| ...Я вдруг вспомнила: да не здесь ли, не перед этими ли окнами происходила та буколическая сцена с «пьяным сатиром и нимфами», которую я наблюдала летним вечером из окна игуменской кухни? Мне пришло в голову тогда, что когда-нибудь здесь еще восторжествуют и иные настроения... И вот – я не ошиблась. Правда, не гудит и сейчас победный благовест анзерских колоколов, и не слышно церковных песнопений, как мне это тогда рисовалось, но победа человеческого духа, победа веры – налицо! Не в колокольном звоне, не в хоре славословий – в душах людских воскреснет Бог – и, как тает воск, как исчезает дым, расточатся Его враги... Горячие, неудержимые потоки слез струились по моему лицу. Я не утирала их... К вечеру работа была выполнена. Площадь перед фасадом скита была выровнена и густо усыпана золотисто-желтым песком. И они ушли – все четырнадцать – усталые, не евшие целый день – по лесной дороге на Троицкую. И думалось, что, вернувшись, они не лягут отдыхать, а станут, наверное, читать «Двенадцать Евангелий». С залива потянуло холодным ветром, стало пасмурно – и вскоре густой и обильный снег повалил на землю и шел, не переставая, всю ночь, покрывая пушистой пеленой лед на заливе, прибрежные холмы, лесные дороги, крышу скита и только что расчищенную перед ним площадь. Утром взошедшее солнце осветило сверкающие девственной белизной широкие анзерские просторы. В первый день Пасхи была чудесная погода, в воздухе впервые запахло весной, а к Первому мая весь новый снег, выпавший на Страстной неделе, растаял и, смешавшись на площади перед домом с обильным песком, превратился в жидкую грязь, в которой вязли ноги согнанных на митинг подневольных людей... Но перед глазами ослепительно блестел на солнце своей снежной пеленой морской залив, и над ним любовно склонилось северное бездонное небо, благое и безгрешное, говоря людям о вечной Правде и Красоте, в которых когда-нибудь потонут и растворятся все их временные земные страдания. 22 января 1941 г. Сыпняк I Сыпняк был в разгаре. В одной только Голгофской больнице из сыпнотифозного барака ежедневно в среднем выносили по шестнадцать покойников; вырытых за лето четырех траншей – на триста трупов каждая – не хватило и до середины зимы; приходилось срочно заготовлять новые – и по склону Голгофской горы днем и ночью горели костры для оттаивания закаменевшей почвы. |
| Однажды ранним февральским утром по больнице разнеслась тревожная весть: мать Вероника серьезно заболела. А вскоре врачом был установлен и диагноз – сыпняк. Ее поместили в отдельную палату. Случайно это оказалась та комната, в которой умерла Мэри и из которой уехал на свободу Криницын. Мать Вероника болела без особо высокой температуры, без бурных приступов бреда, но врач с тревогой ждал кризиса, опасаясь, что ее переутомленное сердце и изнуренный организм не выдержат перелома. Мать Вероника и сама понимала это. Слабеющим голосом поручила она ему в случае ее смерти известить ее друзей в Ленинграде – и дала адрес Криницына. Похоронить себя она просила рядом с могилой Марии Михайловны Криницыной. Потом распорядилась созвать персонал и всех ходячих больных. Каждому, прощаясь, сказала ласковое слово, а лежачим больным просила передать ее прощальный привет и благословение. Всем желала здоровья и возвращения на родину. Оставшись потом одна с дежурившей у постели сестрой, она закрыла глаза и уже ничего не говорила. Всю ночь она шептала молитвы и медленно крестилась холодеющей и плохо повинующейся ей рукой. Тихие слезы струились из-под сомкнутых век по ее впалым щекам. Под утро она скончалась. Если бы Верочка Языкова могла увидеть теперь распростертое на лагерной больничной койке худое и длинное тело матери Вероники, она едва ли узнала бы себя в этой изнуренной монахине с пергаментным лицом и скрещенными на груди костлявыми, как