| Вкушецы свели его под руки на площадь и подвели к помосту. — Ты кто? — спросил из шкафа Клоп. — Не знаю, — ответил мудрец и улыбнулся. — Понятия не имею. — Как зовут тебя, ничтожество? — Ничтожество, — согласился мудрец. — Где ты живешь? — Я живу? Где я живу? — А куда ты пойдешь? — Я никуда не пойду, — ответил мудрец. Под аплодисменты зрителей жрецы разрешили мудрецам подойти к своему коллеге и увести его. Мудрец шел не оборачиваясь, загребая ногами, словно разучился ходить. — Что с ним случилось? — спросила Алиса. — Я знаю, — сказала Ирия, — они лишили его памяти. — А что, раньше не догадалась? — спросил пигмей. — Мне говорили, что его уже пять раз лишали памяти, а он все равно остался мудрецом. Они такие живучие… Года не пройдет, как он снова начнет учить людей, как надо жить. — И это они хотят сделать с нами? — спросила Алиса. — Это то, что случилось с Тадеушем, — сказала Ирия. — И со всеми нашими друзьями. Значит, Ручеек прав — они тоже попали в такой колодец. Тут на площадь прибыла странная процессия. Три быка тащили большую телегу, на которой горой было навалено всевозможное барахло. Пигмей кинулся к решетке клетки, вцепился в нее и закричал: — Так мы не договаривались! Вы сказали: только золото. А не вещи. С вами нельзя договориться честно. — Что такое честность? — спросил толстый вкушец. — Мы не помним такого слова. Господин Клоп Небесный, мы обещали что-либо этому ничтожному пигмею? — Не помню. Я — вкушец забвения. — Вы меня ограбили! — закричал пигмей, кусая прутья. Толпа на площади покатывалась со смеху. Ясно было, что пигмея многие знали и никто не любил. — Так ему и надо! — кричали люди. За телегой шли солдаты, волоча несколько тяжелых кожаных мешков. Они подходили к помосту, кидали на него мешки, и те с тяжелым стуком падали возле шкафа. Клоп Небесный присел на корточки, жадными дрожащими пальцами он развязал один из мешков, и из него посыпались золотые монеты, слитки, украшения, драгоценные камни. Толпа зашумела, завопила. — Все! Я разорен! Я погублен! — кричал пигмей. — Дайте только мне выйти отсюда, я до вас доберусь! Я за каждым из вас знаю такие делишки, что господин Радикулит всем вам головы отрубит. У меня все записано! |
| При играх, требующих сложных арифметических расчетов, игроки могут выставлять счетчиков, которые обычно «идут гривенничком», т.е. получают по гривеннику с каждого выигранного и проигранного рубля. Счетчики в особенности необходимы, когда игра идет всю ночь и играющим легко «запариться». Кроме того, обычно каждый из играющих старается сбить другого в счете и получить больше, чем ему полагается, но если партнер вовремя спохватится, то сплутовавший обычно не спорит. Лучшей гарантией правильности счета является слово жулика. Клятва жулика вполне заслуживает доверия. Самая серьезная клятва в заключении – клятва волей. Но не из одних «шансов» составляется успех игры в стос – следует еще уметь распорядиться кушем. Ставки те же, что и в обыкновенном штосе, например: рубль очко, рубль по кушу, угол, транспорт. Существуют варианты игры: солдат, фаск и т. п. Не умеющий распоряжаться кушем и малосведущий в «шансах» называется «легким партнером». Бывают игроки, которые не играют, а, по шпанскому выражению, «исполняют», т. е. выигрывают наверняка. В Москве, например, таких игроков несколько, и имена их известны каждому шпаненку. Играют обычно на все наличные деньги, «тряпки» 266 и «под ответ», но так называемое «заветное», или «кровь», т. е. белье, верхнее платье, подушка и паек, настоящими жуликами не проигрываются. Старые воры уверяют, что в их время, если бы они заметили, что играют «заветное», они имели бы право избить и