| — Что-то плохо вижу, стал запинаться при чтении. Настоятель промолчал, но уж, конечно, при случае вспомнит. Не даст служить. Он взбирался к себе на пятый этаж усталый, задыхающийся и оставался один. Чайник разогреть, постель постелить, помыть чашку — все сам. Я сам! Это стало как наказание. — И вот сейчас пришел домой, мокрый от снега с дождем, но знаю, что смогу лечь, тут прямо, не раздеваясь, и хоть отдышусь. Но звонят в дверь. А я не могу двинуться. Ну не могу и все. А они звонят, и звонят долго, настойчиво. Потом начали стучать. Господи, пожар, что ли? Надо открыть. С трудом дотащился обратно до двери и открыл. Там стояли трое. Они ударили отца Герасима в лицо два или три раза, связали его же мокрым шарфом и лежащего начали выспрашивать, где ценности. Отец Герасим плевал кровью и молчал. Они били еще и велели открыть сундук. В ответ услышали: «От..от…крыто!» Действительно, сундук был открыт. Они перерыли весь скарб, не найдя ничего ценного и сваливая все барахло в кучу. Перехватали все иконы и картины, но, не разбираясь в живописи и будучи невеждами в церковной иконописи, бросали это как ненужный товар, ища шубы, меха, дорогую одежду. Сдернув со стола огромную скатерть, они увязали в нее все, что им показалось ценным, и двинулись к двери, ругая старика и ударив его напоследок. Узел со старым барахлом был велик, и они вслух гадали, как его пронести. Ушли. Отец Герасим в крови, в мокром пальто, лежал связанный на полу. — Герасим, — сказал я ему, потрясенный его рассказом об этом наглом бандитском грабеже, — Как же ты выдержал все это? Кто тебя развязал, кто поднял, освободил? – Добрые люди, Юринька. — И сколько же времени ты, бедный, лежал? – Не знаю. Господь пожалел. Ужасно спать хотелось! Мы в очередной раз приехали к отцу Герасиму. Привезли торт, икру, конечно, селедочку и всяких закусок. Этот ужасный пятый этаж без лифта. На каждой площадке забаррикадированные двери: укрепления согласно доходности хозяев и их страху. Железо, сталь, решетки, огромные клёпки засовов. Около двери Герасима лестница кончается, и приделана железная стремянка на чердак. У Герасима тоже железная дверь. Открывается тяжело, туго и почему-то не до конца. |
| - «Вопль» А. Гинзберга - запрещенный манифест битников. - «Эрос и цивилизация» Г. Маркузе - Набоков пытается продать «Лолиту» американским издательствам, однако требуется клубничка другого свойства. Автору советуют исправить сочинение на гомосексуальный лад (Лолита - двенадцатилетний мальчик, которого тенесийский фермер Гумберт соблазняет в амбаре среди мрачных и чахлых равнин). 1956 - «Ожесточенным и разочарованным» скончался Кинзи. - Набоков издает «Лолиту» в порно-издательстве «Олимпия-пресс». Скандальный роман, явившийся комерческим предприятием гениального автора, практически, легитимизировал педофилию (и педофилы любить умеют!) и распространялся в миллионах экземпляров. Подлинная причина написания - усталость шестидесятилетнего Набокова и реальная возможность оставить преподавание 1957 - Смерть находит Вильгельма Райха в федеральной тюрьме. Как это ни странно, разрушитель культуры считал сексуальные отклонения, гомосексуализм и наркоманию величайшим несчастьем человечества - следствием невозможности полноценного любовного счастья. Эти его идеи в новую идеологию не вписывались... - Ферлингетти издает «На дороге» Д. Керуака: «Нужно, чтобы мир заполнили странники... отказывающиеся подчиняться всеобщему требованию потребления продукции, по которому люди должны работать ради привилегии потреблять все это барахло, которое им на самом деле вовсе не к чему». Распространение этих идей среди хиппи, ведет к массовым перемещениям, и пресловутому «выпадению из общества» Как глубоко оригинальная, с звучным названием «Великий Отказ», эта замусоленная мысль вновь появится у профессора Маркузе, в его нашумевшем произведении «Одномерный человек» (1964), призванном сбить с толку вновь растущее студенческое движение. 1959 - Порнографическое издательство Олимпия-пресс публикует «Обнаженный завтрак» Уильяма Берроуза, недвусмысленно предлагающего в качестве Выхода - Вход, то есть погружение в наркотики. 1960 - Даниел Белл, американский социолог и специалист в области социального прогнозирования своей книгой объявляет |