у скелета, руками. Но Верочки Языковой давно не было ни на этом, ни на том свете: она умерла, как пустая форма, как внешняя оболочка зерна, которое долго невидимо таилось в ней, бездейственное и никем, даже ею самой, не осознанное, но которое – в скорбях и муках – пробудилось в ней однажды, проросло и, сбросив мешавшую шелуху, выросло в конце концов в большое, крепкое и стойкое дерево, многим послужившее нравственной опорой и защитой, в мудрую и до самозабвения любвеобильную мать Веронику – безвестную праведницу, только что отошедшую из этого мира борьбы и страданий, чтобы возродиться для вечной жизни в ином мире, где «несть ни печалей, ни воздыханий» и где, без сомнения, она сопричислится к лику таких же, как она, безымянных и неканонизированных анзерских страстотерпцев. |
| Когда же рассказы о голгофской идиллии дошли наконец и до самого начальника острова, ухаживания которого в свое время были так сурово отвергнуты Анелькой, он решил активно вмешаться в ход событий и пресечь самым категорическим образом голгофский роман. На его стороне было право начальника и лагерные законы, строго преследовавшие всякое общение между полами. ...Однажды главврача срочно вызвали к больному на какую-то дальнюю командировку. Как только он уехал, Анельку пригласили в адмчасть и велели ей в полчаса собраться «с вещами». VII Были ранние зимние сумерки, когда, возвращаясь из сельхоза, я встретила у анзерской дежурки Анельку с сопровождавшим ее конвоиром. Она рассказала мне, что ее переводят куда-то на Главный остров, но, так как переправа ночью в это время года опасна, ее привели переждать до утра в анзерском женбараке. Зная, что Анельке не могла быть приятна встреча с анзерскими женщинами, я пригласила ее переночевать в моей камере-келье: будучи тогда заведующей женской кустаркой, я помещалась в отдельной комнате. Анелька охотно приняла мое приглашение. Она сидела на деревянном монастырском диване и за чашкой чая рассказывала мне о своей жизни на Голгофе, о своей работе в больнице. Я с интересом слушала ее, не переставая удивляться происшедшей в ней перемене. Она расцвела, похорошела... Ни былой нервозности, ни резких выражений. Во всех ее движениях, в манере говорить и держаться появились мягкость, уравновешенность и чисто польская женственная грация. Она ничего не рассказывала мне о своих отношениях с главврачом, но о чем бы она ни говорила, во все ее рассказы каким-то образом случайно вплетался «доктор», и, называя его, она каждый раз вспыхивала, как девочка, а глаза ее темнели и становились лучистыми. Любуясь ею, я невольно думала словами Пушкина: «Нет на свете царицы краше польской девицы». – Я совсем налегке, без вещей, – говорила она мне, – доктор (и она смущенно краснела) – доктор, зная, какое в камерах воровство, был так добр, что предложил мне держать мои платья и белье в его комоде, и вот надо же было случиться такому совпадению: как раз перед тем, как меня вызвали в адмчасть, доктор уехал в дальнюю командировку и запер свою комнату на ключ. |
| Одни за другими сменялись волшебные картины. То обрыв — вы останавливаетесь и смотрите: под вами синеют верхушки деревьев, далеко уходит сочная понизь с лесами, озерами и скалами; то — с двух сторон сжимают дорогу крутые откосы зеленых гор. Вот море глубокою бухтою врезалось в землю; только узкий пролив соединяет ее с бесконечным водным простором. Бухту обступили высокие сосны и недвижно протягивают над нею высокие своды. Как там покойно, тихо и прохладно. Тут ловят монахи рыбу, здесь ими выстроен домик для рыболовов и поставлены вороты для вытаскивания неводов. Скоро мы подъехали к берегу, где кончался остров Соловецкий. Версты за четыре синели Анзерские горы. На самой окраине берега изба, или, по-здешнему, келья перевозчиков. Мы все сели в два больших карбаса. Весла