| Это апостольское слово, однако, не устраняет вовсе учительства, без которого нельзя обойтись и которое везде необходимо. Сам Господь сказал в евангелии: иже сотворит и научит, сей велий наречется в царствии небеснем ( Мф.5:19 ). Нужна только, по внушению приведенного слова апостола Иакова, большая осторожность при желании учить других, – чтобы самовольно не стремиться к учительству, но и не скрывать своего дарования, и при книжном и опытном знании не лишать назидательного слова требующих его. Так поступали все духовные наставники, прославленные во святых. И еще строже держались этого правила наставники монашества, о которых теперь y нас будет слово. Основатель скитского жительства в России, преп. Нил Сорский , в этом явил собою назидательный пример. Он изучил Священное Писание и писания свв. отцов о монашеской жизни, изучил не только по букве, но и собственными опытами, и это изучение свое пополнил наблюдениями над жизнью подвижников Афона, путешествуя туда из России. Достигнув глубокого и всестороннего знания о духовном подвижничестве, он не считал себя достойным учительства и не искал быть наставником ближних; только упрошенный ими, чтобы не отказывал в назидательном слове, и, повинуясь общему желанию братии, принял звание настоятеля обители и наставника новоначальных. Такою же чертою скромности касательно учительства других отличался преп. отец наш Елеазар, основатель Анзерского скита. Сперва он избегал начальствования над собранною им братией, так как с этим неминуемо соединяется обязанность всех учить и наставлять; a довольствовался духовным руководством нуждающихся в нем в качестве советника. Потом уже он принял на себя бремя правления, «вероятно, по воле царя или патриарха», как сказано в житии его, и тогда стал открыто руководить других в подвигах иноческой жизни. Для этого он написал свое «Наставление новоначальным инокам», в котором изложил правила и обычаи иноческой жизни, бывшие в его время. Учительство в иноческой жизни принадлежит старцам в тесном смысле этого слова, или инокам, преуспевшим в течение более или менее долговременной иноческой жизни в добродетелях, свойственных иноку. |
| 3. Сосновская, при Сосновой Губе. 4. Ребольдская, при переправе в Анзерский скит. Д) Экономические постройки вне монастыря Кожевня каменная, в два жилья, над озером Гагарьим; в северную сторону монастыря; построена около 1719 года. Бани, братская и гостиная, с хорошими выгодностями и угодьями. Избы и сараи для столярных, бочарных и плотничьих работ. Амбары кладовые для сушёной и копчёной рыбы, также сельдяной, соляной, сальной. Изба для пряжи и вязания сетей. Кузница каменная; амбары железный и угольный. Завод с двустенной круглой печью, для выгонной смолы, построен в 1800 году близ конюшенного двора, на берегу святого озера. Двор конюшенный и скотский, в коих в зиму остаётся рогатого скота от 120 до 150, сверх убиваемых для работников потребного числа; лошадей от 100 до 150. К ним принадлежат избы, конюшенно-нарядные и сидельные и амбар скотобойный. Избы, дрововозная и шатнева: в первой живут дрововозы, а в последней работники, не определённые к особенной работе, а употребляемые для всяких работ. Пивоварня, поварня и точильный амбар на водяном протоке в св. озеро. В сем последнем есть водяная несложная машина, действующая разными точилами, на одной оси водяного колеса оборачивающимися. Вода, движущая колёса, стремление делает в два устроенных русла; из коих подколёсное отпирается, когда инструменты точить надобно, а другое отпирается, когда нет точильной работы, и когда колесу надобно быть в покое. Один мужик, собрав затупленные инструменты, сносимые от всяких работников в одно место, вытачивает их способно, и кладёт туда, откуда взял. Любопытно смотреть на сие полезное для всякого большого заведения изобретение. В гавани перед монастырём, выстроены амбары для судового такелажа, также мучные и крупяные и для разных съестных припасов; другие с лавками для торговых людей, кои приезжают на Петров день и продают свои товары, составляя в то время для монастырян и съезда поморцев некоторую ярмарку. Гостиная для особых богомольцев со многими чуланами, и такая же без чуланов; третья, подобная второй, и мужеская, и женская для чёрного народа и для женщин кухня. |
