| Совнарком [СНК] (Совет народных комиссаров), высший исполнительный и распорядительный орган государственной власти РСФСР, а с 1923 г. – СССР, а также союзных и автономных республик. Образован в ноябре 1917 г., в 1946 г. реорганизован в Совет министров СССР, а СНК союзных и автономных республик – соответственно, в Советы министров союзных и автономных республик. СОАОК (Соловецкое отделение Архангельского общества краеведения), организовано Приказом УСЛОНа 56 от 13 марта 1925 г., в 1926 г. реорганизовано в Соловецкое общество краеведения (СОК). СОП (Соловецкий особый полк), военное подразделение, осуществлявшее охрану островов архипелага, доставку заключенных, их конвоирование на работу и поиск бежавших из лагеря. СПО ОГПУ (Секретно-политический отдел), структурное подразделение ОГПУ, создано в марте 1931 г., путем объединения Секретного и Информационного отделов ОГПУ. Отдел осуществлял борьбу с деятельностью участников антисоветских партий и групп, бывших белогвардейцев, с антисоветской деятельностью церковников, сектантов, а также националистов, не имевших связи с зарубежными националистическими организациями. В феврале 1941 г., СПО преобразован в Секретно-политическое управление НКГБ СССР, в апреле 1943 г. Секретно-политическое управление вошло в состав Контрразведывательного управления НКГБ СССР. СРАМ (Союз работников анзерской музы), название лагерного театра. СССР (Союз Советских Социалистических республик) (30 декабря 1922 – 26 декабря 1991), создан путем объединения РСФСР, УССР, БССР И ЗСФСР. Статьи первого советского уголовного кодекса в редакции 1922 г., предусматривающие высылку «социально опасных элементов» на срок до трех лет, за «связь с преступной средой», «прошлую деятельность» (ст. 49) и дважды судимых – за «вооруженный бандитизм» (ст. 76), а также, осуждение на разные сроки заключения за контрреволюционную деятельность, а, именно: вооруженное восстание или вторжение на советскую территорию вооруженных отрядов или банд (ст. 58); участие в организации, созданной для предоставления помощи международной буржуазии (ст. 61); терроризм (ст. 64); шпионаж (ст. 66); утаивание контрреволюционных элементов и пособничество им (ст. 68); изготовление, сохранение и распространение литературы контрреволюционного содержания (ст. 72). |
| Весь прогресс человечества стремится к тому, чтобы доставить человеку довольство на земле. Но что же?… Вот уже прошли тысячелетия, a доволен ли человек своею жизнью, и увеличилось ли вообще довольство на земле? Нет, тщетны усилия человека достигнуть довольства здесь, на земле. Недоволен своею жизнью каждый в отдельности человек, не увеличилось и всеобщее довольство. Мчится год за годом, проходят столетия за столетьями, наступают тысячелетия, а люди все так же далеки от довольства, как и прежде. Довольство, словно неуловимый призрак, обманчивый мираж, отходит все дальше и дальше по мере того, как человек к нему приближается. И теперь, по-видимому, довольства на земле меньше, чем в старые, добрые времена. Просмотрите газеты и вы увидите, до чего дошло всеобщее недовольство жизнью. В каждой газете вы увидите десятки [примеров – прим. ред.] насильственного лишения себя жизни. Не от довольства, конечно, лишают себя жизни!… Недовольство всеобщее. Бедняк недоволен тем, что он беден. Рабочий и чиновник проклинают свой изнурительный труд. Богач недоволен или тем, что y него богатства не столько, сколько бы хотелось иметь, или тем, что чувствует в себе какую-то неудовлетворенность, которую не могут заглушить и удовольствия и развлечения. Ученый недоволен тем, что, во всю жизнь стремясь найти своим умом истину, он ее не находит. Но вот – смотрите – совершенно другая картина. Вдали от суеты мирской, на пустынном острове, среди студеного моря, где только разгуливает ветер да зверь или птица своим голосом нарушают иногда тишину, – в убогой келье, покрытый бедным рубищем, спасается подвижник. Этот подвижник – чтимый основатель скитского жития препод. Елеазар Анзерский. Трудно ему здесь одинокому спасаться. Холодный ветер выдул все тепло из кельи. Стужа сковывает все члены. Черный хлеб, овощи да иногда немного рыбы – вот его пища. Но и тут приходится добывать ему с трудом и случайно. С большим терпением и огромными усилиями он выдалбливает, не имея инструмента, чаши, и ждет, когда за его тяжелый труд промышленники привезут немного хлеба. |