блеснули, и лодки прорезали покойную влагу. На этот раз пролив был спокоен, но здесь нередко случаются бури, опасные для маленьких судов, потому что у Анзерского берега находится большой сувой (толчея, водоворот). Даже и теперь, когда море было тихо, — пределы сувоя очерчивались заметно, составляя совершенно правильный круг, в котором течение воды напоминало собою громадную спираль. Несмотря на самую безмятежную погоду, как только наш карбас вступил в пределы толчеи, его стало весьма заметно покачивать, и гребцы измучились, прежде чем достигли берега. Рядом со мною сидели две сестры-странницы. Одной из них было двадцать, другой — девятнадцать лет. Я разговорился с ними — и оказалось, что они бродяжничают уже десять лет обе. Их мать зажиточная перемышльская мещанка — в первый раз потащила их на богомолье в Киев. — С тыя поры мы и одного лета не можем выжить дома, так и тянет, так и тянет. Особенно, как лески зазеленеют, да на полях цветики почнут алеть. Уж как нас тятенька бил, матушка тоже учила, не жалеючи — нет наших сил. Урвемся и уйдем. Так и бродим до зимы! Тут же с ними оказалась и молоденькая хохлушка из Пирятинского уезда. По расспросам обнаружилось, что она пошла странствовать во избежание замужества. |
| Новый инок, со дня пострижения, в научение монашеской жизни, отдан был старцу монаху Ионе, бывшему келарю обители. Предав себя всецело в волю своего старца, он, под руководством этого нового учителя, по мере старческих своих сил, начал трудиться с твердым желанием угождать во всем Господу Богу, и постом, ночным бдением, покорностью и смиренным послушанием изумлял всю братию, так что вскоре окружавшие его стали подражать новому необычайному послушнику. Брат, с которым новый труженик жил в одной келии, свидетельствовал, что этот сокровенный раб Христов, кроме хлеба и воды не вкушал ничего, и братия прозвали о. Иова постником. На первых порах послали о. Иова на послушание в братскую кухню – в поварню. Ревностный инок охотно трудился на этом нелегком послушании: всегда являлся на работу, предупреждая других; своим руками рубил дрова, и на старческих раменах своих носил их по высоким лестницам в поварню. С таковым же усердием исправлял он и другие трудные работы, соединенные с изнурением сил телесных. Из поварской, в коей потрудился немало, о. Иов скоро был переведен на другое послушание, именно на братскую трапезу. Это новое, не менее трудное, послушание проходил он с таковым же примерным усердием и смирением, как и прежнее. Но исконный враг людей желающий погибели душ человеческих видя строгое подвижничество избранных Божиих, не дремлет. Лукавый, он всеми мерами старается с тесного, скорбного пути истины, увлечь подвижников на широкий, веселый путь пагубы. Так, во время смиренного прохождения Иовом сказанных послушаний, не однажды являлся ему ненавистник добра – искуситель, в образе одного известного ему в мире врача, и говорил, как бы с состраданием: “о, возлюбленный! следует тебе поберечь здоровье свое, чтобы, изнуривши плоть трудом и воздержанием, не ослабеть под игом, которое ты взял на себя Христа ради. Бог не хочет трудов или поста выше сил, а хочет сердца чистого и смиренного. Ты, при старости своей, работаешь черноризцем, как купленный раб, не привыкший прежде к таковым трудам. Не следует тебе так трудиться и потому, что ты священноинок. Довольно с тебя и того, что, оставив славу и честь в мире, ты пришел в убожество и вдался в тяжкие недуги ради пищи. Я даже удивляюсь, как утроба твоя может принимать суровую пищу после сладких брашен. Блюдися же, чтобы недуги твои не умножились сверх меры; тогда и я не возьму на себя помочь тебе в недугах твоих, и ты невольно прежде времени получишь смерть. Если совета моего не послушаешь, то мне будет чрез тебя великая скорбь…” – “ Хорошо не щадить плоти, да не похотствует и не восставляет брани”, отвечал о. Иов мнимому своему знакомцу. “Впрочем, хотя бы плоть и изнемогла, так сила Божия в немощах совершается. Св. Апостол сказал более: недостойный страсти нынешнего времени к хотящей славе явитися в нас. Пост есть мати целомудрия, – ты внимай себе с подобными…”. Услышав такой ответ, враг тотчас исчез. |
