| — Тебе трубить еще годика два-три, — утешали меня в штабе. «Как же вырваться из этой помойки?» — ломал я голову. И тут пришла на ум спасительная идея. Четыре ранения! Опять они должны выручить меня. Помог милый Михаил Айзикович Гольдфельд. Как раз расформировывали его часть, и он выписал мне демобилизационные документы. Впрочем, у него была своя забота: надо было доставить в Ленинград трофейный аккордеон и кое-какое барахло его последней ППЖ, которая чуть раньше уехала рожать. Как бы то ни было, я ехал домой! ДОМОЙ!!! ДОМОЙ!!! Со мною собрались отправиться в Ленинград два тыловых старшины — то ли хозяйственники-снабженцы, то ли кладовщики. Как я узнал позже, они везли очень много наворованных денег, зашив их то ли где-то в штанах, то ли в поясах. Мы разработали план: надо добраться до Штеттина и попроситься там на советский корабль, плывущий в Ленинград. Организовать путешествие в Штеттин было очень просто. Мы наняли шофера-немца и тот на огромном газогенераторном грузовике, за отсутствием бензина двигавшемся при помощи сжигания деревянных колобашек, промчал нас через всю северную Германию. Пустынный Штеттин представлял собой груду развалин. Мы почти никого не встретили на улицах. В порту действительно стоял советский корабль, красавец-лайнер «Маршал Говоров». Как оказалось, прежде он назывался «Борей», входил в состав финского флота и перешел к нам после войны в порядке контрибуции. В трюмы «Говорова» немецкие докеры грузили станки, демонтированные на местных заводах. Без труда мы договорились с помощником капитана. За флягу спирта, который был предусмотрительно запасен нами (бесценная валюта!), нас обещали взять на борт. — Но «Говоров» отплывет только через неделю, поживите пока в советской комендатуре, — посоветовал нам помощник капитана. Комендатура помещалась не очень далеко. Это было большое каменное здание, нижние окна и подъезд которого были заложены кирпичом и мешками с песком. Со всех сторон здание оплетала колючая проволока. Прямо неприступная крепость! Кабинет коменданта оказался на самом верхнем этаже. Постучавшись, мы вошли в просторную комнату. Посредине сидел мрачный майор и глядел на нас исподлобья через свисающие на глаза волосы. Перед ним на столе стояла наполовину пустая бутылка, стакан, а в луже лежал хлеб вперемешку с кусками сала и еще чем-то. |
| Шпана по твердо установившемуся тюремному обычаю обокрала ночью вновь прибывших повстанцев-ингушей. Те, заметив наутро пропажу, перекликнулись хриплыми птичьими возгласами, помахали руками и застыли, сбившись в тесную кучу и вращая синеватыми белками немигающих круглых глаз. Шпана была разочарована. Она ожидала воплей, причитаний, ругательств, словом, обычного дарового спектакля, возможности лишний раз поглумиться над слабейшим, покуражиться жалкой иллюзией удали и молодечества. Вместо этого – молчаливое презрение. Сквозь тесно охватившую ингушей толпу протиснулся Ванька Пан, первый заводчик всего дела, " артист тюремной эстрады " , распевавший по вечерам гнусавым тенором похабно-сентиментальные куплеты. В руках его болтались полосатые тиковые подштанники. – Шурум-бурум, халат покупай! – орал Ванька, подражая московским старьевщикам – нонче вечер в очко барахло пускай! Плакали твои порточки, свиное ухо, – сунул он свернутую углом штанину в лицо ближайшего ингуша. В воздухе мелькнула цепкая коричневая рука, послышался сухой треск разорванной материи, и в руке у Ваньки осталась лишь одна сиротливо повисшая штанина. – Ты что? " Купленное " отнимать? Ах, гад ползучий! – и уверенный в поддержке окружающих Ванька ринулся на кавказца. Драка