выигрывающего, и проигрывающего. Теперь «кровь» бережется самим играющим. На Соловках среди «вшивок» и вообще «дешевых людей» проигрывание самого «заветного» слишком распространено. В общих ротах бывают случаи проигрышей – паек хлеба на месяц вперед и больше. В 13-й роте зимой этого года картежная игра достигла огромных размеров. Сперва играли на барахло и тряпки, потом на пайки хлеба, дальше – на обеды и ужины. Проигранное даже «под ответ» переходило из рук в руки и, наконец, скопилось у трех лучших игроков камеры. Проиграло в общей сложности около 150 человек. Некоторые оказались «в замазке» на целых три месяца. Ротным начальством были устроены собрания, на которых предлагалось прекратить выплату долга, так как люди едва могли держаться на ногах от голода, но никакие уговоры ни к чему не привели. Когда вопрос ставился на голосование, то все проигравшие голосовали за отдачу проигранных пайков. В конце концов, по почину санчасти, пришлось прибегнуть к принудительному кормлению в коридоре и обыскивать после еды, чтобы хлеб не «затыривали» (хлеб, например, прятали в пах). |
| В этом смысле я глубоко сочувствую уважаемой Серафиме. Я напомню ей одну сценку из повестей Клайва Льюиса «Хроники Нарнии», когда гномы отказываются быть обманутыми. Царственный Лев Аслан (образ Христа) издаёт великолепное рычание – одновременно прекрасное и страшное, а гномы говорят: не дадим себя обмануть. Аслан взмахнул лапой и перед ними оказались неслыханные по роскоши и вкусу царственные яства. Гномы вцепились в них и сказали: какую дрянь мы жуём, какие колючки и барахло. Вскоре гномы стали драться, а потом заплакали. Вера – это дар от Бога. Он предлагается всем: протяни руку и бери. И в этом смысле происходит ещё здесь, на земле, удивительный страшный суд: на суд приходит Христос, чтобы зрячие стали слепыми, а незрячие увидели красоту Божию. Люди, у которых нет никаких православных корней и родственников, становились горячо верующими, а людям, которым с детства всё было подано на блюдечке, становились глухими, слепыми и безверными. Покровители православной семьи и брака Почему дети уходят из православных семей? Прежде всего, дети становятся жертвами неслыханной циничной информационной агрессии, неслыханной обработки мозгов и антиклерикального натиска, клеветы и глумежа над Христианством, которые устраивает некий маленький народец – любители гримасничать, всё высмеивать и прибирать деньги в себе карман. Культура Интернета – это культура хохмы, как модно говорить – пранкинга – осмеивания всего и вся. И, к сожалению, неокрепшие умы на это очень ведутся. Тем паче, каждому хочется побыть Буратино – убежать из отчего дома в объятия лисы Алисы и кота Базилио, не слушать скучных наставлений Сверчка в гимназии. Не будем судить педагогический состав православных гимназий – эти люди только вчера обратились к вере, без достаточного духовного опыта, временами и без педагогического опыта. Однако педагоги подвергаются тройному суду подростков, которые ищут идеальных примеров. А не находя оных – готовы крушить всё и вся. А потом плакать на развалинах. С другой стороны, то, что было дано Серафиме – не пропало. Как сказал поэт: |