| Город всегда был бедой и выручкой нашего села. Он потреблял сельскую продукцию: дрова, молоко, мясо, рыбу, овощи, ягоды. Он одевал и спаивал. Он был гостеприимен, пока получал из деревни что ему надо было. С пустыми руками и с порожними подводами город встречал мужиков неохотно. Он и сам был голоден, этот большой и теперь неприветливый город. В тот год, именно в тот год, безлошадный и голодный, появились на зимнике мужики и бабы с котомками, понесли барахло и золотишко, у кого оно было, на мену, в “Торгсин”. Наша семья, ведомая бабушкой, изворотливой в хозяйстве, предприимчивой в делах, не раз голодавшей и бедовавшей за свою жизнь, мало-мало перебивалась. Бабушка усохла. Кость на ней выступила, характер ее, крутой и шумный, заметно смягчился. — Ничего, мужики, ничего. До весны дотянем, а там… Мужики — дедушка, Кольча-младший и я — слушали бабушку и понимали, что с нею не пропадем, лишь бы не сдала она, не свалилась. Снова пришел к нам жить еще один “мужик” — Алешка. Тетка Августа перешла с лесозаготовок на Усть-Манский сплавной участок. Заимки на Мане перестали существовать, на полях пошла работа другого порядка: катали и возили по ним лес, громоздили штабеля там, где росли картошка, рожь и пшеница. Дед без пашни потерялся, не знал, куда себя девать и где сеять хлеб. — Чего сделаш, мужики? — толковала бабушка насчет Алешки. — Куда его денешь? Гуске паек давать на сплаву будут… Она словно бы оправдывалась за Алешку. Но в нашей семье и раньше не принято было обсуждать бабушкины действия, теперь и подавно. Августа по воскресеньям приходила с Усть-Маны, приносила муки, крупы. Один раз консерву принесла — “поросенок в желе”. Желе это самое, по-нашему студень, в банке было, но поросенка мы там но нашли. От него в банку запечатали шкурку с косточкой. На Августин паек надеяться нечего, поняли мы после “поросенка в желе”. Бабушка затолкала в котомку вязаные праздничные скатерти, отнесла их в город и променяла на хлеб. Потом дедушкин новый полушубок отнесла, потом свою, бережно, по деревенской традиции хранимую — для смертного часа одежду: платье, чулки, платок, чувяки и нижнюю бязевую юбку. |
| — Тогда открой мне первый секрет. Как ты до меня добралась? — С трудом, — честно ответила Алиса. — Ты не должна была добраться! Все мои слуги ловили тебя! — Это было отвратительно! — сказала Алиса. — Почему же ты не вернулась? — Но я обещала Пашке привезти теплые вещи, — серьезно ответила Алиса, глядя на Дракулу в упор и делая вид, что она не очень умная девочка. — И поэтому ты не испугалась драконов? — Нет, я испугалась драконов! — Кто тебе достал билет на поезд? И не пытайся меня обмануть! Я все знаю, у меня везде шпионы. Это был герцог? Этот проклятый Франсуа? — К сожалению, я не могу вам ответить, — сказала Алиса. — Ты ответишь! — Графа Дракулу охватил страшный гнев. — Я тебя растерзаю! От тебя одни уши останутся. — Терзайте, — согласилась Алиса. Не думайте, что она не боялась этого сумасшедшего графа. Как можно такого не бояться! Но ей казалось, что всё вокруг как бы понарошку. Даже крысы у дверей, которые подошли поближе и сидят, как сурки, на задних лапах, держа в передних факелы, тоже ненастоящие. Дракула еще немного пошумел, потопал сапогами, но вдруг спросил обыкновенным голосом: — Кто тебе помог из поезда удрать? Кто? Молчишь? А я вот узнаю! А кто тебе помог от поезда до моего замка добраться? Молчишь? А мы и это узнаем. У меня везде есть шпионы — все небо, вся земля меня слушаются. Даже под