вспыхнула, как по команде. Ингуши, встав на нары, отбивались ногами и руками, а шпана молотила их заготовленными для такого случая выхваченными из настила досками. Соотношение сил было явно в пользу атакующих, и плохо пришлось бы ингушам, если бы в борьбу не вступила третья неожиданная сила. Этой силой был Петр Алексеевич. Не произнеся ни слова, он, медленно и твердо ступая, подошел к ревущей и воющей, сбившейся в клубок толпе и, словно выполняя обычную повседневную работу, начал вырывать из нее и бросать на задние нары мгновенно затихавших в его руках шпанят. Серые комки рванья с подобиями человеческих лиц взлетали на воздух и шлепались на грязные доски настила. Так, вероятно, он метал тяжелые ржаные снопы на высокие скирды в родных Уренях. Через минуту лишь один он стоял перед сбившейся на нарах кучкой тоже притихших ингушей, а у его колен корчился с закрученными назад руками позеленевший от страха Ванька Пан. |
| — Как вы думаете, Татьяна, а почему текст напечатан на машинке? — Да потому что моя сестра классная машинистка, а ее муж открыл в Нью-Йорке издательство, в котором Наташа будет ему помогать. Наверняка она писала это, сидя за столом в их новом офисе. — А это действительно подпись вашей сестры? — Ой, да откуда я знаю, как она теперь подписывается?! Она из Германии прислала всего одно письмо, я уж и не помню, как там она подписалась. — А что она вам написала в том письме? — Написала, что все у нее хорошо и что она очень счастлива. А потом два года писем не было. Раза два-три она посылала мне кой-какое барахло с Георгием и коротенькие записочки, один раз послала сто марок, два раза позвонила, поздравила с днем рожденья, а больше никакой связи не было… — Так она вам почти не звонила в Москву? — А чего звонить-то? Это же страшно дорого! А немцы знаете какие экономные? Ну, я поняла, что не может она мне часто звонить — муж не разрешает. — Она закурила очередную сигарету и отвернулась. Апраксина вздохнула и достала из сумки фотографию «русалки». — Взгляните на этот снимок, Татьяна! Татьяна небрежно повернула голову и покосилась на фотографию в руке Апраксиной, но тут же встрепенулась и протянула руку. — А ну, дайте! Да, это же Наташка!.. Она тут что, пьяная что ли? Дурацкая какая-то фотография… Но это она, да! — Она не пьяна, Таня. Она мертва. — Что вы несете-то? Как это она мертва, если у нее глаза открыты? Врете вы все! Она просто пьяная или под дурью, я же вижу! Это вы специально сняли ее в таком виде, чтобы подловить… — Кого «подловить»! Вас, Таня? — Ну, не знаю кого, — сказала девушка сердито. А сердилась она на себя, поняла Апраксина, и сердилась за то, что чуть было не проговорилась. А вот о чем или о ком? — Таня! Нельзя прятать голову в песок, как страус, и закрывать глаза на правду. — А я не верю, — упрямо прошептала Татьяна, но глаз от фотографии сестры не отводила. — Это какая-то полицейская уловка. — Помилуйте, Таня, ну зачем полиции затевать какие-то интриги против вас или вашей сестры? — сказала Апраксина, забирая фотографию у Татьяны и пряча ее обратно в сумку. |