| 8. Ответ на 7., ТАЛИ: Александр Македонский вообще в " юбке " Где Александр Македонский, а где эти хипстеры, что на фото 7. не вижу причин для паники Александр Македонский вообще в " юбке " ходил, удалял волосы на теле и пользовался духами. Разве это мешает ему до сих пор считаться образцом мужественности? А египетские фараоны вообще всё лицо раскрашивали - чтобы отличаться от простых смертных. А краска для глаз защищала веки от солнца. Потом - индейцы - " боевой раскрас " ... И если автор забыл, в природе как раз самцы имеют более яркую раскраску - чтобы привлекать внимание. Но кто сказал, что всё это " барахло " кто-то всерьез будет надевать? Разве что на карнавале. А сам автор коллекции, небось, вышел в черной водолазке, а не в этом клоунском прикиде. 6. Re: Кто из нас делает уродов? И зачем? Чемоданов, здравствуйте. Чемоданов, к сожалению или к счастью, я не вам вопросы задавал и не на ваши ответы рассчитываю. Традиции индуистов меня, Чемоданов, мало интересуют. А вот помадой (гигиенической) я пару раз пользовался, когда губы обветривались. До свиданья, Чемоданов. 5. Ответ на 2., рудовский: ___Ещё совсем недавно, буквально до середины ХХ века, мужской косметики практически не было. Были какие-то одеколоны, дезодоранты, подавляющие запах пота и лосьёны для бритья. И всё! (с) ___ Еще в античные времена существовал ряд средств и материалов, которые можно отнести к мужской косметике. Ну, да, конечно, античные времена ифсётакойэ... Вы же прекрасно понимаете, какой аргумент вам выдвинут. Зачем же такую ахинею про античность писать?! Почему бы вам до кучи не упомянуть язычников, индуистов? Те во всю пользовались и пользуются до сих пор косметикой? А еще лучше - сатанистов, те даже косметику на основе человеческой плоти использовали, прямо, как ваши подзащитные европщенцы. Детский сад, рудовский, детский сад. Аргументация на уровне познеровской пропаганды. 4. Re: Кто из нас делает уродов? И зачем? Одежда это не просто игра фантазии, а - с одной стороны, рациональная необходимость, с другой - определенная идея, отражающая мир человеческого сообщества. |
| – Герр Крог еще у себя? Это Минти. – Да, герр Минти. Он еще не выходил. – Он идет вечером в оперу? – Он еще не распорядился насчет автомобиля. – Если можно, попросите к телефону герра Фарранта. Ждать пришлось порядочно, но Минти был из терпеливых. На пыльном стекле будки он чертил пальцем фигурки, крестики, нарисовал голову в берете. – Алло! Фаррант? Это Минти. – Я только что вернулся, покупал барахло, – сообщил Энтони. – Ботинки, носки, галстуки. Мы сегодня идем в оперу. – Вы и Крог? – Я и Крог. – Вас уже водой не разлить. Слушайте, вы не могли бы что-нибудь узнать для меня про эту забастовку? – Он не страдает излишней разговорчивостью. – Я хорошо заплачу за материал. – Хотите пополам? Минти большим пальцем расчистил от пыли овал лица, берет, нарисовал еще один крестик, терновый венец, нимб. – Слушайте, Фаррант. Я с этого живу, это мой кусок хлеба с маслом и, если хотите, Фаррант, даже сигареты. У вас хорошая работа, вам нет нужды тянуть с меня половину. Я дам вам треть. Ей-богу, не вру. – Он почти машинально скрестил пальцы, снимая с себя ответственность за обман. – Соглашайтесь на треть, а? – Он приготовился долго уламывать, в его голосе появились попрошайнические интонации ребенка, когда тот клянчит у старших булочку или плитку шоколада. – Нет, правда, Фаррант… – Но Энтони буквально сразил его на месте, приняв его условия. – Ладно-ладно, Минти, я возьму даже четверть, раз такое дело. До свидания. Увидимся. Не вешая трубки, Минти застыл, раздираемый сомнениями: что это значит? Уж не ведет ли он двойную игру? Вдруг к нему пристроился кто-то еще? Они на все способны, эти оборванцы, что вроде него маялись у ворот «Крога», подкупали вахтера, торчали около ресторанов, где обедал Крог, и глубокой ночью голодные брели на дальние набережные в свои каморки на пятом этаже. Не перехватил ли его Пилстрем? Или Бейер? Может, его уже купил Хаммарстен? Он представил себе, как Пилстрем в забрызганном грязью костюме безуспешно старается обмануть автомат иностранными монетками; как Бейер подсовывает соседу бумажные блюдечки из-под своего пива; как Хаммарстен… Им нельзя доверять, подумал он, нельзя. Он повесил трубку, ладонью смазал кресты и нимбы и вышел в серый осенний день. |