| Отпуская звонаря, старец дал такой наказ: «Скажи ему, Господа ради, что он погибает. Передай ему скорбь мою. Где его прежняя подвижническая жизнь? Где ревность к добродетели и желание пустынной жизни? Находясь среди мира, он более и более погрязает в житейских заботах». Рассказ звонаря и слова друга глубоко потрясли о. Феофана. Он решился снова пустынножительствовать. Скоро представился и случай оставить должность эконома. Новый настоятель Герасим, заметив упущения в работах, стал делать строгие выговоры о. Феофану. Тогда о. Феофан оставил все и на маленьком карбасе пустился в море, надеясь выйти на взморье и там подвизаться. Но поднялась буря, десять дней носился карбас по бурному Белому морю, наконец, он был выброшен на кемский берег. Спасенный так чудесно от смерти, старец поселился около г. Кеми, в густом лесу; но его скоро открыли, привезли в Кемь и посадили в темницу. Но раз сторож заснул, и старец снова вышел на свободу, удалился верст за 40 от города и снова стал подвизаться. Трудно было сначала, старцу приводилось питаться мхом и ягодами, более у него ничего не было. Через долгое время он достал, однако, земледельческие орудия и стал разводить овощи. Большую же часть времени проводил в посте и молитвах. Кемляне знали старца, любили его и нередко посещали. В первое время по поселении здесь на него, раз, напали разбойники. Узнав в старце соловецкого эконома и думая, что он бежал с большими деньгами, они требовали от него денег. А когда ничего не получили, то мучили его, протаскивая на веревке из одной проруби в другую, и, наконец, бросили едва живым. Старец же молился и благодарил Бога за испытание. Впоследствии его никто, уже не беспокоил, и он мирно, в подвигах, прожил 24 года. Но местные власти, видя, что народ толпами ходит к старцу и тот их учит, подозрительно смотрели на это, и по этой причине старец Феофан был взят и привезен в Соловки. Впрочем, его здесь не стали удерживать и отпустили в Анзерский скит на безмолвие. Там он провел в подвигах еще несколько лет и достиг высокого совершенства. |
| С просьбами об указаниях и советах обращался к А. В-чу и Андрей Никол. Муравьев 637 . Он задумал составить жизнеописание патр. Никона, сообщил об этом А. В-чу и просил его советов и указаний, в письме от 9-го января 1860 г., как найти, наприм., жизнь Ртищева, Елеазара Анзерского, как уловить историческую нить царствования Алексия Михайловича. Горский скоро исполнил просьбу. 19-го янв. 1860 г. Муравьев писал ему: «Сейчас получил я вашу рукопись о Никоне и земно кланяюсь за скорое исполнение моей просьбы; в кратком письме вашем нашел я себе достаточное указание, потому что у меня собрано довольно материалов о Никоне (и перечисляет их). Об одном прошу меня уведомить, где можно заимствовать о неудовольствиях, возникших до Никона и при нем по случаю учреждения монастырского приказа, и в чем состояли эти прения, а также о школах Чудовских и иных, заведенных при Филарете и Никоне. Еще у меня самого не обрисовался в голове очерк его истории, и я брожу, как в тумане, а начатки покажу вам в мае; жду опять вашего отзыва». Отзыв Горского был справедливый и строгий. 18-го апр. 1861 г. Муравьев посылал ему начатки своей истории Никона, чтобы А. В-ч мог видеть, в каком отчасти летописном, отчасти картинном духе он хотел писать историю; спрашивал, годится ли она и где ее напечатать. А. В-ч, как показывают сохранившиеся черновые записи, подверг ее строгой критике; написал Муравьеву, что теперь необходимо обработанное связное изображение жизни Никона; учил, как с критикой нужно относиться к источникам; указал, что лишне и чего недостает в описании. Критика поразила Андрея Николаевича. Сохранилось его письмо без даты, написанное в это время. Вообще писавший очень неразборчиво, Муравьев на сей раз написал так, что сам А. В-ч карандашом между строк переписал содержание письма. Здесь А. Ник. пишет, что после отзыва А. В-ча у него опустились руки, и он боится продолжать, хотя то, что прочитано А. В-м, было prolegomena; он добавляет, что прочитал письмо Горского митр. Филарету, который советовал продолжать. Переписка продолжалась, и Муравьев не раз обращался к А. В-чу с просьбами указать источники, дать совет, прочитать его сочинения. |