| Из числа этих учеников один брат, служивший старцу в болезни, приостановившись и вышедши от старца, не пошел в свою келию, а восхотел тайно, чрез некую скважину извне келии, посмотреть на больного, и увидел следующее: как скоро больной труженик проводил из келии посетителей – братию, тотчас бодро встал с одра, коленопреклонился на средине келии, и молился со слезами и воздыханием Богу и пресвятой Богородице, призывая и многих святых, и в молитве этой часто поминал устроенную им св. киновию и братию. По непродолжительной молитве, он опять спокойно возлег на одр и перекрестился. Чрез несколько минут вновь встал с одра и опять коленопреклоняясь, молился Господу Богу, с воздетыми руками так: “Господи Боже мой! благодарю Тебя, яко призрел еси на смирение мое и в православной вере в Тебя, во исповедании и во исполнении заповедей Твоих сподобил мне скончатися! Приими, Владыко преблагий, в мире дух мой, а Твоих рабов, которых во едино стадо чрез меня грешного собрал, сохрани…”. Непродолжительна была и эта молитва добродетельного подвижника; он опять спокойно возлег на одр. В эти минуты на лице умирающего подвижника образовалась видимая перемена; с устремленным к небу взором, лицо его сияло необъяснимым спокойствием и радостию – подобием ангельским. Он пребывал уже недвижим, в молчании, и как будто с кем беседовал душевно. Но великое молчание боголюбезного старца вдруг прервалось громким восклицанием его: “Благословен Бог отец наших! Аще тако есть, то уже не боюсь, но в радости отхожу от мира сего”. С этими словами в келии подвижника явился необыкновенный свет, благоуханием исполнилась вся келия и слышен был пресладкий глас многих, неизвестно где поющих, псаломскую песнь: Яко пройду в место селения дивна даже до дому Божия, во глас радования и исповедания, шума празднующего ( Пс.41:5 ). Блаженный старец, конечно, не мог не слышать это пение и не видеть в келии небесного света. В эту крайне-великую минуту, он на одре своем совершенно обратился лицем вверх, ноги простер, руки положил на персях крестообразно, и тотчас душа его отлетела в обители небесныя, куда постоянно стремилась, во все течение земнаго своего странствования. |
| Вероятно, это была эгоцентрическая иллюзия, и каждому человеку, возможно, казалось в ту минуту при наблюдении этого необычного северного сияния, что он стоит в центре мироздания. А лучи лились и лились, и Анна, торжествуя, прошептала в экстазе: – Наша любовь, как это северное сияние! Мы обвенчались с тобой, Стась, этой ночью необычным северным сиянием лучше всех ксендзов в Анзере!.. Помни эту ночь всю жизнь! – Да, буду помнить! – прошептал Станислав и, взяв поочередно ее руки со своих плеч, нежно и с благодарностью поцеловал их и снова прижал их к своим плечам. Двое потеряли представление о времени, так что когда кончилось северное сияние, они не могли определить, сколько оно продолжалось: полчаса, час или пять минут, а на часы ручные они позабыли взглянуть. Когда Анна шла снова по Анзерской дороге домой, т. е. в женский барак, она невольно повторяла любимое свое и Евгения фетовское стихотворение, но не его пессимистическое начало («Измучен жизнью, коварством надежды...»), а его жизнеутверждающие строки из средины и конца об общении с космосом: «И все, что мчится по безднам эфира, и каждый луч, плотской и бесплотный – твой только отблеск, солнце мира, и только сон, – только сон мимолетный! Так легких грез в мировом дуновении, как дым