| И это в холодную приполярную зиму... Я сидел в верхнем изоляторе с 20 сентября по 10 декабря. В это время на Соловках была довольно суровая зима. Правда, в конце ноября вследствие последовавших массовых простудных заболеваний, и благодаря настойчивым ежедневным слезным мольбам, начальник 4 отделения (это изолятор) Кучьма разрешил поставить железную печку (времянку), которую топили лишь на ночь с 20 до 24 часов. Такое согревание громадного высокого здания одной железной печкой, не более не менее, как призрак. Теплоту ощущали лишь близлежащие к печке арестанты. Тот же Кучьма допустил и другое послабление: он разрешил выдавать штрафникам на ночь по одному предмету из верхнего одеяния – или пальто, у кого есть, или пиджак. Большинство «шпаны» не имеет никакого верхнего одеяния, они проводили все время в полуголом виде, и так пребывали несколько месяцев... Раньше, во времена тиранства на Секириой начальника отделения Антипова, страшного зверя, кровожадного садиста, никаких послаблений не было; все сидели и днем и ночью полуголые. Помещение никогда не отапливалось; за малейшее нарушение Антиповского режима штрафников подвергали избиениям, и проч. жестокости свирепствовали в то время. Вот распорядок дня в верхнем штраф-изоляторе. В 6 часов утра частые удары колокола, как пожарная тревога, раздаются в коридоре... Это сигнал «подъема». Еще колокол не перестал гудеть, как внутренний часовой кричит: «Поднимайся, мигом! Сдавай барахло, живо!» Bce штрафники быстро соскакивают с нар, несут свои пожитки, выданные на ночь для мнимого согревания, бросают их в общую кучу для относа в цейхгауз. После команды «Поднимайся» медлить со вставанием опасно, так как уборщики обходят сейчас же нары и поднимают лежащих ударами палок. Когда первый дневной акт кошмарного мытарства Соловецкого ада исполнен, тот же внутренний часовой командует: «Садись по местам! Прекрати разговоры! Ни слова болтше!»... Все усаживаются в ряд на нары, спустив ноги. При многолюдстве в изоляторе сидят в два ряда; – второй ряд посередине нар, подогнув под себя ноги. В таком положении все сидят молча... Можно лишь шепотом и то украдкой от часового, перебрасываться словами с ближайшими соседями, |
| Сборище солдатское все густело на берегу, ревело, брызгалось и выло от студеной воды. Враг не выдержал людской радости. Воду бело вспороло пулеметной очередью, сыпко защелкали по камням пули, взрикошетив, выбили пыль на речном спуске, берег быстренько обезлюдел, припоздалый звук пулемета смел с него остатки людей. — Булдаков! — окликнул Щусь самого большого специалиста в окружающем войске по всяческим хитроумным операциям. — Тебе задание — занять ригу на окраине хутора, снести к ней с острова и закопать, снести и закопать! — раздельно повторил капитан, — все дерево со скотного загона. И никого! Никого! Я понятно говорю! — Чего тут не понять? — отозвался Булдаков. Бойцы, жаждущие разогрева после купания, побежали разбирать загородь на островке, В мирной жизни это деревянное барахло никакого значения не имело, но сейчас этот обмылок земли, затопляемый веснами, и дерево, в него вкопанное, ох как много значили! Сто, где и полтораста метров можно без горя идти до огрызенных тальников, прятаться в колючей дурнине — дальше, если память не потеряешь, шуруй на приверху, от нее, именно от нее бросайся вплавь на пониз по течению. Ухватившись за жалкие обрубки дерев, за бревешки, за доски от спиленного загона и, если судьба тебя не оставила и Господь