| Когда-то я сравнивала Соловки с островом князя Гвидона. Как хотелось бы мне сейчас, подобно Гвидону, обратиться в комара и, забившись в щель парохода, последовать за нею в Ленинград! Но ни у моста, на котором я стояла, ни дальше на море, не было видно царевны-лебеди, которая, обрызгав, превратила бы меня в какое-либо летающее насекомое. Я подняла с земли свои вещи и вошла в ворота. На площадке лестницы я встретила матушку Топоркову, окруженную вещами: и она перебиралась на пароход. Хоть и в последнюю минуту, я успела проститься с нею... Счастливая: она ехала к своим девочкам, а я только что проводила свою. Что таить? Я испытывала к ней сейчас острую зависть. И вместе с тем всей душой за нее радовалась. Я знала: вместе с нею, на дне одного из ее чемоданов, уезжает сейчас в далекую Сибирь кукла с иконописным лицом анзерского производства – это для младшенькой из ее дочерей, а для старших – тетрадь со стихами – текстами кантиков, которые она выучила и пела с монашками за работой в анзерской кустарке. Она и дочек своих обучит, конечно, этим кантикам, и когда вечерами они всей семьей будут хором распевать их, она будет вспоминать Соловки и анзерскую кустарку. И обо мне не раз вспомянет: наши беседы, наши вечерние прогулки после работы к Святому колодцу за водой, нашу последнюю совместную поездку в Кремль. Вот и она навсегда ушла из моей жизни – и я никогда ее больше не увижу. Я прошла к Татьяне Николаевне Гиппиус. Угадывая мое настроение, она обласкала меня, напоила чаем с гренками из черного хлеба, поджаренными на подсолнечном масле (излюбленное угощение в лагере). Она тоже в эти дни тяжело переживала разлуку со своей приемной дочкой Асенькой, сироткой, которую ей здесь отдали на воспитание, а когда привязанность к ней ребенка показалась превышающей установленные лагерные нормы, девочку отняли у нее и отправили в ленинградский детский дом. Весь женбарак был под впечатлением этой ненужной жестокости, многие плакали, рассказывая мне об Асеньке. Еще недавно она перенесла тяжелое воспаление легких, и Татьяна Николаевна еле отвоевала ее у смерти, проводя бессонные ночи у ее постельки, ни на час не отлучаясь от нее. И сейчас девочка еще не вполне оправилась и без внимательного ухода может заболеть снова, а рецидива она, конечно, не перенесет. Я видела Асеньку несколько месяцев тому назад: это была нежная, ласковая девочка. |
| Когда я поднялась, у меня было легко и спокойно на сердце, я не озиралась по сторонам, не колебалась, куда идти, и, всецело доверясь высшей воле, пошла вперед, не задаваясь вопросом, приближаюсь я к цели или отдаляюсь от нее. И странное дело, я больше не спотыкалась, не падала, не испытывала недавней усталости. Было уже почти темно. Очень скоро мои ноги вынесли меня на какую-то возвышенность. Когда я достигла ее верха и взглянула перед собой, я увидела внизу, у подножья холма, на котором стояла, Троицкую дорогу, за нею снежный простор залива, а вдали, направо, приветные огни Анзерского скита... И когда, спустившись, я пошла по наезженной, хорошо укатанной, ровной дороге, по которой можно было быстро двигаться, почти не поднимая ног и не делая никаких усилий, мне показалось, что за спиной у меня выросли крылья и что я утратила значительную часть своего веса – и притом не иду, а скольжу, еле касаясь земли. Я благоразумно умолчала о том, что заблудилась в лесу: ведь меня могли бы не пустить в следующий раз. Я сказала, что по совету врача все время «гуляла», очень проголодалась и, как только поем, лягу спать. В моей комнате еще сильно пахло дезинфекцией, но все же не так, как накануне: ее весь день проветривали. Пока я разогревала у плиты свой суп, заледеневшее на мне снизу белье оттаяло, и меня стал трясти сильный озноб. Переодевшись во все сухое и приняв порошок фенацетина, я легла на свой топчан укрывшись поверх одеяла шубой и всем теплым, что у меня имелось. V Но и в эту ночь мне не скоро суждено было уснуть: стук в дверь поднял меня с постели, и, торопливо натянув шубу поверх рубашки, я с удивлением впустила незнакомого посетителя. Он вручил мне пачку писем с новогодними приветами от моих друзей из Кеми и соловецкого Кремля, пояснив, что только что прибыл в Анзер в кратковременную командировку, а с неделю тому назад был в Кеми и познакомился там с моими друзьями. Еще сравнительно молодой, энергичный и, по-видимому, очень культурный, он сразу расположил меня к себе, и мы разговорились, как старые знакомые. |