| Между тем, внимательное изучение Библии и Св. отеческих писаний, при жизненном опыте, понемногу открывало чуткой душе Родиона Никитича, что хотя и в тогдашней мирской его жизни занятия его были – дела благочестия и преданности делу веры Христовой, но что возможна на земле и другая жизнь, лучшая и высшая той, которою он до того времени жил, это – жизнь монашеская, и жажда этой жизни, которая его ещё с детства влекла к себе, всё более и более усиливалась. Чтобы ближе присмотреться к ней и уяснить себе, который из монастырей избрать для вселения своего, Родион Никитич провёл часть 1837 и весь 1838 год в посещении большей части замечательнейших обителей нашего отечества и, наконец, дух его успокоился в своих исканиях, найдя в Козельской Оптиной пустыни то, о чем, хотя и не совсем ясное представление особенно влекло его, искавшую своего усовершенствования душу. Уже и в Саратовской своей жизни он отчасти проходил «старческий путь», состоя в духовном повиновении у вышеупомянутого Семена Климыча. Из посещённых им обителей Родион Никитич нашел, что этого «старческого пути» держались лишь в Саровской пустыни, где был «старец», ученик бывшего Валаамского игумена Назария, Иеромонах Илларион, да в Анзерском ските при Соловецком монастыре, где тогда жил брат Коневского строителя о. Илариона старец о. Моисей, окончивший дни свои на Афоне. Но нигде не были так благоприятны условия к прохождению сего пути, как в Оптиной Пустыни, где пребывали два мужа глубокого духовного опыта, приснопамятные блаженные старцы отцы Леонид и Макарий, благоприятствуемые в своей руководительствующей деятельности опытным Настоятелем обители, тогда ещё игуменом, Моисеем. Пробыв по окончании своего путешествия дома лишь 2–3 недели, Родион Никитич, чтобы «не угасло ко благочестию пламя» 3 поспешил нимало не медля, возвратиться в Оптину, и 13 марта 1839 г. был принят в число братства тамошнего скита. В начале своего пребывания в скиту Родион Никитич помещался рядом с кельей жившего тогда там на покое высокодуховного мужа, бывшего Валаамского Игумена, о. Варлаама. Впоследствии старец о. Иларион с благодарною любовью вспоминал об о. Игумене Варлааме и благодетельном на себя влиянии его мудрых советов и примера его строгого трезвения и подвижнической жизни, столь важных особенно ддя новоначальных. Когда же, по переводе (1 декабря 1839 г.) скитоначальника о. Антония в Малый Ярославец, на его место назначен был духовник обители, старец о. Макарий, Родион Никитич был им избран к нему в келейники, и в этом послушании пробыл в приближении к старцу о. Макарию в течение 20 лет, т. е. до дня его блаженной кончины, последовавшей 7 сентября 1860 года. |
| Так протекло 9-летнее пребывание Родиона Никитича в Саратове. Деятельность его за это время была действительно деятельность полезная и для него, и для тех, на кого она была обращена и многие могли бы найти ее вполне достаточною для себя, чтобы ею ограничиться, в надежде получить спасение. Но Родион Никитич думал иначе: «хотя, говорил он впоследствии, мы и богоугодно старались жить, и казалось, будто и делами благочестивыми занимались, но чувствовалось мне, что мы все ще не так живем, как бы следовало; что монахи лучше нас живут». Иноческая жизнь, как мы видели, и в детстве привлекала к себе Родиона Никитича. Наконец, ему серьезно представился вопрос: не настала ли для него пора вступить на этот лучший путь. Чтобы ближе присмотреться к монашеской жизни и к монастырям, Родион Никитич в товариществе с саратовским своим знакомым, купцом Василием Ивановичем Крюковым, предпринял осмотреть по возможности большую часть замечательнейших русских обителей. 