала Алиса. — Просто глупо. — Интересная теория. А если я зайду, ты как бы драться не будешь? — Буду. — Тогда учти, крошка, что я тебе дам как бы сдачи, и как следует. И должен тебе сказать, крохотулечка, это я только на вид такой, понимаешь, некрупный, а на самом деле дерусь так, что слона сшибаю как бы одной левой. Хочешь, тебя сшибу? — Ну ладно, — сказала Алиса. — Заходи. Добрец как-то ловко и быстро схватил руку Алисы, завернул за спину так, что согнулась и уткнулась носом ему в колени. А потом младший учитель пения принялся щелкать ее по затылку, да так больно, что Алиса завопила: — Кончай, дяденька, я больше не буду! Ну кем мне быть — не буду! — Умница, соображаешь. А теперь признавайся, понимаешь, это ты ведро кинула в тетю Милую Милу? — Нет, не я! — А если как бы подумать? — Ой, больно! — Кто, понимаешь, кинул ведро в Милую Милу, нашу добрую сестру-хозяйку? — Не знаю! Добрец вздохнул и, набрав воздуха, закричал на весь дом: — А ну, привести сюда Валеру и Джимми! Не успела Алиса немного отдохнуть от щелбанов, как в карцер втолкнули двух мальчишек, которые заманили Алису к окну, рассчитывая, что она разобьется. — Ой! — ахнул один из мальчишек. — Ты живая? — Молчать! — приказал Добрец. — А теперь скажите мне, кто кинул ведро в тетю Милу? — Она! — хором ответили мальчишки и уткнули в Алису указательные пальцы. — Молодцы! — похвалил Добрец. — Всегда, понимаешь, надо уметь продать своего товарища. Охрана, выдать им по лишнему печенью! Когда мальчишек вывели, Добрец крикнул вслед: — Да, кстати, я совсем забыл: всыпьте им заодно по двадцать плетей! — За что? — закричали мальчишки. — Мы же донесли! Мы же наябедничали! — Но на самом-то деле вы ведро как бы кинули, — рассмеялся Добрец. Он уселся рядом с Алисой на койку и сказал: |
| Это был человек очень высокого роста. Ватные штаны второго срока, в которые его нарядили по прибытии в лагерь — хотя на дворе стоял теплый сентябрь, — были ему чуть ниже колен, а рукава телогрейки опускались чуть ниже локтей. Эта нескладная фигура, несмотря на то, что доспехи его были ватными, а на голове вместо медного тазика красовалась видавшая виды зимняя зековская ушанка, чем-то напоминала Дон-Кихота. Такому сходству, правда, мешали типично еврейское лицо и довольно густые черные волосы с проседью, вылезавшие из-под сдвинутой на затылок шапки. Начальство лагпункта, понимая, что ни на лесоповале, ни на лесозаводе пользы от Штейнберга не будет, направило его работать на продовольственную базу. Там ему поручили, казалось бы, нетяжелую работу — заливать воду в противопожарные бочки, стоявшие на крышах продскладов. Для того чтобы выполнить эту задачу, надо было подняться на крышу по прогибающейся и скрипучей деревянной лестнице. Там предстояло добраться до стоящей на ее гребне бочки по лежащей на крыше доске с набитыми на нее рейками-ступеньками. И до первой попытки Штейнберга совершить такой подъем, да еще с полным ведром в руке, его товарищам по бригаде было ясно, что Штейнберг осуществить это не сможет. Поглазеть на предстоящий цирковой аттракцион сбежалась целая толпа грузчиков, складских рабочих и других зеков, трудившихся на базе. Штейнберг поставил ведро с водой слева от лестницы. Затем, вцепившись двумя руками не то за вторую, не то третью перекладину лестницы, он не без труда сумел подняться на первую ступеньку. Лестница при этом сердито заскрипела. Штейнберг попросил, чтобы кто-нибудь подал ему в руку ведро. Какой-то парень протянул ведро к руке Штейнберга. Тот, однако, тщетно пытался, преодолевая страх, не дольше, чем на мгновение, оторвать левую руку от перекладины, чтобы взять ведро, но тотчас снова вцеплялся в нее. Чем дольше продолжалась эта манипуляция, тем громче и громче раздавался хохот наблюдавшей за ней толпы. Какие только советы не выкрикивали из ее рядов. |