Бог не забыл, — подхваченный струей, ты через каких-нибудь двадцать, может, и через пятнадцать минут окажешься на приверхе заречного острова, почти уже и под укрытием правобережного яра, далее — ходом, ходом через протоку — и ноги сами вынесут тебя под навес яра, в развалистые ямы, в ущелья оврагов… “Ах, как все славно! Какая угаданная дорога! Спланированные действия. Но немцы острова-то пристреляли, каждый метр берега огнем разметили, они все и всех там смешают с сохлым коровьим говном, и на песке замесят тесто из человеческого мяса”. — Шестаков, тебе будет особое задание. Тебе придется держать связь с родным батальоном и артиллеристами. С Зарубиным согласовано. Соображай! Крепко соображай, понял?! — По-о-нял! — протянул Лешка и про себя уныло сбалагурил, “чем дед бабу донял…” |
| — Что-то я не пойму, Васильич… — сдержанно сказал Дубровин, отстраняясь. — Толкую тебе, толкую… — Усмехнувшись, он потянулся к чашке, но вдруг побледнел и закричал, стуча кулаком по столу: — Ты смеешься, что ли! Я зачем, по-твоему, месяц на платформе торчу?! Из удовольствия?! Думаешь, я люблю на вокзалах сидеть?! Ты что! Ты хоть понимаешь, что все уже, все, все! — он перевел дыхание. — Все уже! Квартиру продал! Машину продал! Деньги отправил! С работы ушел! Барахло собрал! Все! Под корень!.. И он мне говорит — оставайся! Да ты сам сошел с ума! И вообще — при чем тут Ямнинов?!.. Задыхаясь, Дубровин замолчал, припал к чашке, обжегся, расплескал, невнятно выругался. — Ну, извини, извини меня, дурака старого… — мягко сказал Васильич. Он отхлебнул чаю, почмокал губами, потом произнес задумчиво: — А квартира… что ж… можешь пока у меня жить, пожалуйста!.. Дубровин поперхнулся, вскочил, с грохотом отодвинув стул, и стал, от спешки ошибаясь петлями, застегивать рубашку. 6 Сухая жаркая ночь лежала над землей, залитой желтоватым светом большой пятнистой луны. Дубровин не спал, а вместо того зачем-то вспоминал свою жизнь, и она лежала перед ним как на ладони. Прошлое было открыто и понятно. А будущего почему-то не было — вместо живых картинок мечтаний перед глазами телепалась серая пелена, в которой ему, похоже, вовсе не было места. Он ворочался на тряпье, вздыхал, чертыхался, но спроецировать себя через пространство двух-трех недель, через пространство переезда никак не выходило — не воображалось это, хоть тресни, не мог он разглядеть там свою, пусть бы неясную, тень… И в какой-то момент ему стало страшно — да есть ли оно вообще, это будущее? Он думал, думал, думал не только о себе, и в конце концов тихо сел и стал смотреть на серые тени вагонов, цистерн, телеграфных столбов и приземистых станционных строений. Стояла сухая жара, но все равно он поежился, представив, что к декабрю похолодает и тогда без света, без газа, в нетопленых квартирах, превращенных в сырые черные норы… «Вот уж запоем!» — пробормотал он, осекся и поправился про себя на «запоете» с таким сожалением, словно было бы лучше и ему остаться тут горевать горе. |
| — Следствие по вашему делу закончено, — сказал Трофимов, — и будет передано в суд. В порядке статьи 206 Уголовно-процессуального кодекса оно предъявляется вам для ознакомления. Читайте. — С этими словами Трофимов погрузился в свои бумаги, а я стал читать свое дело. Поначалу все было мне знакомо. Постановление на арест, ордер на арест и обыск. На оборотной стороне ордера красовалась моя запись огромными буквами: «Читал» и подпись. Затем шли три протокола обыска. Один был составлен на службе в Отделе рукописей. Я с интересом разглядел подписи моих сослуживцев — понятых. Второй был составлен у меня дома майором Яшоком. На нем, рядом с подписями понятых, стояла подпись моей