| — Не бойсь… Иди, иди… — Млека! — пьяно закричал кто-то из немцев. Не успела она с коровой подойти к воротам хлева, как помощник повара Карла, переваливаясь на своих коротких кривоватых ногах, уже нес навстречу широкое жестяное ведро. Со стороны кухни на нее смотрели три или четыре немца, и среди них тот кругленький краснощекий фельдфебель, который и теперь там суетился, кричал, что-то приказывая. Обычно перед дойкой Степанида бросала Бобовке охапку какой-либо травы или отавы, занятая едой корова стояла спокойней и лучше отдавала молоко. Теперь же у нее ничего не было под руками, а немцы, судя по всему, не имели намерения ждать. Она хотела сказать Петроку, чтобы принес травы, но передумала: пусть! Что-то в ней гневно вспыхнуло, подхлестнутое этой их бесцеремонностью, и она подумала, что вовсе не обязана обеспечивать эту свору молоком от своей коровы, пусть поищут других коров. Бобовка между тем все перебирала ногами и озиралась по сторонам, когда Степанида подсела к вымени. Присутствие посторонних корове явно не нравилось. Степанида чувствовала это, и тихое возмущение в ней все нарастало. Все же она как-то нацыркала полведра молока и встала. Карла в своем засаленном мундирчике стоял рядом, на его нездоровом, отекшем лице не было ничего, кроме терпеливого безразличного ожидания. — Вот, больше нет! — сказала Степанида, отдавая ведро. Немец молча взял ведро и вперевалку понес его к кухне. К Степаниде как-то бочком подступил Петрок, оглянувшись, тихо шепнул: — Поди, маловато… Чтоб они… — Хватит! — решительно оборвала она Петрока и шлепнула корову по заду, подталкивая ее в хлев. Но тотчас возле кухни раздался резкий, возмущенный окрик, от которого она содрогнулась: — Хальт! Это все тот же фельдфебель. Зло раскрасневшись, в гневном волнении он выхватил у Карлы ведро и, пока Степанида сообразила, чего от нее хотят, с ведром подлетел к ней вплотную. Что-то быстро и зло говорил, потрясая неполным ведром, она слушала, уже понимая, что так возмутило этого немца. — А нет больше молока. Все. |
| Здесь они выбирали из своей артели кухарку. Каждому в месяц выдавалось: «1 пуд 30 фунтов ржаной муки, 10 фунтов гречневой крупы, 5 фунтов ячменной, 5 фунтов гороху, 2 фунта постного масла, 2,5 фунта соли, 3 фунта солода на квас и сверх того, по усмотрению конторы, выдается квашеная капуста, картофель, мясо соленое или свежее - без определенного количества и времени выдачи». Летом работа начиналась с восходом солнца и заканчивалась с закатом, то есть длилась 14 часов. На завтрак и обед полагалось 2 часа. Осенью работали с 5 утра до 8 часов вечера. В имении Раллей хорошо было развито животноводство. Здесь владельцы разводили лучшие породы скота, например, русско-холмогорскую породу коров, которая давала «Средний удой за восемь месяцев по 102 ведра». Молоко продавалось арендатору-сыровару по 37 копеек за ведро. Остальное молоко шло служащим, рабочим и на пойку телятам. В Первитино крестьянам и рабочим прививались высокие профессиональные навыки сельскохозяйственной работы, их обучали и ремеслу, которое чаще всего сегодня мы связываем с трудовым мастерством горожан. Так, в имении работал сыроваренный завод, где варили русско-швейцарский сыр, которого изготовляли за сезон до 800 пудов. Сыр продавался в Москву содержателю магазинов купцу Бландову по цене 8-9 рублей за пуд летней варки, зимней же - 5-6 рублей. Масло поставлялось в Петербург по 20-24 рубля за пуд. Также в имении имелся и винокуренный завод, производивший за 150 дней 12 655 ведер спирта. «Из такого количества продано на месте водкой 12 933 ведра по цене 4 рубля 40 копеек за ведро, - узнаем мы из «Описания…», - и 6 050 