| — И останетесь без блинов. — Эти блины подлая Дурында придумала, а я и девичьими котлетками обойдусь. Тут чудовище громко расхохоталось и от смеха стало чесать когтями свое меховое пузо. — Я сама принесу воды, — сказала Алиса. — Ладно уж, трудись, — сказало чудовище. — Я пошел. Какое ведро взять? — Вот это вроде чистое. Но вы его еще помойте. — Нет, — ответило чудовище, — принести — куда ни шло, а вот чтобы мыть, не драконье это дело. — Вы мне уже надоели, — сказала Алиса. — Я вам в поварихи не нанималась. — Ты мне на ужин нанималась, — весело ответило чудовище и отправилось наружу с пустым ведром. Дракона долго не было, Алиса заинтересовалась: что он там делает? Оказалось, стоит возле круглого каменного колодца и моет ведро своей когтистой лапой. Зрелище было, скажу вам, просто уморительное. Чтобы дракон мыл ведро! Алиса тихонько спустилась обратно на кухню и стала ждать дракона. Он появился минут через пять с полным ведром. — А вымыли вы ведро? — вежливо спросила Алиса. — Еще чего не хватало! — откликнулся дракон. — Тогда я примусь за дело… кстати, у вас нет зажигалки? — Чего-чего? — Зажигалки или спичек. Чем мы будем огонь зажигать? — Ну да, конечно, надо зажигать, — согласился дракон. Он был растерян. — Ума не приложу, — сказал он. — Но очень блинов хочется. — Простите, — сказала Алиса. — Но вы ведь настоящий дракон? — Еще какой настоящий! — Тогда вы можете дыхнуть огнем в печку? — Кстати, а почему бы и нет? — воскликнул дракон. Он так обрадовался, что начал махать хвостом, и Алисе пришлось попросить его держать себя в руках, так можно всю кухню разгромить. Алиса сложила полешки в печке и отошла в сторону. — Эх, была не была! — закричал вдруг дракон и дыхнул огнем в печку. Видно, температура пламени была такой высокой, что дрова сразу вспыхнули. — Здорово, правда? — спросил дракон совсем по-мальчишески. Видно, он был не безнадежен. Алиса как-то сразу успокоилась. Раз мы занялись блинами, наверное, не будем пока пожирать девочек. Алиса развела муку водой, намазала сковородку маслом и стала печь блины. Блины шкворчали, румянились, в плите пылало пламя, пахло так вкусно, что дракон, хоть и был по специальности людоедом, стал облизываться и покрикивать на Алису: |
| А впереди – молферма. Земля обетованная. Молочные реки, кисельные берега… Глава семнадцатая. Бледные гребешки Я стою в центре огромного сарая-птичника с полным ведром в руках и в отчаянии поднимаю его над головой. Ведро тяжеленное, в нем комбикорм, так называемая «мешанка». Ее надо равномерно рассыпать по кормушкам. Но птицы совершенно как люди – не отличают друзей от врагов и так же готовы убить друг друга за то, чтобы лишний разок клюнуть. Я еле открыла дверь в курятник, потому что в ожидании кормежки все поголовье сгрудилось у дверей. Потребовалось все напряжение сил, чтобы протиснуться. И тут… Тут они все бешеной сворой в несколько сот голов кинулись с кудахтаньем на меня, на ведро, на мешанку. В один миг рушились все мои хрестоматийные представления о курах как о самых безобидных существах на свете. Дескать, «оробей, загорюй – курица обидит». А что вы думаете? Еще как обидит! Про петухов уж и говорить нечего. Они с диким гоготом и кукареканьем клюют мои голые, без чулок икры, с лету вспархивают на ведро, грозя перевернуть и опрокинуть его. Один огромнейший петушина, похожий на царского генерала, взлетел ко мне на плечо и осыпает меня оттуда нестерпимыми оскорблениями. А другой, попроще, вроде пьяного разухабистого мужичка, взобрался мне на голову и тоже сыплет отборной бранью. Ох, идиоты! Ведь я иду кормить вас… Что же вы делаете? Не знаю, как бы я совладала с этой стихией, но подоспевает спасение в лице старшей птичницы Марии Григорьевны Андроновой. Она спокойно берет у меня ведро и за две минуты распределяет его содержимое по кормушкам, предварительно ответив на петушиные выпады не менее колоритными образчиками русского фольклора. Меня она посылает на кормокухню принести еще пару ведер. В мрачнейшем настроении возвращаюсь я, неся еще два тяжеленных ведра. Все пропало. Вилли предупреждала меня, что самое важное – ужиться с Андронихой. А это будет не так-то просто, поскольку она пуще всего не терпит этих интеллигенточек, которые омлеты жрать умеют, а ручки боятся пометом выпачкать. Она, колхозный агроном, еще на воле этих барынек не переваривала. Потому что хоть она и отсидела пять лет, да и сейчас на материк не выпускают, но все равно за бездельников она заступаться не станет. Может, кто думает, она задается, что по вольному найму сейчас работает уже полгода? А вовсе и не потому. А просто ведь это – живые твари и с ними надо по-настоящему обращаться, хоть они и порядочные гады, эти итальянские лекгорны. Не сравнить их с нашей русской курицей, у наших совесть есть. Но все равно! Это тебе не лесоповал и не мелиорация. Там знай себе тюкай помаленьку, не надрывайся, лишь бы день прошел. А здесь работать надо, как на материке. Какая ни на есть, а живая тварь… |
| Молебен во время засухи. Художник: Григорий Мясоедов, 1880 г. Этот день я запомнила отчетливо. Мне понадобилось по архивному делу побывать в отдаленном селе Тюменской области. Кто знает сибирские расстояния, тот сразу представит удаленность – 150, а то и 200 километров от областного центра. Стояла неимоверная засуха, саранча второй месяц подчистую объедала лиственные леса, фермерские поля – когда-то колхозные – уныло желтели по сторонам. Я ехала словно по пустыне. Знакомое село я нашла сразу, и, что удивительно, всех или почти всех жителей тоже. Сельский сход собрался возле храма и что-то живо обсуждал. Стоило мне подойти к первым бабушкам в платочках, как услышала: меня прямо-таки Бог послал, им сейчас очень нужна помощь молодежи (по-деревенски ударение на первый слог), потому как одним не справиться. Я рассказала, к кому я приехала и зачем, на что услышала: «Успеете до вечера, делов-то, а тут задача первостепенной важности». Как выяснилось, селяне по совету 104-летней бабки Аграфены упросили священника провести крестный ход, чтобы Господь смилостивился и послал дождя… И вот уж и батюшка согласился, хотя очень занят, он один на 6 сел, и прихожане с иконами собрались, но вот незадача, нужен человек, который бы мог идти за ним весь путь шествия и нести ведро с водой. Предполагалось обойти не только село, но и огороды, и поле, и даже немножко леса прихватить. Нужен человек, который бы мог идти за батюшкой и нести ведро с водой Я быстро согласилась и тут же пожалела – ведро оказалось двенадцатилитровым. Но отступать