9 месяцев с апреля по конец 1838 г., он действительно побывал: в Сарове, монастырях суздальских, ростовских, белоозерских, тихвинских, ладожских, олопецких, соловецких, московских, воронежских, киевских, в Почаеве, в пустынях Софрониевой, Глинской, Площанской, брянских, козельской Оптиной. Это путешествие было сделано не зараз, а в два–три приема. Но мы, к сожалению, не знаем подробностей этих поездок. При посещении обителей Родион Никитич более всего обращал внимание на то, в каком положении находилось духовное руководительство братией, были ли в обители опытные, истинного в святоотеческом смысле духовного разума и жизни старцы, и какие их были отношения к братии. Таких истинно духовных старцев Родион Никитич нашел: в Сарове, где тогда еще был в живых ученик известного валаамского игумена Назария – иеромонах о. Илларион в Анзерском скиту Соловецкой обители, где жил тогда старец о. Моисей, скончавший после дни свои в одной из Афонских обителей. Оба они окормляли ко спасению как большинство братий в своих обителях, так и многих издали приходивших искать их духовных советов. Родион Никитич в эти поездки заметил, что там, где держались опытные духовные старцы, братия были бодрые, одушевленные; где же старчества не было, там и братство имело другой характер, чем какой был в обителях, где существовало старчество. О.Илларион Пономарев 47 сохранял об о. Илларионе саровском воспоминание, как о многоопытном духовном старце. |
| Иова был им посрамлен. Он не раз являлся Иову в виде известного ему врача и убеждал оставить подвиги – хотя ради здоровья. «Ты, – говорил лукавый, – при старости работаешь черноризцем, как купленный раб. Не следует тебе так трудиться и потому, что ты священноинок. Довольно с тебя и того, что, оставив славу и честь в мире, ты пришел в убожество и вдался в тяжкие недуги. Берегись, чтобы недуги не увеличились, тогда и я не возьмусь тебе помогать...» «Хорошо не щадить плоти, – отвечал подвижник – хотя плоть и изнемогла – сила Божия в немощах совершается. Пост – мать целомудрия. Ты внимай себе с подобными». Услышав такой ответ, враг увидел себя посрамленным и скрылся. Священноинок же Иов раздал остатки своего имения и еще более стал служить Богу в совершенной нищете. Прежняя строгая жизнь облегчала ему труды, и он скоро сделался всем известен своими подвигами. С удивлением смотрели иноки, как бывший придворный священник трудится вместе с другими и превосходит всех своим смирением. Брат, живший вместе с о. Иовом, говорил про него, что он не вкушает ничего, кроме хлеба и воды, – и братия прозвала о. Иова постником. Со смирением и трудолюбием он рубил дрова, носил их на своих старческих плечах, прислуживал на кухне в трапезе. Гордость и любовь к себе были далеки от подвижника. Скоро братия единогласно признала Иова уже совершенным иноком, он был освобожден от послушаний и стал пребывать один в своей келье, «внимая своему спасению». Проводил время в посте, молитве, чтении св. книг и рукоделии. Опять слава о нем широко распространилась повсюду и дошла до государя. Государь вспомним своего духовного отца, убедился в его невинности и снова призывал к себе. Но, уже изнуренный летами и подвигами, старец отказался возвратиться ко двору и испросив разрешение у архимандрита Фирса удалиться на безмолвие на Анзерский остров. Здесь опять, «прилагал труды к трудам» и служил братии. Вскоре в Анзерах умер строитель Амфилохий, и преосвященный Варнава, лично знавший старца Иова, сделал его строителем в Анзерском ските. |