землей гномы и кроты на меня работают! — Господин Дракула, — сказала Алиса, — если вы не знаете, как я сюда добралась, значит, ваши шпионы — барахло. — Что-оо? Что она мне говорит! Что ты понимаешь, пигалица, в шпионаже? — А раз вы все знаете, зачем меня спрашивать? — сказала Алиса. Одна из крыс положила факел на пол и зааплодировала белыми лапками. — Немедленно прекратить! — завопил Дракула. — Подними факел! Ты кому хлопаешь? Он выхватил шпагу и попытался проткнуть крысу. Та взвизгнула и кинулась наутек. Вторая, прежде чем последовать примеру подруги, умудрилась ткнуть Дракуле в лицо факелом, отчего кончик его носа почернел, а Дракула стал бить себя по носу, прыгать и ругаться. Глаза его злобно сверкали. |
| Арсен все доктору жаловался на сердце, приступы с ним бывали. После одного он под вечер умер. Доктор мне и говорит: «Слушай, сейчас я буду тебе жизнь спасать. Нас вряд ли помилуют, а его наверняка», —указал он на мертвого. «У нас ночь впереди». Первое, что он сделал, намочив в моче тряпку, положил ее на лицо покойника. «К утру лица не будет, все раздуется, не узнать, скажем, что умер Чавчавадзе. А сейчас я всю его татуировку на тебя скопирую». У доктора была игла, оторвал он зубами резины с подошвы, нажег ее на спичках и на слюне замесил — получилась краска. Всю ночь колол он мне вот этих тигров, чтобы основные приметы с умершего на меня перекинуть, и перекинул довольно точно. Видишь, как расписал. Наутро объявил меня умершим. Пришли в камеру, забрали тело. Его барахло я одел, в мое его одели. Сидим и думаем, хватятся или нет, ходим из угла в угол, а об одном думаем. Пришел вечер — тихо, ночь прошла — тихо. — Знать, прямо так и свалили тебя в ров, не рюхнулись, что ты — не ты! Но вся беда заключалась еще в том, что мы оба ничего не знали об Арсене, кроме фамилии. Ни статьи, ни года рождения, ни кто он, ни что — «темная ночь», а при любой проверке все спрашивают согласно формуляру. Ну, если его помилуют, как отвечать, что говорить? И тут доктор начинает учить меня припадкам падучей и невменяемости, в которой человек может все спутать и все забыть. Я пробую, бьюсь в конвульсиях, а он поправляет, чтобы и врачи не распознали бы в случае чего. Когда стало все ладно получаться, доктор и говорит: «Ты, валяй, бейся, а я надзор вызывать стану чтобы они видели, что ты падучий». Так и сделали: я колочусь, а надзор врача вызвал, пену пускаю, гнусь дугой. «Падучая у него, - говорит доктор, — сколько сижу с ним, все колотит». «Да, самая что ни есть падучая», —отвечает тюремный врач, раскрывая мои веки, и стал мне палец заламывать, точь-в-точь как ты тогда, — я сразу обмяк. Доктор научил такой реакции. С тех самых пор и бьюсь я, чтобы ничего о себе не знать и не помнить, кроме имени и фамилии. Так и в формуляре значится: «О себе не помнит ничего», потому и не спрашивают. Арсена, как доктор и говорил, помиловали, меня и доктора —к расстрелу, я «умер» еще в камере, а моего спасителя — к стенке. Прощаясь, он мне сказал: «Живи вместо меня!» |
| Нет, мы берем уже более поздние времена, тем более что «торгсинов» этих сами не видели, не застали. Но видели однажды и хорошо помним слой старой, старинной мебели. В середине пятидесятых годов – в начале шестидесятых в Москве бурно закипело жилищное строительство. Люди, теснившиеся в коммунальных квартирах в старых домах с толстыми стенами и высокими потолками, переселялись из центральной части Москвы, из пределов Садового кольца на окраины, в новые, на скорую руку слепленные четырех– и пятиэтажные коробки, в квартиры так называемые малогабаритные, но, правда, с необходимыми, элементарными удобствами. Старая мебель из старых московских домов никак не подходила к новым квартирам, не могла там уставиться. Да и не хотели переселяющиеся тащить в новое жилье старую, как они называли, рухлядь. Тут вошла в моду современная фанерная мебель на