жены. Третий был составлен тем же майором Яшоком, обыскавшим меня в тюрьме в момент ареста. Под этим протоколом стояла моя подпись. «Боже, как давно все это было!» — подумал я. И в самом деле, события того декабрьского дня 1949 года казались мне отделенными от данного момента чуть ли не целой эпохой, хотя с тех пор прошло всего шесть месяцев. Всего шесть! Но каких. Сколько за это время узнал я новых людей и судеб. Сколько сам успел пережить. Как изменился внутренне. Как-никак успел привыкнуть к своей новой судьбе, привыкнуть к тому, что я — это хотя и я, но все-таки уже и не я, а человек, выбывший из той, прежней жизни и уже живший другой жизнью, в другом качестве, в другом измерении. Перейдя к чтению протоколов допроса, я расстался с воспоминаниями и философскими рассуждениями. Теперь моя мысль сосредоточилась на другом — какими глазами их будет читать суд, что может он в них найти для того, чтобы меня осудить. Могут ли эти материалы «потянуть» на обвинительный приговор? А не «тянут» ли они на оправдательный приговор? Чтение дела меня все больше и больше успокаивало. Ничего нового. А то, что есть — полное барахло, с точки зрения элементарного здравого, непредвзятого смысла. Показаний Урицкого в деле нет. Протокола моего допроса в присутствии прокурора, по поводу показаний Урицкого, тоже нет. Читая протокол за протоколом — все знакомые мне, однажды уже читанные и подписанные мною листы, — я не подозревал, какие две «бомбы» одна за другой разорвутся перед моими глазами. |
| Кот в сапогах с секретами 1 У Любы Тряпичницы был один-разъединый друг — Старый Пень. Самый настоящий пень. Кора с него давно спала, солнце его высушило и посеребрило. Жучки, червячки, паучки и муравьи проточили в нём ходы и выходы, и Люба Тряпичница не знала, какое это было дерево. Она приходила к своему другу, когда было хорошо, но чаще, когда было плохо. Садилась боком на толстый, похожий на казачье седло корень, прижималась к пеньку щекой и замирала. Внутри Старого Пня всегда шла жизнь. Что-то шуршало, скреблось, вызвенивало, вытренькивало. Звуки были ласковые, осторожные, словно жители Старого Пня старались не помешать друг другу. Сердечко Любы Тряпичницы, собранное в тугой жёсткий комочек, отходило, разжималось, становилось просторным, да таким, что все её обидчики находили в нём приют и доброе слово. «Господи, — думала Люба Тряпичница, — чего с Алёнки Стрючковой спрашивать? Она красавица. Ей, чтоб слово сказать, думать не надо. Её не слушают, на неё смотрят». Летом возле пеньков воздух дрожит, он здесь гуще и слаще, и Любу смаривали сны. Осенью Старый Пень чернел от непогоды, от забот за своё живое нутро. В такие дни Люба находила минутку разделить тревогу Старого Пня. Она поглаживала его, похлопывала, говорила ему хорошие слова. Может, и невелика помощь, только большего сделать Любе было не по силам: пенёк в дом не приведёшь. На зиму Старый Пень погружался в сугроб. Но хоть и был он стар, а тоже, видно, ждал весны, торопился к ней навстречу. Проклюнувшись в сугробе, он-то и указывал Любе Тряпичнице первый весенний день, а в первый день осени она находила на нём жёлтый лист. Своему другу Люба никогда не жаловалась, слёз на корни ему не проливала, да и всех-то горестей её — прозвище. Фамилия у Любы была красивая: Черешнева, да и сама она с каждым годочком становилась всё приметнее. А училась Люба только в четвёртом, вон ей сколько лет расти и хорошеть. Прозвище «Тряпичница» прилепилось к ней, как только в школу пошла: отец работал в «Утильсырьёпереработке», ездил на Апельсине, выменивал на свистульки, дудочки, на шарики надувные, на бумажные мячики на резинке негодное барахло. |
|
|