| 1581 Например, древнейшие «ктиторские» или «княжеские» монастыри Киева. См. о них: Смолич И.К. Русское монашество, 988−1917. С. 24−25. 1585 Жития Димитрия Прилуцкого, Дионисия Глушицкого и Григория Пельшемского: Тексты и словоуказатель/Сост. И.В. Азарова, Е.Л. Алексеева, Л.А. Захарова, К.Н. Лемешев; Под ред. А.С. Герда. СПб., 2003. С. 155.(Памятники рус. агиогр. литературы). Здесь и далее курсив в цитатах мой. 1586 Цит. по: Крушельницкая Е.В. Автобиография и житие в древнерусской литературе: Жития Филиппа Ирапского, Герасима Болдинского, Мартирия Зеленецкого, Сказание Елеазара об Анзерском ските: Исслед. и тексты СПб., 1996. С. 219. 1587 Более подробно см. об этом: Руди Т.Р. Об одном мотиве житий преподобных («вселение в пустыню»)//От Средневековья к Новому времени: Сб. в честь О.А. Белобровой/Под ред. М.А. Федотовой. М., 2006. С. 15−36. 1588 См. о нём, например: Lexicon des Mittelalters. Stuttgart; Weimar, 1999. Bd. 5: Hiera-Mittel bis Lukanien. Sp. 2066; Garber K. Der Locus amoenus und der Locus terribilis: Bild und Funktion der Natur in der deutschen Schäfer – und Landleben Dichtung des 17. Jahrhundert. Köln, Wien, 1974; Hab Ρ. Der «locus amoenus» in der antiken Literatur: Zu Theorie und Geschichte eines literarischen Motivs. Bamberg, 1998. 1589 Об использовании топосов «возлюбленного места» (locus amoenus) и «ужасного места» (locus terribilis) в византийской агиографической традиции см.: Pratsch Th. Der hagiographische Topos: Griechische Heiligenviten in mittelbyzantinischer Zeit. S. 143−146. 1590 По наблюдениям Томаса Пратша, сочетание топосов locus amoenus и locus terribilis при описании ухода преподобного в пустыню (Rückzug, anachoresis – reclusio) или трансформация одного мотива в другой были известны уже в византийской агиографии (Житие патриарха Никифора). См. об этом: Ibid. S. 143. 1591 См.: Охотникова В.И. Краткая редакция жития Евфросина Псковского по рукописи из собрания Овчинникова (РГБ)//ТОДРЛ. СПб., 2001. Т. 52. С. 604−605. 1594 Цит. по: Власов А.Н. Житие Логгина Коряжеского//Памятники письменности в музеях Вологодской области: Каталог-путеводитель. Ч. 1, вып. 2: Рукописные книги XIV–XVIII вв. Вологодского областного музея/Под ред. П.А. Колесникова. Вологда, 1987. С. 422. |
| Кто знает, не тосковала ли она в эти минуты о своем склепе-одиночке, в котором прожила шесть лет с ясной верой в людей, в добро, во все высокое и прекрасное? Тогда она любила людей и всей душой стремилась к ним. Во сколько раз была она тогда счастливей и богаче, чем сейчас, когда утратила эту веру, когда уже ничего больше не находит в своей душе, кроме ненависти и презрения к людям, кроме панического страха перед ними, и особенно перед мужчинами, которые внушают ей такое отвращение и ужас, что она готова бежать от них на край света, броситься в озеро, в море – только бы избавиться от их похотливых притязаний... Всего же мучительнее была для нее необходимость ежедневного общения с самым отвратительным из них – ее непосредственным начальником: одно его присутствие заставляло ее всю внутренне содрогаться от почти животного ужаса, а уйти от него было некуда. Нет, положительно, в одиночке было безопаснее и много лучше. V Однажды среди ночи – это было уже в начале зимы – весь женбарак был поднят на ноги неожиданным происшествием: Анелька отравилась уксусной эссенцией. При свете тусклой керосиновой лампочки она лежала на своем топчане, бледная, обессилевшая, с разметавшимися косами, и, через силу сдерживая стоны, корчилась от нестерпимой боли, а вокруг нее галдели женщины, на все лады обсуждая это событие. Прибежала командирша; вызвали лекпома и дежурного по лагерю... Дежурный затребовал лошадь из сельхоза, и Анельку, еле живую, вынесли из барака, погрузили в розвальни и отправили в Голгофскую больницу за пять километров от Анзерского скита. Женщины пошумели еще