| Город горел в электричестве. Чагов оглянулся. Также горел на краю поля костер, может, уже ушедшего человека, но он был так далеко, будто на небе, и звезды были рядом с меркнущим огоньком. Тихо подошел к Чагову из темноты человек и обнял его. Чагов ответил и поцеловал его. Человек заплакал. – Что с тобой, товарищ? Человек опомнился и заговорил: – Я хочу для тебя сделать что-нибудь, я пришел поклониться… Я ходил всю ночь по городу, и никого нигде нету. Я бросился в поле… Я от любви не могу жить и спать… Его тонкие руки зашелестели по волосам Чагова. Чагов понял: в последнее время, время накануне восстания Масс на вселенную, много стало таких людей, которые поклонялись человеку, молились на него и часто умирали от своей безысходной, невыносимой любви. Светало. Чагов пришел в общежитие и сел за стол за чертежи любимой машины, за свой великий проект, который он творил, как поэму. В нем опять запела музыка, и его геройская человеческая душа заиграла в железной неоконченной поэме. Поднялось солнце, и сразу по одной команде заревели тысячи гудков. Володькин муж Машинист компаунд-машины «О» окончательно в разделку расторговался нефтью. Дальше хоть на волах тащи состав. Лил он бабам нефть прямо в корчажки, в чугуны, в дежки – во все, что имеет некоторую закупоренность, пустоту и что можно втупор же опорожнить от еды. Почитай, вся волость тащила и волокла провиант и даже амуницию к карьеру, где грузился песок, на паровоз к Володькину мужу. Володькин муж – это есть машинист. Прозвали его так потому, что он был как раз Володькин муж, на него и похож. Володькин муж брал все – не то что молоко там иль муку, а и всякое барахло, кофты, оловянные серьги, щи, монисто, пеньку, кочерыжки, а за сотку нефти просто целовал и щупал девок какие пожирней – тем и расквитывался по совести и тем никого не обижал. Около паровоза, когда приезжал Володькин муж, всегда стоял табор народонаселения, тут пели песни и зажигали костры, когда вечерело. А девки ходили хороводом, аж подпрыгивали сиськи: У Володькинова мужа |
| Ведь был и я когда-то человеком. Тоже мамао имел, на службы ходил. Сперва на крыльях летал, потом (даже сам не заметил, когда именно) потух и бросил всё это. А всё из-за осуждения. Да это дело прошлое… По словам Хатуны вырисовывалась такая картина маслом. В начале 90х годов она увлекалась политикой, бегала по митингам, искала своё место в национальной идее. Потом, как и все, мужественно переживала ледниковый период в Грузии. (Как такое забудешь, сам шишки в парке собирал — на дрова денег не было.) Поздно вышла замуж за своего свана. Хатуна и сама сванка, другого в мужьях и представить себе не могла (вот они, стереотипы, что с людьми делают). Её Нукри оказался совершенно дремучим типом. Только и знал: сколько настоящий грузин в день литров вина должен выпить и сколько это будет в водочном эквиваленте. Да ещё пару подобных истин. В голодные 90е годы жили тем, что продавали барахло из дома. Работать Нукри не шёл и жену, разумеется, не пускал. Хатуне только оставалось втихую плакать у икон. Разводиться она не собиралась, ругаться с двухметровым амбалом тоже — себе дороже. Вот с такого кислого старта началась её цепочка чудес, переросшая в уверенность, что каждая встреча неслучайна и всё необходимое само придёт. Таким же макаром сам собой в её жизни мамао Михаил нарисовался, а потом и нужные духовные книги, квартиранты на одну комнату (это всё уже после смерти мужа было) и т. д. Меня поставь в такую ситуацию — муж из 17-го века, безденежье, — я бы до поножовщины дошёл, а Хатуна, извините за затёртое, духовно воскресла. Расставались мы на такой ноте: - Вахо, вы на свою жизнь повнимательней посмотрите — удивительные вещи увидите в себе самом и вокруг… Свои 20 лари я не взял, хоть она мне и пыталась их всучить. Дело в том, что верующих я видел пачками, а Хатуна — эксклюзив. Короче, решил после этого записывать, если что будет интересное… Радость одна на всех Кажется, это было так… - Эй, Вахо, постой! Я уже заходил в подъезд, но оглянулся на крик. Смотрю, у скамейки дядя Вася, сосед мой, маячит и рукой меня подзывает. |