ведер спирта складчикам г. Г. Ржева, Зубцова, Старицы по 0, 6 – 0, 7 рублей за ведро». Продавалась водка и при местной лавке по цене 5 рублей за ведро. Работал на территории имения и кирпичный завод, который производил разом до 45 тысяч кирпичей. Кирпич изготовлялся для себя и частью продавался по 1 рублю 20 копеек за сотню. Большой популярностью у хозяев пользовалась оранжерея. Чего только не выращивалось здесь! Персиков разных сортов 29, лавровых деревьев в горшках - 11, 50 сливовых, 50 вишневых, 50 грушевых, 10 лимонных, да еще цветы разных пород и наименований: розы, гвоздики, жасмины, кактусы, плющи и т. |
| Все наши верёвки мы связали в одну. Привязали ведро и опустили в колодец. Колодец оказался очень глубоким — метров пятнадцать. Но воды в подземной речке было мало. Ведро зацепило лишь немного жижи с песком. Тогда решили сами спуститься в кяриз. Я обвязался верёвкой и сполз в чёрную дыру. Упираюсь руками в стены. На голову сверху сыплется песок. Светлый круг над головой суживается. Стены колодца становятся холодными и сырыми. Внизу темно. Журчит вода. Всматриваюсь, ничего не видно. Наконец чувствую: ноги в воде. Дно. Воды по щиколотку. Нагибаюсь и, зачерпывая ладонью, пью, пью и пью. Как здорово — вода! Вдруг кто-то мокрыми лапами зашлёпал по воде. Я замер. Вслушиваюсь, сдерживая дыхание. Но слышу только стук своего сердца. Чиркнул спичку. Спичка стрельнула и погасла. При вспышке замечаю: стою в пещере. На дне пещеры дрожит вода. Опираюсь рукой о стену. Стена мокрая и слизкая. Ставлю ведро на дно и банкой наливаю в ведро воду. И тут вдруг опять зашлёпало, заплескало, будто огромная многоножка побежала по воде! Быстро зажёг спичку. Спичка ярко вспыхнула… Пламя спички отразилось в десятках немигающих глаз! В чёрной воде, выпучив подводные глаза, неподвижно сидели лягушки, жабы и черепахи. На стенах пещеры шевелились змеи. Их глаза вспыхивали, как летучие светляки. Лягушки и жабы от голода превратились в скелеты, обтянутые слизкой кожицей. Они пробрались в эту пещерку подземными ходами из ближайшей реки и застряли тут, обречённые на голодную смерть. А черепахи и змеи сорвались сверху. Их глаза горели голодным огнём. Сейчас спичка погаснет, и эти мокрые твари, шлёпая и извиваясь, полезут на мои ноги! Я не знаю, что делать. Огонь парализовал обитателей колодца. Страх парализовал меня. Что-то дёрнуло за пояс. Верёвка! Схватив полное ведро, я дёргаю верёвку изо всех сил. Верёвка потянула меня наверх, песок посыпался на голову. И вот я наверху. Жара, а меня бьёт озноб. Я лёг на песок, уткнувшись лицом в ладони. Перед моими глазами проплывают самые страшные видения пустыни: жара, безводье, обманчивые миражи… Но всё это меркнет, всё бледнеет перед этим колодцем. Сейчас я заглянул в иной мир. Мир, в котором умеющие ползать, извиваться, хватать и кусать были ещё сильнее человека. А что может быть страшнее этого? |
| Утром я вставала теперь рано, как бабушка, вместе с солнцем. Я накидывала на голое тело старый бабушкин халат, обрезанный до колен, хватала ведерко и босиком по еще холодным плиткам садовой дорожки бежала к озеру. На берегу я сбрасывала халат и заходила в воду по самые щиколотки, набирала ведерком воду и трижды обливалась с головой. Каждый день, набирая первое ведро воды, я думала: «Нет-нет! Сегодня я не смогу! Только не сегодня!», но я оглядывалась на дом и видела в распахнутом окне второго этажа бабушкино лицо и поднятую руку. Я знала, что она ждет, чтобы перекрестить меня, когда я, наконец, решусь и выплесну на себя эту ледяную воду. Зачем она это делает, я не понимала, но, видя в окне ее улыбающееся лицо, я преодолевала малодушие, поднимала