немного, поспорили о том, умрет или выживет Анелька (большинство высказывало уверенность, что она умрет еще по пути в больницу), потом, чтобы наверстать потерянное для сна время, снова улеглись на свои топчаны – и эпизод был исчерпан. На другой день мало кто и помнил об Анельке: лагерная жизнь притупляет впечатлительность. Через несколько дней, впрочем, по бараку разнесся неизвестно откуда взявшийся слух, что Анелька умерла, и две монашки успели даже жестоко повздорить из-за того, кого из «батюшек» просить помолиться тайно о грешной Анелькиной душе, как кто-то, прибывший с Голгофы, категорически опроверг этот слух, сообщив, что Анелька, хотя и очень слаба еще, но уже определенно поправляется и, возможно, в недалеком будущем вернется в Анзер. |
| Со всеми другими людьми приходилось говорить о ней – и это было нестерпимо тяжело, поэтому Криницын в те первые дни не в состоянии был видеть людей и только мать Веронику, наоборот, не отпускал от себя: общее горе сроднило их. Для Криницына, кроме всего прочего, ужасно было то, что он не мог еще раз увидеть сестру, проститься с нею. Весть о смерти Марии Михайловны Криницыной потрясла всех, знавших ее в Анзере и на Голгофе: санитары просили разрешения вырыть для нее отдельную могилу, кустари деревообделочного цеха анзерской кустарки выхлопотали досок и сами сделали гроб, обтянув его кусками старинного глазета, валявшегося в чулане «красного уголка» – бывшей монастырской ризнице. Сотрудницы Марии Михайловны и ее однокамерницы упросили начальство отпустить их на Голгофу проститься с нею. С их помощью мать Вероника обмыла и одела Мэри, потом, уложив ее в гроб, окружила ее голову ветками березок и вербочек, которыми Мэри так любовалась в свои последние дни, такими же нежными и скромными, какою была она сама. Снег сверкал под лучами мартовского солнца, на голых деревьях чирикали воробьи. Монашки, следуя за гробом, который несли санитары, пели «Со святыми упокой». Печальная процессия спускалась дорогой, по которой в течение трех месяцев Мэри ежедневно приходила и уходила, полная тревожных мыслей и заботы о брате, а он, лежа один в палате и слушая погребальное пение, лишен был возможности проводить сестру в ее последний путь... Был второй день Пасхи. Над свежей могилой монашки пропели панихиду со всеми пасхальными славословиями, и в грустном молчании все разошлись к своим повседневным делам. Наступила весна. Море очистилось ото льда, снег сбежал с Голгофской горы, деревья зазеленели молодой листвой, в лесу зацвели черника и брусника, в траве замелькали фиалки и подснежники, а склоны горы поверх засыпанных траншей, как ковром, покрылись крупными синими незабудками. Приближалось 18 июня. В самое утро этого дня мать Вероника, встав раньше всех, собрала пышные букеты незабудок и расставила их в стеклянных банках по всем палатам. Особенно большие букеты стояли на столике у постели Криницына, на окне у койки епископа и в «женской венерической» у девочек. Два больших венка из незабудок были положены ею на могилы Мэри и Смирнова, а два других – большой и маленький – на братскую могилу-траншею, в которой лежали Дуся и ее дочка. «Куме и крестнице», – с тихой и грустной улыбкой подумала мать Вероника, стоя над длинным, уже заросшим травой и цветами валом. |
| На фоне этого широкого и девственного пейзажа в стиле картин Клода Лоррена эта сценка казалась поистине буколической, каким-то чудом воскресшей на святой монастырской земле, где в течение стольких веков тишина острова нарушалась лишь колокольным звоном и молитвенными песнопениями и где сейчас раздаются одни лагерные команды, непечатная ругань да заунывные песни каторжан. «Воскрес! Воскрес великий Пан!» – вспомнила я стихотворение в прозе Тургенева. И уже поедая сварившуюся тем временем картошку, я продолжала думать: – Как тут спутались и переплелись все века и