было некуда. В общем, крестный ход с молитвами тронулся. Батюшка щедро окроплял избы, огороды, сараи, осенял их крестом, я молча следовала за ним, отбиваясь от комаров, то и дело перекладывая ведро из одной руки в другую. Когда вода подходила к концу, ее тут же подливали из бутылок худенькие спутницы, которые еле ноги передвигали, задыхаясь от жары, но все равно почему-то были счастливы. Часа за полтора мы управились и вернулись к храму, от усталости не чуя ни рук, ни ног. Здесь же, прямо на траве, быстро организовалась трапеза: рассыпчатая картошка, малосольные огурцы, смородиновый квас, белые грибы, моченые яблоки… пироги с капустой, яйцом, луком, яблоком, щавелем… чай с мятой, чай с малиной, чай с тмином… И если мои спутницы мило беседовали, то и дело уточняя рецепты, то я тихо сидела, обдумывая дальнейшее. Один раз, впрочем, я задала-таки вопрос Аграфене, как бы между делом, сейчас подробности уже не помню, но вроде бы такой: отчего у нас в жизни столько бед? Она, немного помолчав, ответила: «Если бы по заповедям жили да не сквернословили, то жизня бы совсем другой была»… |
| 204 Акт. Зап. Рос. т. I 26. Вести. Зап. Росс. 1868 г. кн. 8-я. Архив Юго-Зап. России т. I ч. 4 стр. 46. Похилевич, ibid. стр. 254. 208 В «Записи» читаем об этих селах следующее: «Истобьчане и Нежиловьцы 2 колоде меду, у Нежиловичох постольищина»; у «Мигальчдчах ведро меду дают»; «у в Унине Павел дает корайман меду, Захарья дает корайман меду, Ходыка ведро меду дает, Агафоник дает ведро меду»; «у Вельи шесть корайманов меду, а седьмой корайман, это коли берет». 209 Арх. Ю.-З. Рос. т. 4 ч. 1 стр. 248. 642. Пр. Лебединцев, 17–24. Похилевич, 178. 204. 206. 208. 209. 233. 235. 210 А. 3. Р. I. 26. Арх. Ю.-З. Рос. т. 4 ч. 1 стр. 335. т. I ч. 4 стр. 47. Похилевич, 220. 191. 212 А. 3. Р. т. I, 26. Пр. Лебединцев, 17–24 «Из прежних ревизий явствует, что г. г. Тыши на собственной митрополита земле основали следующия имения: прежде всего местечко Ходорков и село Кривое, а княжна Рожинская на этом же месте оселила Соколец». 213 «Дедкович дает 4 ведра меду»; «у Нородичох с Хотиновьской земли ведро меду дают»; «у Ноздриши с Полочаньской земли полтора ведра меду и поданье»; «у Сорокошичох 4 ведра меду дают»; «с Няневщины люди дают четырьнядное лукно, и тивуньщина и поданьа»; «у Булгаковичох 2 лукне чотырьпядных, а третее пятипядное»; «у Селци з Межирецькой земли 2 ведре меду и поданье»; «у Кодне Петр Дияков 2 кораймоны меду дает»; «у Чюднови з Дедковьщины 3 ведра меду». 227 Несомненно известно, что в начале XVI в. Слоним принадлежал к митрополичьей епархии. А. З. Р. И. 77. 228 При поставлении Романа в митрополиты для Литвы Новогрудок был сделан его кафедральным городом (Acta Patriarch. Constant. I, 426). А м. Киприан в письме к преп. Сергию выражается о Новогрудке уже так: «Новый городок Литовский давно отпал»… (Прав. Собесед. 1860 г. II, стр. 97). 229 «Одное зимы митрополит Иона Глезнь в Менску бях» и дальше. Вилен. Арх. Сбор. т. VI, 4, стр. 10. 230 Последнее известие о Галицком епископе встречается под 1414 г. (А. З. Р. т. I, 12). Около этого же времени в Львове утвердилась резиденция латинского епископа Яна Решовского (Зубрицкий, 238). Поэтому, закрытие Галицкой кафедры относится ко времени около 1414 г. Так как праздным местом заведовала обыкновенно высшая власть и так как Галицкая епископия называлась митрополией, то по упразднении она и составила участок епархии митрополичьей. |
|
|