ведро над головой обеими руками и… Уау! От холода у меня перехватывало дыхание, хотелось кричать от отчаянья и обиды – за что такие муки, к чему такие подвиги?! Но я не давала себе передышки и сразу же обливалась второй и третий раз. Отбросив в сторону пустое ведро, я хватала полотенце и бешено растирала им все тело. И мне становилось… жарко! Кожа пылала, а изнутри будто вырывалась какая-то сила и наполняла все тело радостью и желанием двигаться. Я надевала халат и бежала по дорожке вокруг озера. Потом, подхватив ведро, я бежала в дом, где бабушка ждала меня с завтраком. Я терпеливо ждала, пока она прочитает молитву, а потом набрасывалась на еду. Если раньше бабушка как-то считалась с моими привычками в отношении еды и разрешала мне заказывать стандартные упаковки, то теперь она настояла, чтобы я ела все то же, что и она. Еда была крайне примитивная, без пищевых добавок, и в первые дни у меня даже болел от нее живот, но через неделю я к ней привыкла и уже без отвращения съедала тарелку кати, которую бабушка готовила на маленькой плитке прямо в своей спальне. Потом я съедала вареное яйцо с куском черного хлеба и выпивала стакан сока. Вместо привычного энергетика бабушка давала мне кофе со сгущенным молоком. Сама она пила очень крепкий черный кофе, по мне его не разрешала даже попробовать, уверяя, что мое ослабленное сердце такого испытания не выдержит. |
| д. Составлена смета, что доходов соберется («имеется собрати») столько-то; а если не соберется? Если некоторые посадские люди объявят, что не в состоянии заплатить? Тогда правеж; но иные крепки, перенесут удары и не заплатят; на этот случай у праветчиков наказ: «Если посадские люди на правежу начнут отстаиваться и денежных доходов платить не станут, у таких дворы их, лавки и имение отписать на великого государя». Но не одни подати и чрезвычайные сборы тяжело лежали на посадских людях; у них были еще службы, которые, кроме того что отнимали время от промыслов, часто также обещали правеж в награду. Самая тяжкая по ответственности служба для посадских людей была служба в верных (присяжных) головах и верных целовальниках при продаже вина от казны. В 1652 году государь по совету с духовенством и думными людьми указал: «Во всех городах, где были прежде кабаки, быть по одному кружечному двору, продавать вино в ведра и кружки, чарку сделать в три чарки и продавать по одной чарке человеку, а больше чарки одному человеку не продавать; питухам на самом кружечном дворе и близ двора сидеть и пить не позволять, ярыжкам, бражникам и зершикам (игрокам в зернь) на кружечных дворах не быть. В Великий пост, Успенский, даже и по воскресеньям вина не продавать, в Рождественский и Петров посты не продавать по средам и пятницам. Духовенство белое и черное не пускать и вина им не продавать. В селах быть кружечным дворам только в больших. Быть кружечным дворам на вере, выбирать на них лучших людей за крестным целованьем». Какую выгоду получала казна от продажи вина, видно из того, что ведро вина в 1674 году казне стоило 20 алтын, а продавалось по рублю; по кружкам ведро вина на кружечном дворе стоило рубль 16 алтын 4 деньги, по чаркам – 2 рубля. Пиво в варенье стоило по семи денег ведро, а продавалось по два алтына ведро. Пуд меду покупали по рублю, выходило из пуда 7 ведер, каждое продавали по 6 алтын по 4 деньги. Винокуры иногда выписывались из Малороссии. Лучшим посадским людям позволялось курить у себя на дому вино в небольшом количестве, ведра по два, по случаю больших праздников и особенных семейных торжеств – свадьбы, родин, крестин, поминок; средним и младшим людям вина курить не позволялось, могли они к торжественным случаям сварить немного пива и меду, давши знать об этом на кружечном дворе, что называлось явкою, и заплатив явочные пошлины. |