тонких ножках-хворостинках, а громоздкие и тяжелые комоды, трельяжи, буфеты, книжные шкафы, секретеры, зеркала в рамах, письменные столы, кресла, стулья, поставцы, диваны, все эти псише и були, ампиры и жакобы, «павлы» и «николаи», черный резной дуб и красное дерево (пламя), карельская береза и тополь, все эти кравати-ладьи, целые или полуразрозненные гостиные, кабинеты, спальни и столовые, – все это потемневшее от времени, подзакоптелое от керосинок к примусов двадцатых и тридцатых годов, подызломанное, подызодранное, потерявшее свой первоначальный вид, все это, если не выбрасывалось просто на свалку во дворе, не выставлялось на лестничные площадки, то отвозилось в мебельные комиссионные магазины, где громоздилось так, что не протиснуться: ходи (протискивайся), выбирай и увози за бесценок. Сказать «за бесценок» – это еще ничего не сказать. Надо бы сказать – задаром, в виде неожиданной находки, подарка, манны небесной. А мы, дураки, ходили около этой старины и хихикали: ты гляди, ты гляди, горка-то, медяшками украшенная, сто рублей. Секретер-то этот, инкрустированный деревом, пастушками и пастушками, цветами и бабочками, замком на заднем плане – двести пятьдесят! С ума сошли люди… Ну к что же, что крепостной работы. У него вот крышка отваливается, едва держится на одной петле… Неужели найдутся дураки и купят? А кресла-то, кресла-то с полукруглыми спинками, по сорок рублей за штуку! Рехнулись люди, Ну и что же, что восемнадцатый век, Елизавета Петровна, ну и что же, что Державин мог сидеть? Все сиденья вон как засалены да изодраны, и не стыдно за такое барахло по сорок рублей за штуку драть? А комодик-то этот пузатенький, а шкафик-то этот, «монашкой» называемый? А это еще что? Буль какой-то, перламутром весь изукрашенный, – триста рублей! А часы-то бронзовые, малахитом отделанные, – семьсот!!! Да что они, ошалели? |
| В конце концов перед лицом моего тупого упорства заведующая сдалась, и мы покончили компромиссом: она отпустит меня, но только не сейчас, а через месяц. А за этот месяц я должна выучить комсомолку Катю играть на пианино весь репертуар сборника «Песни дошкольника». Катя поймет с пальцев, у нее – слух. Нескончаемо тянулся этот месяц. Я шла на работу и с работы, оглядываясь кругом и недоумевая: неужели это тот самый тасканский рай, к которому я стремилась годами, о котором мечтала на Беличьем и на Эльгене… Какая, оказывается, тусклая таежная дыра! Тучи комаров и гнуса. Болотные топи вокруг поселка. Заросли ядовитого тростника. Антон говорил, что в этом тростнике содержится страшный яд – цикута. Теперь все мои мысли рвались в Магадан. В столицу! В центр колымской цивилизации. Правильно говорил Тимошкин: дом культуры, баня, два кино… А главное – там Юля. И Юлин адрес, который известен Антону. И по этому адресу может прибыть треугольничек, исписанный русскими буквами, похожими на готические. Маленькое В, точно журавль, опустивший нос в колодец. Тасканские вольняшки сыпали соль на мои раны. Стоило мне показаться на улице поселка, как кто-нибудь обязательно подходил и спрашивал, не знаю ли я, чем тогда доктор вылечил так быстро рыжего Ивана. Или парикмахера Володьку? Может, оставил он мне эти рецепты? Нет? Вот горе-то! Какого человека угнали! Кто теперь спасать-то нас будет! Все они высказывали мне сочувствие: «Семью разбили…» А шофер пищекомбината, бывший вор «в законе» Федька-Чума, ныне перековавшийся на передовика производства, сказал мне: – Слышь, довезу до Магадана-то… Собирай барахло! Имею сознание. Кабы не твой Вальтер, лежать бы мне теперь под сопкой лицом на восток, с биркой на ноге. Либо на деревяшке ковылять… Знаешь, каким диагнозом болел-то? – И с гордостью, точно графский титул, безошибочно выговорил. – Об-ли-те-ри-ру-ю-щий эн-дар-те-ри-ит… Глава третья. Золотая моя столица По пути в Магадан мне обязательно надо было заехать в Ягодное. Временная справка об освобождении из лагеря, выданная эльгенским УРЧем, давно была просрочена. Ее надо было сменить на так называемую «форму А», по которой спустя какое-то время должны были выдать годичный паспорт. Получить эту форму можно было только в Ягодном. |