| Татьяна Николаевна сказала ей тогда: – Это тетя Оля; у нее далеко в Ленинграде есть такая же маленькая девочка Наташа: поцелуй за нее тетю Олю покрепче. И Асенька так доверчиво обвила ручонками мою шею, что я от неожиданности и оттого, что успела отвыкнуть от детей, внезапно расплакалась и долго потом не могла остановиться. И теперь я снова плакала, слушая рассказы об Асеньке. На следующий день я уже ехала на подводе в обратный путь, пересекая лесной дорогой Большой Соловецкий остров с юга на север, а на восходе солнца отчалила в парусной лодке на Анзер. К утренней поверке я уже была в кустарке и, после поверки, вступила в свои обязанности. Слушая анзерские новости и сплетни, я проверяла все наработанное в рукодельном цехе в мое отсутствие, и уже мне казалось, что я никуда не уезжала из этой комнаты, где за шкафом стоял мой топчан, а на полках шкафа уже снова разместились на своих привычных местах все мои вещи. Когда Шурочка Комиссарова показывала мне свои кукольные головки с иконописными лицами, я невольно вспомнила куклу с молящимися глазами, которая ехала сейчас на пароходе, пересекая Белое море по пути из Соловков в Ленинград. И среди всех прочих полуфабрикатов кустарки – одни эти иконописные кукольные головки показались мне бесконечно родными... Тетрадь вторая. Мать Вероника (повесть) ...Никто не знает настоящей правды. А.П. Чехов. Дуэль Нельзя сказать, чтобы Верочка Языкова, первая ученица выпускного класса одного из петербургских женских институтов, пользовалась большой любовью среди своих одноклассниц. Да оно было и понятно: самоуверенная и честолюбивая, она привыкла пожинать лавры лучших отметок, переходить из класса в класс с наградами и справедливо рассчитывала окончить институт с «шифром» – высшим отличием, открывавшим перед питомцами институтов блестящие возможности вплоть до карьеры фрейлины российской императрицы. Она не умела, а быть может, и не считала нужным скрывать перед подругами горделивое сознание своего превосходства и усвоила себе в общении с ними покровительственно-поучительный тон, вооружавший их против нее и заслуживший ей прозвище «парфетка» 254 , произносившееся ими, правда, не в глаза, а осмотрительно лишь за спиной подруги. |
| При всяком удобном и неудобном случае они разъясняли профанам-мирянам, что попадью не полагается называть «матушкой», так как это высокое звание приличествует по праву одним инокиням. Но миряне никак не могли взять в толк, почему почетное имя матери подходит больше бездетным девственницам-монашкам, чем имевшей своих детей и воспитавшей не одно поколение чужих Наталии Семеновне Топорковой. А она, будто и не замечая их неприязни, охотно помогала им чем могла, делясь последним, и только никогда не участвовала в их склоках, пересудах и сплетнях. Уложившись, я вместе с нею прошла в адмчасть. Там каждой из нас вручили по внушительному пакету с большой красной сургучной печатью. – По прибытии в Кремль предъявите в комендатуре, – сказали нам на прощанье. И вот мы уже сидим на своих вещах в парусной лодке. Ночь уже не солнечная, но светлая и теплая. Море – как зеркало. Лодка, слегка накренившись, быстро скользит, унося нас от анзерских будней к таинственному будущему. Там – на этом вырастающем перед нами из воды берегу Соловецкого острова – не дальше, как завтра утром, узнаю я разгадку так пугающей меня тайны. И чем ближе к цели, тем мучительнее сжимается сердце, тем труднее кажется дожить до утра. На пристани нам предоставили подводу, на которую мы погрузили наши вещи, и мы, сами рядышком усевшись на них, покатили по гладкой лесной дороге, пересекающей остров насквозь с севера на юг. Совсем не помню, о чем мы говорили в пути: все мои мысли были поглощены вопросом, что ждет меня в конце этой дороги. Ранним утром мы выехали из леса, и подвода покатила по пологой дороге среди открытых полей к видневшемуся вдали соловецкому Кремлю с его древними башнями, высокими колокольнями и руинами храмов. А за ними блестело в лучах утреннего солнца открытое море. В первый раз я видела соловецкий Кремль с этой стороны, и он предстал предо мной, как на ладони, – одним словом, по-новому чарующий своей величавой стариной, печальный и таинственно-прекрасный. – За этими башнями разгадка моей ближайшей судьбы, – подумала я, и у меня дух захватило от нетерпения скорее узнать ее. |