| Кряхтя и ворча, Парасья приподняла ведерко, дошаркала до двери, что вела на поветь. Сразу за ней сняла и сменила меховые пимки на галоши и, держась левой рукой за древнее перильце, сделала первый шаг вниз в хлев к своим овечкам. - Чига - чига - чига, - сказала она ласково, - поите, чигушки, поите -ко сюды, бабка поись вам приташшила. А тем особое приглашение и не требовалось. У овец началось форменное столпотворение. Они выпрыгивали ей навстречу, танцевали на хлевном полу. Скакать по ступеням у них не хватало умения, и дальше первой ступеньки подняться они не могли, но шум и толкотню устроили неимоверную. Так было каждое утро, и Парасья давно приноровилась к овечкиным танцам. Медленно и степенно, громко ругая бестолковых своих животных, она дошда до последней ступеньки, оставила чуть сверху ведерко с пойвом, наклонилась, держась одной рукой за лестничный столбик, другой подтащила поближе старое корыто, стоящее поодаль на полу, служившее хозяйкам, наверно, уже не одну сотню лет, потом, полусогнувшись, достала ведро и вылила все пойво в корыто. Овцы, все пятеро, мигом обступили кормушку и, немилосердно чавкая, толкаясь и откашливаясь, принялись уплетать бабушкину еду. В углу стояла лопата и еще одно ведро, грязное, облепленное всяким мусором. Парасья лопатой поскоблила пол в хлеву, убрала за овцами все, что скопилось за ночь, потом сгребла в кучку навоз и лопатой переложила в ведро. Затем взяла березовый голик, прислоненный к стене, пошаркала им пол, и собранный мусор тоже переложила в ведерко. Вскоре поняла она, что у нее кончились силы для работы в хлеву, не было больше моченьки открывать на улицу тугую дверь и идти опять к навозной куче. Парасья поставила ведерко в углу и решила: «Вечером вынесу». Вернувшись в избу, она долго плескала из рукомойника на руки воду, потом взялась за самовар. Заправила свежей водой, из морильницы набрала углей и засыпала в самоварную горловинку. Старым тесаком нащипала лучинок из сухого полешка, взяла их в пригоршню, подожгла снизу и аккуратно высыпала горящие лучинки на угли. Положила сверху два уголька и поставила самоварную трубу. Другой конец трубы ушел в отверстие, ведущее в дымоход. Чрево самовара затрещало и начало готовить для Парасьи кипяток. |
| — Цветы и кустарники могут порассказать о другой вашей работе. — Правильно! И цветы и высокие деревья. Но они тоже имеют касательство к нашему ремеслу — и гораздо больше, чем ты думаешь. — Вот как! — Да, для меня одно от другого неотделимо, — сказал старик. — И это мне очень помогает. Вот, предположим, попросил меня какой-нибудь человек посадить дерево. Потом человек умер, а дерево стоит и напоминает мне о нем. Посмотришь на его густую листву, вспомнишь, каким оно было при жизни хозяина, и подсчитаешь приблизительно, когда рыл этому человеку могилу. — Но то же самое дерево может напомнить вам и живых людей, — сказала девочка. — Зато живой напомнит мне двадцать покойников, — ответил старик. — У кого жена умерла, у кого муж, родители, братья, сестры, дети, друзья, — десятка два насчитаешь, не меньше. Вот потому-то могильные заступы бывают такие сточенные, зазубренные. Надо завести новый — к лету. Девочка быстро взглянула на него, думая, что он подшучивает над своей дряхлостью и немощью, но могильщик говорил совершенно серьезно. — Да-а… — сказал он, помолчав немного. — Люди ничего знать не хотят. Никакая наука им не впрок. Только мы, кто постоянно копается в земле, там, где все тлеет и ничто не растет, задумываемся о таких вещах и судим о них правильно. Ты