| На полпути, уже под вечер, мы остановились на ночлег у сельского батюшки. Пили горячий чай. В доме пахло жареными семечками и свежим подсолнечным маслом. Батюшку еще не раскулачили, но он ждал со дня на день «лихоимцев», а пока слепая лошадь во дворе медленно ходила по вытоптанному копытами кругу, приводя своей одной лошадиной силой в движение весь механизм маслобойки. Скоро, очень скоро отнимут эту единственную лошадиную силу, а батюшку – в Сибирь. Наутро, рано, чуть светало, мы снова сели в сани, матушка заботливо закутала нас тулупами, батюшка перекрестил всех нас, и сани тронулись. В морозной мгле впереди показался Арзамас. Мы много раз с мамой бывали в нем по дороге в Елец или к врачам. Там было у мамы много знакомых, у которых мы останавливались. И в этот раз мы остановились у какой-то милой, приветливой дамы, которая плакала, глядя на нас, и не знала, чем побаловать. У нее нашлось какое-то теплое детское барахло, надев которое мы утром пошли с мамой к владыке Арсению Чудовскому , находящемуся в Арзамасе в ссылке, пока. Он встретил нас очень сердечно. Окончив литургию в домашней своей церкви, усадил за стол. Кроме владыки, за столом сидела матушка-игуменья Фамарь . Владыку Арсения и матушку Фамарь мама знала давно и очень любила обоих. За столом все те же рассказы о дяде Мише, о неясной еще нашей судьбе, о Дивееве, Сарове, о владыке Серафиме. Владыка Арсений и матушка Фамарь несколько раз бывали у нас в нашем доме. Шел разговор и о положении Церкви, о «ваша радость, наша радость» , которую владыка разделять с митрополитом Сергием не желал, за что и погиб спустя несколько лет. В этот день мама должна была явиться в Арзамасское ОГПУ. В народе эти четыре страшные буквы, буквы смерти многих миллионов невинных жизней, расшифровывали: «О! Господи! Помоги Убежать!» – а в обратном чтении: «Убежишь. Поймают. Голову Оторвут». Убежать некуда. Надо идти! Владыка благословил нас всех престольным крестом: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его. Идите с Богом. Пусть будет Его святая воля. Идите с Богом!» |
| Остынув под краном, в мокрых трусиках, с необсохшими телами, покрытыми точно росой, мы пошли с ним договариваться о помещении. — Выбирайте себе койку, которая погорячей, — смеялся он, — вот тебе и все помещение… Дорого не берем, за ночь полтинник, за день три рубля. Барахло свое неси ко мне на квартиру, чтобы не сперли. Жинка у меня, баба добрая, сердечная, она и тебя накормит борщем. По банке водки тоже найдется, а потом разберемся что к чему. Кстати, кто ты? Я засмеялся. — С этого надо было начать. — Глупости, — возразил он, — не по паспорту узнаю я человека, а по его морде. Весь твой паспорт у тебя на лице… Пили мы с ним и закусывали, а жена его, на самом деле, очень внимательная и любезная, все добавляла нам в тарелки, и от каждого его слова смеялась, даже тогда, когда он ничего смешного не говорил. Разговорились мы о беглецах, которых, по его словам, много развелось в последнее время вдоль всей границы. Пьяненький и добренький, он говорил с грустью: — Глупый наш народ! Ну, скажи мне по совести, чего это они бегут целыми толпами к персюкам? Чего они там не видели? У нас щи лаптем хлебают, а там, говорят, суп руками пьют. Некультурный народ… А жена его смеется без причины, видимо, довольная им, и потому радостная. Я заинтересовался разговором, из которого легко можно было понять, что охота за беглецами стала здесь своего рода промыслом, профессией, доходным занятием. Только исключительная удача помогала настрадавшимся людям перемахнуть через горы, служившие большим соблазном для взрослых и детей. Посмотрев