| – А куда ты меня ведешь? – спрашивает Петька. – К санитару Рудольфу Карлычу. Мыть он тебя будет. – Мыть? – Ну да. В ванне. Постучал чернявенький в какую-то дверь: – Рудольф Карлыч! Примите новенького! Вышел толстенный дядя в белом халате. Уши у дяди громадные, голос жирный. Немец, должно быть. Санитар. – Нофеньки? – спрашивает. – Это ошень мило, – говорит. – Идем в ванную, пока вода горячий. Потащил Петьку в эту самую ванную. Притащил. – Растефайся, – говорит. – Что? – Растефайся. Мыться будешь. С мыло и щетка. Стал Петька с себя барахло сдирать. Полегоньку сдирает. «Как бы, – думает, – часики не выскользнули». А санитар, между прочим, говорит: – Ты это все оставляй. Да. Мы твою кустюм в печка сожгем. Испугался Петя. За штанишки ухватился. – Как, то есть? – спрашивает. – Как, то есть в печка? – Да ты не пойся. Мы тебе другая кустюм выдадим. Чистый. Чистый брючка, чистый блюзка и даже сапожка дадим. Что делать Петьке? Сидит Петька совершенно нагишом, сжимает в руках грязное свое барахлишко и дрожит. Не от холода, конечно. Тепло в ванной, жарко. От страха дрожит. «Ну что, – думает, – мне делать? Погибать?» А погибать Петьке прямо не хочется. На Петькино счастье, немец вышел куда-то. Недолго думая, развязал Петька узелок и сунул свои золотые часики в рот. С усилием впихнул. Чуть рот не разорвал своими золотыми часиками. Щеки вспухли. Язык куда-то в постороннее место вдавился. Стерпел Петька, зубы сжал. Только сжал – немец приходит. С щипцами. Подцепил щипцами Петькин «кустюм», уволок куда-то. Вернулся, воды накачал в ванну. – Лезь, – говорит. Залез Петька в ванну, в теплую воду. Вода помутнела сразу: шутка ли – в бане Петька лет пять не был. В реке, правда, купался… Да разве такое тело купаньем отстираешь? Очень хорошо Петьке в ванне. Прямо что надо, не вылезал бы, кажется, до чего хорошо. Да только, на Петькино несчастье, немец разговорчив попался. Намыливает Петьке голову, а сам говорит. Говорит, говорит, словно речь говорит. Все спрашивает, любопытствует. И как Петьку звать по имя-отчеству, и за что попался, и где родителей потерял, и тому подобную чепуху спрашивает. |
| — Что же это за издания, сволочи! Ни ребусов, ни задач не помещают. Барахло! Цыган был полон негодования. Он пробовал ввести свой отдел во всех трех органах, но ему везде вежливо отказывали. Тогда Громоносцев внес свое предложение в издательство «Вперед», где был одним из редакторов и деятельным сотрудником: — Ребята, Япончик, Кобчик! Предлагаю в журнале ввести отдел «Головоломка». Я буду редактором. Поэт Костя Финкельштейн — Кобчик — запротестовал первый: — Не надо. У нас журнал научно-литературный, солидный ежемесячник. Не надо. — Не стоит, — подтвердил и Японец, чем окончательно вывел из себя любителя шарад и головоломок. — Хорошо, — заявил тот. — Не хотите — не надо. Обойдусь и без вас. Цыган вышел из редакции «Вперед», и в скором времени в «Комаре» появилось объявление: На днях выходит новый журнал шарад, ребусов и загадок «ГОЛОВОЛОМКА» Редактор-издатель Н. Громоносцев «Головоломка» вышла на другой день. Потом столь же неожиданно Мамочка и Горбушка вышли из состава купцовского «Пулемета» и начали издавать свои собственные журналы. Мамочка выпустил журнал с умным названием «Мысль», а как лозунг поставил вверху первой страницы известный афоризм Цыгана, впервые изреченный им на уроке русского языка. Когда Громоносцева спросили, что такое мысль, он, нахально улыбаясь, ответил: «Мысль — это интеллектуальный эксцесс данного индивидуума». С тех пор это нелепое изречение везде и всюду ходило за ним, пока наконец не запечатлелось в виде