была в церкви? — Я иду туда, — ответила девочка. — Там есть старый колодец, — продолжал могильщик, — под самой колокольней — глубокий, темный, гулкий. Сорок лет назад стоило только размотать веревку до первого узла, и ведро уже плескалось в холодной черной воде. Мало-помалу она начала убывать, и пришлось завязать второй узел — пониже, иначе ведро болталось пустое. Прошло десять лет, вода опять убыла, завязали третий узел. А еще через десять колодец совсем пересох. Теперь если размотать веревку до отказа, ведро загремит, ударившись о сухое дно, да на такой глубине, что сердце екнет и невольно отшатнешься, чтобы не упасть туда. — Как там, наверно, страшно ночью! — воскликнула девочка, напряженно вглядываясь в старика и ловя каждое его слово. Ей казалось, будто она сама стоит у того колодца. |
| И ныне: Чистая Владычице Богородице, избави молитвами Твоими людей Твоих от бед и скорбей всяких, подающи обильныя милости и плоды на пищу чтущим Тя и превозносящим во вся веки. Катавасия: Помилуй нас, Влыдыко Всемилостиве, людей согрешивших и не растли плоды и семена земныя безвременным дождем, яко мы усердно к Тебе прибегаем, яко ко Творцу, Владыце и Промыслителю нашему. Спаси от настоящия беды рабов Твоих, Пречистая Богородице Дево, яко мы вси по Бозе к Тебе прибегаем, яко к милосердой Матери нашей и Предстательнице. Песнь 9 Ирмос: Бога человеком: Помилуй нас, Господи, людей согрешивших. Павел гонитель покаявся, сосуд избранен бьсть Тебе Владычице и Богу всех: и мы грешнии надеющеся на Твое милосердие, в покаянии Тебе вопием: прости вся согрешения наша, и посли ведро земли, и росу благую и полезную, молитвами Пречистая Твоея Матере. (Дважды.) Слава: Верховный ученик Твой Петр, трижды отвергся Тебе, плачем горьким обрете у тебе, Милосерде Христе, прощение: и мы того ревнующе покаянию, Тебе во умилении со слезами вопием: согрешихом, прости, милосерде, и избави нас от всякаго зла, молитвами пречистыя Своея Матере. И ныне: Избави нас, Пречистая, от всякаго злаго обстояния, и от безвременнаго лияния дождевнаго, нашедшаго ныне на нас, и испроси свыше у Сына Твоего и Бога, подати благовременное ведро рабам Своим, и изобильный плод земный на пищу людем, да Тя непрестанном величаем. Таже: Достойно есть: Трисвятое. Отче наш: Тропарь: Помилуй нас, Господи, помилуй нас: Слава: Господи помилуй нас: И ныне: Милосердия двери отверзи нам: Ектения сугубая: Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей, молим Ти ся, услыши и помилуй. Еще молимся о Великом Господине: Еще молимся о Богохранимей стране: Еще молимся о еже отвратити от нас всяк гнев Свой, праведно движимый на нас, и простити нам всякое согрешение вольное же и невольное, и помиловати нас недостойных рабов Своих, в сердце сокрушенном рцем вси: Господи, услыши и помилуй. Еще молимся о еже услышати Господу Богу глас молитвы нашея, и помиловати нас, и послати благовременное ведро на земли, и утешити нас скорбных рабов Своих, рцем вси со слезами: услыши, Милостиве, и помилуй. |
| На Зиновьевском прииске 1870 года в июне месяце молитвами великого старца Феодора Козмича сотворилось великое чудо. Когда я, грешный, подавал чисто порции вина рабочим людям, потому что народ был слабосилой, когда стал уже спирт из бочки выходить или в бочке весь, так что уже ливер 1195 доходил до дна и нечего было натягивать, однако когда надо было другой раз подавать порцию, я попробовал, может быть, сколько натянуть ливером спирту, и опять натянул на целую порцию рабочим ведро спирту, и опять вышел весь, осталась самая малость; в другой раз нужно подать, я опять, грешный человек, стал натягивать ливером, и опять, к удивлению, натянул