| Окружение было то же, что и «на торфу». Недоброжелательство и циничные насмешки и тут преследовали Анельку: проститутки и воровки не могли ей простить ее девственности и моральной чистоты. Как хорошо грамотную (а таких не много было среди анзерских женщин), Анельку назначили делопроизводителем в хозяйственную часть под начало старого сластолюбца, который охотно принял ее в канцелярию, пленившись ее наружностью, но, разумеется, не только ради ее прекрасных глаз, а в чаянии более существенных достижений. С первого же дня он стал преследовать ее своими ухаживаниями. Положение Анельки сделалось мучительно тяжелым, тем более что начальник хозчасти оказался лишь «первой мухой»: и бухгалтер, и служащие административной части, помещавшейся по тому же коридору, и даже сам начальник острова не давали ей прохода своими недвусмысленными любезностями. Анелька всем давала резкий отпор, но понимала, что всецело находится в их власти, и чувствовала себя затравленным зверьком, обреченным рано или поздно стать добычей преследующих его хищников. Если пока к ней не применяли насилия, то только потому, что делопроизводителя хозчасти неудобно было затребовать для «мытья полов» или «стирки». Но ведь нигде так легко, как в лагере, не переквалифицируют людей из одной специальности в другую: завтра же ее могут сделать прачкой или поломойкой, а тогда ничто уже не помешает начальнику прислать к ночи «затребование»... По утрам Анелька торопилась уйти из камеры, где ее травили женщины, хоть и знала, что, придя на работу, она попадет из огня в полымя – под перекрестный огонь преследователей – мужчин. Все служебное время она просиживала, почти не поднимая головы от бумаг, и говорила с сослуживцами, лишь, когда это было необходимо по службе, а по окончании занятий спешила уйти от них в женбарак, хоть хорошо понимала, что ее там ожидает. По воскресеньям, когда камеры барака пустели, одна Анелька не уходила ни на «прогулку» (попарно, под конвоем командирши), ни в «красный уголок»; она садилась у окна и, глядя на морской залив, окаймленный лесистыми холмами, пела вполголоса свои любимые тюремные песни. |
| Еще до моего приезда на Соловки Виноградов устроил работать в музее известного художника Осипа Эммануиловича Браза 284 , добыв ему бумагу и акварельные краски и получив на него разрешение свободно писать акварели за пределами Кремля якобы «для увековечения замечательного достижения перевоспитания». О. Э. Браз нарисовал несколько десятков прекрасных пейзажей, выставленных затем на хорошо освещенных хорах Благовещенской церкви. Впоследствии мне говорили, что акварели эти находились в Казанском соборе – «Музее религии и атеизма Академии наук СССР». Куда они делись затем – не знаю. Когда на Соловки прибыло два студента украинских художественных училищ – один из Киева, а другой из Чернигова – Петраш и Вовк, Н. Н. Виноградов и их снабдил акварелью и бумагой. Н.Н. Виноградов разбирался в людях и знал, кому следует помогать. В Музее у Н. Н. Виноградова работало несколько спасаемых им лиц: князь Вонлярлярский, который был настолько стар, что ничего уже не мог делать, и ему грозило уничтожение где-нибудь на анзерской Голгофе, хлопотливая «Аленушка» – Елена Александровна Аносова; потом искусствовед и реставратор Александр Иванович Анисимов, из молодежи – бывший бойскаут Дмитрий Шипчинский, о котором Юлия Николаевна Данзас пишет в воспоминаниях, что он был похож на «типичного комсомольца», хотя он всегда был непримирим к советской власти, а через год пошел в лес «в бега» на верную гибель вслед за сошедшим с ума своим старшим другом И. С. Кожевниковым, как уже упоминалось, был пойман и расстрелян. В музей Н. Н. Виноградов пытался устроить работать М. Д. Приселкова, поручив мне вызволить его из карантина, и устраивал многих других. Каждый вечер, перед сном, с ротных нар и топчанов, где царствовала полутьма едва мерцавших лампочек, он приглашал интеллигентных людей, чтобы слушать доклады, работать над музейными картотеками, просто беседовать, и они на час или другой чувствовали себя в своей среде. Это он, Николай Николаевич, заботился о сохранении соловецких лабиринтов, тщетно воевал с начальством за сохранение моленных крестов на берегах Острова, да и делал многое другое. |
|
|