лозунга над высокохудожественным Мамочкиным органом. Горбушка, презиравший рассуждения о высоких материях, был больше поэтом и назвал свой журнал исключительно поэтично: ЗОРИ Однако Горбушка при всех своих поэтических талантах был безграмотен и уже с первого номера скандально опростоволосился. На первой странице Горбушкина издания по случаю бывшего месяца три назад спектакля красовался рисунок из пушкинского «Бориса Годунова». Рисунок Горбушки изображал Японца в роли Годунова, с большим жезлом в руке. Но не рисунок заставил всю школу покатываться со смеху, а пояснительная надпись под ним: |
| А в Ковчег я больше не заходила. Теперь двери у них всегда были закрыты, а подойти и постучать — это было сверх моих сил. Они могли мой приход и стук в дверь неправильно истолковать. Если верить Ною и Симу, до Потопа оставалось всего ничего… А у меня на этот срок были свои планы. Как только названное время отплытия Ковчега подойдет и пройдет, бедный старый Ной, конечно, назначит какой-нибудь новый фантастический срок. Но Сим, я знаю, все равно будет страшно разочарован: его любимый и почитаемый отец вдруг, впервые в истории семьи, окажется неправ. И вот тут появлюсь я, в новом «змеевике» и с новым деловым предложением! Я поняла, что люди про «Ковчег жизни» не только не забыли, а как раз наоборот — про него стали ходить легенды, его принимали за какой то таинственный новый наркотик. Ходили слухи, что мои таинственные пастилки, кроме всего прочего, способствовали восстановлению половой потенции. А с этим у большинства населения дела обстояли куда как плохо, несмотря на «секс без границ»… И вот я придумала, как нам с Симом легко и быстро отхватить огромный куш! Мы станем изготовлять пастилки прямо в Альве и уже оттуда тайно распространять их по всему свету! Я отправлю Сима в сады, там где-нибудь неподалеку построю фабрику, и он станет ею заправлять, а сама я буду сидеть в своем «Ковчеге», как маленькая незаметная паучиха, широко раскинув сеть распространения дорогого, очень дорогого подпольного товара. И за какие-нибудь несколько лет мы с Симом сказочно разбогатеем! Но с этим надо будет очень и очень поспешить, потому что источник этот иссякнет совсем скоро. По ходу допросов я поняла, что следователи-рефаимы прекрасно осведомлены о питательных и целебных свойствах натуральных фруктов. Сами-то они потребляют именно их, а не геенно измененное барахло для масс. По ходу допросов следователи, ничуть не стесняясь, брали из кучи «вещественных доказательств» яркий пакетик, вскрывали его и кидали в рот ту самую пастилку, за которую собирались мне руку рубить! Из их разговоров между собой я поняла, что в самом скором времени нефилимы намереваются открыть широкую торговлю натуральными продуктами — в специальных и очень дорогих магазинах, теперь уже объявив их более полезными для человека. |
| И что-то очень важное про ту войну мы понимаем, когда читаем такое признание из уст человека, ставшего символом несгибаемой воли к борьбе с фашизмом: «Дело обстоит так, что немцев сюда пускать нельзя. Лучше с ними не будет – ни для меня, ни для народа». Или: «Тюрьма – исток победы над фашизмом , потому что мы знали: тюрьма – это фашизм». В дневнике и письмах – масса потрясающих деталей, которые не пришли бы в голову никакому сочинителю – так правда перекрывает и по своей трагичности, и по своей абсурдности любое сочинительство. Чего стоит хотя бы переписка О. Берггольц с отцом, замечательным хирургом, высланным из Ленинграда за свою «немецкую» фамилию. Пожилой отец сокрушается о своих пропавших вещах, ищет пропавший денежный