на карту, покрытую ожогами большой пустыни, где бродило теперь бесчисленное множество отрядов басмачей, совершавших набеги на партийные и советские учреждения, мне понравилась мысль пойти по следам верблюдов и, обойдя горы, выйти на караванный путь. Так я и сделал. На другой день я уже сидел в вагоне, уносившем меня из Ашхабада в занесенный песками город Теджен, служащий оазисом для караванов, которые ходят по движущимся пескам Кара-Кума. В вагоне было тесно и душно. Со всех сторон меня теснили туркмены в ватных халатах, похожих на стеганные одеяла, в высоких бараньих шапках, придававших каждому вид разбойника. Одни не выпускали изо рта длинные дымящиеся чубуки, мешавшие дышать, другие поминутно сплевывали на пол зеленый табак, который держали под языком до тех пор, пока он не начинал разъедать кожу. Молчаливые и равнодушные на вид, они были опасны своей затаенной ненавистью, не знающей пощады. Это были скотоводы, у которых государство отобрало скотину, хлопкоробы, у которых отобрали хлопок, шелководы, у которых отобрали шелк, хлеборобы, у которых отобрали хлеб. |
| Это опять некоторая беда – то, что в русском языке в слове «крещение» сильно звучит крест, и связано это с обрядом крещения. Именно с этим обрядом это понятие и пришло на Русь, и поэтому оно связалось с крестом. Но, креста еще никакого нет, почему это называется крещением? Оно не называется крещением ни в одном другом языке. В оригинале греческом слово «баптизма» означает омовение, причем не просто омовение, а омовение полное, с погружением, совсем в воду залезть. Вот, что означает это слово. Он предлагает вот такое совершить людям, которые хотят покаяться, совершить такое омовение. Надо сказать, что он при этом требует очень многого, потому что омовений в соответствии с законом очень много. Из традиции иудейской еще больше всяких омовений – люди умываются и перед тем, и перед тем, и по самым разным поводам. Но полное омовение с погружением в иудейской традиции совершалось только с прозелитами, то есть с людьми язычниками, которые обращались к вере в Бога Единого. Если язычник обращается в веру единую, то его принимают через омовение и через обрезание. Такое омовение применяется только к язычникам, которые переходят в народ Божий. Здесь же он обращается не к язычникам, а к народу Божьему и предлагает им такое омовение. Представьте себе такое, совершенно естественной была бы реакция гордыни – что ты нам предлагаешь такое, мы не язычники какие-нибудь, а народ Божий, куда нам еще туда входить? Была бы совершенно естественна такая реакция. В Евангелии написано, что приходили к нему креститься весь Иерусалим и вся Иудея, весь Израиль. Весь Израиль приходил креститься к Иоанну на воды Иорданские. Когда мы потом начинаем читать, у нас возникает ощущение, что – ой, какие все эти фарисеи, какие эти книжники, какие иудеи, какие они все неверующие, какие они все барахло. Это не так. В них сидит огромная вера, огромное доверие Богу. Мало кто из нас согласится такое безобразие над собой принять – вот это самое омовение, которое надлежит язычникам, мы ж все-таки православные. Зачем крещение Иисусу? А люди толпами и толпами валят для того, чтобы совершить вот этот шаг покаяния. И вот Иоанн этих людей крестит и крестит, омывает и омывает. Он стоит в воде, человек к нему подходит, он его туда в воду окунает, вынимает, и следующий, и следующий. И вот, он собирается следующего окунать, и вдруг у него возникает ощущение, что что-то здесь не так, что-то здесь неправильно. И он говорит тому человеку, который перед ним стоит в этот момент – нет, все неправильно, это мне нужно креститься от Тебя, а не Тебе от меня. ( Мф.3:13-14 ). Будучи пророком, он ощущает этот свет праведности, исходящий от Иисуса – в Нем нет греха, в Нем не от чего каяться. И он говорит – это мне нужно от Тебя креститься, а не Тебе от меня. |
|
|