ведро для порции, посмотрел – еще осталось там спирту. Тогда уже я понял, что этот спирт наполняется или прибавляется молитвами великого Старца, раба Божия. Еще взял налил бочонок, для очистки которого и очистил ведро, и подавал служащим, и все служащие пили и удивлялись, что это за вкусное вино. И действительно, от него был и есть вкус и запах ароматический, а не винный. Я поил всех, потому что было его в изобилии; нужно подать еще в третий раз порцию, я опять стал натягивать ливером и, к большому удивлению, опять натянул на порцию рабочим более ведра; еще на очистку взял с полведра и еще рабочему Кочкину, проживающему рядом на смольной, за железные вещи три бутылки спирту. И так то есть, он, спирт, прибавлялся по мере моего употребления на расходы, и я возблагодарил Господа и Пречистую Его Богоматерь, что такие великие чудеса изливают на меня, великого грешника, по молитвам великого раба Божия, Старца Феодора Козмича. Тогда я сказал эту тайну моей дочери Анне, и после уже того дополнение или наполнение спирту в бочке прекратилось, и так что осталось и можно было натянуть ливером не больше двух стаканов. А может быть, и потому Господь прекратил, что я взял этого спирту для очистки еще, чтобы оставить такого благодатного вина для больных моих. Итак, вероятно, угодно Господу, чтобы не запасать много вперед. Когда я выдавал замуж дочь свою Анну в Енисейске в ноябре месяце, то на свадьбе угощали этим вином гостей. Также все гости, хотя они и не знали, что это за вино, говорили, что необыкновенно вкусно вино такое, что городское вино было хуже. |
| Потом прибавил: — И все напрасно… Колодец, к которому мы пришли, был не такой, как все колодцы в Сахаре. Обычно здесь колодец — просто яма в песке. А это был самый настоящий деревенский колодец. Но поблизости не было никакой деревни, и я подумал, что это сон. — Как странно, — сказал я Маленькому принцу, — тут все приготовлено: и ворот, и ведро, и веревка… Он засмеялся, тронул веревку, стал раскручивать ворот. И ворот заскрипел, точно старый флюгер, долго ржавевший в безветрии. — Слышишь? — сказал Маленький принц. — Мы разбудили колодец, и он запел… Я боялся, что он устанет. — Я сам зачерпну воды, — сказал я, — тебе это не под силу. Медленно вытащил я полное ведро и надежно поставил его на каменный край колодца. В ушах у меня еще отдавалось пенье скрипучего ворота, вода в ведре еще дрожала, и в ней дрожали солнечные зайчики. — Мне хочется глотнуть этой воды, — промолвил Маленький принц. — Дай мне напиться… И я понял, что он искал! Я поднес ведро к его губам. Он пил, закрыв глаза. Это было как самый прекрасный пир. Вода эта была не простая. Она родилась из долгого пути под звездами, из скрипа ворота, из усилий моих рук. Она была, как подарок сердцу. Когда я был маленький, так светились для меня рождественские подарки: сияньем свеч на елке, пеньем органа в час полночной мессы, ласковыми улыбками. — На твоей планете, — сказал Маленький принц, — люди выращивают в одном саду пять тысяч роз… и не находят того, что ищут… — Не находят, — согласился я. — А ведь то, чего они ищут, можно найти в одной-единственной розе, в глотке воды… — Да, конечно, — согласился я. И Маленький принц сказал: — Но глаза слепы. Искать надо сердцем. Я выпил воды. Дышалось легко. На рассвете песок становится золотой, как мед. И от этого тоже я был счастлив. С чего бы мне грустить?.. — Ты должен сдержать слово, — мягко сказал Маленький принц, снова садясь рядом со мною. — Какое слово? — Помнишь, ты обещал… намордник для моего барашка… Я ведь в ответе за тот цветок. Я достал из кармана свои рисунки. Маленький принц поглядел на них и засмеялся: |
|
|