перевод, думает о суде с обокравшими его знакомыми – и все это пытается сделать руками дочери… В промежутках между бомбежками, поездками на фронт, писанием стихов и выступлениями на радио О. Берггольц пыталась разыскать оставшиеся вещи и как могла утешала переживающего за свое барахло отца, искала, как своими деньгами возместить украденное, категорически отказываясь от суда с ворами. Этот сюжет достоин Кафки, — и именно в таких деталях необыкновенно выпукло и правдиво встает перед нами то время во всем своем титаническом величии и поразительной мелкоте. Пожалуй, еще страшнее блокадного дневника – «Записи о Старом Рахине», заметки о колхозе, в котором побывала О. Берггольц в 1949 г., собирая материал для статьи. Страшная нищета, унижение, порабощение колхозников (вспоминается в записях даже крепостное право)… «Это и есть народ-победитель». «Вчера… видела своими глазами, как на женщинах пашут. Баба умирает в сохе, не вооруженная паспортом…» (Речь идет о том, что колхозникам не выдавали паспорта, в терминологии колхозной председательницы – «не вооружали». – Е.А.) Безнадежность, серость, отсутствие всякой перспективы впереди – и снова беспощадное, точное заключение автора: «Полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение, раскатывание его собой, создание для этого цепной, огромной, страшной системы». |
| Особую радость у нас вызывает, конечно, указанный Вами, Нина Андреевна, факт (можно сверить там же, по указанной выше ссылке) что «Центр культуры ингерманландских финнов " Hatsina " развивается при поддержке Администрации Гатчинского муниципального района, Центра коренных и малочисленных народов Ленобласти, НКА инегрманландских (так! - каждый может описа " ться, в данном случае - опечататься) финнов Санкт-Петербурга и Ленобласти " Инкерин Лиитто»». Давайте и об этом поговорим! Чтобы быть уверенной, что моё приглашение до Вас дошло, я отправляла Вам его на Ваш электронный адрес, который Вы сами разместили в открытый доступ: nina.erte@gmail.com. НИНА АНДРЕЕВНА, ПРИХОДИТЕ! МИЛОСТИ ПРОСИМ! Пожалуйста, не проигнорируйте нас, как это было давеча. Расскажите нам, как 30 октября в библиотеке имени Куприна прошел вечер, посвященный 170-летию композитора, просветителя и общественного деятеля Моозеса Путро. Нам, ведь, тоже это было бы интересно, понимаете? Но Вы нас почему-то не позвали. Просто интересно, почему же Вы нас не пригласили?? Или не были уверенны, что мы откликнемся? Помнится, ко мне, в арт-пространство «Ингербург», Вы захаживали легко и непринуждённо, можно сказать, по-свойски, и вели себя прямо очень запросто и самоуверенно, а если называть вещи своими именами, просто нагло. Но сейчас не об этом, хотя об этом мы тоже можем поговорить завтра. А, вот ещё, Нина Андреевна, про финские песни хочется узнать, про Ваше их исполнение. Про то, насколько Вы расширили свой репертуар и расширили ли? И вообще, появилось ли что-нибудь свеженькое, новенькое? Ну, кроме Насколько мне известно и чему я была свидетелем, Вы исполняете эту финскую народную песню в русской интерпретации В. Войновича, пропевая на финском языке только её очень сложный припев: «Рулатэ, рулатэ, рулатэ, рула, Рулатэ, рулатэ, рула-та-та, Рулатэ, рулатэ, рулатэ, рула, Рулатэ, рулатэ, рула-та-та!» ... А почему-то в этом месте вспомнилось недавно мною читанное: «Евгений Весник, будучи актёром театра Сатиры, сыграл Бендера сначала в «Золотом телёнке», который ставил Эммануил Краснянский в 1956 году, потом в «Двенадцати стульях», где был режиссёром Эраст Гарин. В общей сложности Е. Весник сыграл «великого комбинатора» шестьсот раз. |
|
|