эпохи... Этот мифологический сатир со связкой ключей на поясе начальствует над лагерным карцером, устроенном в древней келье преподобного Елеазара, служащей теперь главным образом для протрезвления пьяных воров и проституток, а нимфы... принудительно согнаны сюда с Лиговки и Сухаревки, из Чубаровых переулков современных русских городов. И однако сейчас они неотделимы от этого идиллически мирного, первобытного пейзажа, от этой дикой и величественной природы... Ничто не умирает навсегда и бесследно. Все когда-либо бывшее незримо сосуществует в мире – и в иные, правда редкие, моменты становится зримым человеку. Прошедшее не тлеет в гробе тесном, Оно парит в пространстве поднебесном И шлет – кому захочет – свой привет. – всплыли в памяти строки из стихотворения моего друга. И когда-нибудь, для кого-нибудь эти девственные холмы и морские просторы, быть может, снова огласятся торжественным благовестом анзерских колоколов, и еще прозвучит, прозвучит над заливом под покровом солнечной весенней ночи неизменно великое: Христос воскресе из мертвых! И воскреснут тогда все, сущие теперь «во гробех», к новой светлой и чистой жизни – все, все! И вот этот завкарцером, и эти растрепанные девицы присоединят свои голоса к всеобщему хору славословий: Да воскреснет Бог , и расточатся врази Его... Яко исчезает дым, да исчезнут... Тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся. Этот день придет. И рассеются темные чары, тяготеющие над землей. Да будет так! Аминь. |
| Владыка Иустин, заботами матери Вероники по-праздничному вымытый, на чистой простыне и белых, высоко взбитых подушках полусидел в своей постели у широко открытого окна, за которым шелестели молодой листвой высокие березы, обращенный лицом к восточной стене, у которой был когда-то алтарь. Молясь, он живо вспоминал теперь то далекое и такое же, как сегодня, солнечное утро в день двухсотлетия Анзерского чуда, когда он участвовал в происходившем в этих стенах торжественном богослужении. Вот так же и тогда через обращенные на юг окна храма врывалось золотыми снопами утреннее солнце, играя сквозь подвижную сеть листвы на этих стенах, тогда таких величественно красивых. Оглядывая их теперь, он вспоминал, как выглядели они в то время. В каждом простенке иконы, а все стены и своды покрыты трогательно наивной фресковой живописью, изображавшей последовательно всю историю Страстей Господних, начиная с Его ареста в Гефсиманском саду, допроса у Каиафы, суда у Пилата и кончая Его крестной смертью. Вон там Он был изображен художником в кандалах, в багрянице и терновом венце, а рядом Он же, согбенный под тяжестью креста, совершает свой путь на Голгофу. Дальше, в глубине той ниши, Он же, вознесенный на кресте с двумя разбойниками по сторонам; внизу была подпись славянской вязью: «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем». Помимо своего прямого значения, эти фрески как бы пророчески символизировали судьбу анзерских страстотерпцев нашего поколения, ведь каждый соловчанин и каждая соловчанка прошли через все эти стадии: арест, допросы, суд и приговор. Каждый нес свой тяжелый крест, и так многие кончали этот крестный путь здесь, на анзерской новой Голгофе, смертью искупая свои грехи. Иконостас, украшенный золочеными витыми колонками, был в три яруса и заполнен темными старинными иконами; в овале над царскими вратами была «Тайная вечеря», а на створках врат изображены: на одной – архангел Гавриил с белой лилией в руке, на другой – Пресвятая Дева, смиренно внимающая его благовествованию. А вон в том простенке изображено было и само Анзерское чудо: неизвестный художник нарисовал обоих иноков распростертыми на траве, пестреющей крупными синими цветами, а Божию Матерь и преподобного Елеазара поместил на фоне курчавого зеленого леса, совсем такого, какой и сейчас тянется по склону горы до самого моря. |
|
|