несусь я и таю невольно, и в этом прозрении, в этом забвении легко мне жить и дышать мне не больно!» Анна снова понимала, как в прежние благодатные минуты прозрения, что без красоты природы и родной поэзии нельзя жить – задохнешься, как в темном, безвоздушном, каменном мешке. Пантеистические переживания человека являются самыми мощными, хоть Анна снова не могла решить, какого они характера: то ли эстетического, то ли религиозного, то ли музыкального, как говорили в старину – «гармония и музыка небесных сфер»... Анна была уверена, что в гении воплощается национальный дух и сердце народа, и в свою очередь питает настоящие и грядущие поколения и воспитывает их в национальном духе: гений раскрывает тайну национального характера и духа и снова отдает ему всего себя. |
| Подошла Софья Федоровна и осторожно спросила Анну: – Я могу поздравить вас, Аннет, с получением первого письма от Станислава, которого вы так долго ждали? – Нет, Софи! – и Анна протянула письмо своей подруге. Софья Федоровна прочитала письмо, глубоко вздохнула и протяжно произнесла: «Д-а-а-а!» В ответ на это письмо, мучаясь и захлебываясь слезами, Анна написала такое же деревянное и дубоватое письмо, в унисон полученному ею: ни о чем не спрашивала, ни в чем не попрекала, не просила возврата нежности и не выражала надежд на встречу и будущую совместную жизнь; выражала только радость, что он так хорошо материально устроился в Сыктывкаре – почти на положении вольного человека, только без права выезда из Коми. Радовалась, что он снял такую милую комнату с заботливой хозяйкой, не выражая ни единым словом каких-либо ревнивых подозрений. Словом, желала ему счастья и быстрого освобождения. Жизнь потекла снова в напряженной работе на службе и в бараке на частной работе, в постоянном трепетном ожидании письма Станислава... Может быть, другие письма будут теплее и сердечней?! 21 глава Анну перевели из гончарной мастерской в бухгалтерию сельхоза счетоводом. Анна избавилась от грязных рук, вымазанных глиной, – словом, снова чистая работа! Но, Боже мой, как Анна ненавидела эту счетную работу! Как ей хотелось за работой склонить голову на скрещенные руки и заснуть. Она никогда не высыпалась, т. к. ночью до 3–4 часов вышивала шикарное белье и платья; тогда были в моде вышитые платья. Неутолимая постоянная потребность сна, вероятно, мучительней, чем постоянное неутолимое чувство голода и, возможно, больше разрушает организм. В этом вопросе Анна, вероятно, сделала грубый просчет: чтоб не голодать, она никогда не высыпалась. Гончарную мастерскую скоро закрыли. Анна вспоминала о ней с нежностью, как о приюте любви и польском «великосветском салоне». Бухгалтерия сельхоза помещалась в небольшом деревянном домике, одиноко стоявшем за кремлем, – последнее строение метрополии слева по анзерской дороге и идеальное место свиданий. Отсюда рукой подать до леса, но Анне не нужен был теперь лес и вообще ничего в жизни! |
| Промысл Божий не попустил подвижнику сойти с избранного пути. Однажды звонарь, заблудившись в лесу, встретился с Климентом, которого некогда знал, а ныне совершенно потерял из виду отец Феофан. Климент, расспросив звонаря обо всем и об о. Феофане, глубоко опечалился, когда узнал, что тот занимает должность эконома. Отпуская звонаря, старец дал ему такой наказ: «скажи ему Господа ради, что он погибает. Передай ему скорбь мою. Где его прежняя подвижническая жизнь? Где ревность к добродетели и желание пустынной жизни? Находясь среди мира, он более и более погрязает в житейских заботах». Рассказ звонаря и слова друга глубоко потрясли о. Феофана. Он решился снова пустынножительствовать. Скоро представился и случай оставить должность эконома. Новый настоятель Герасим, заметив упущения в работах, стал делать строгие выговоры о. Феофану. Тогда о. Феофан оставил все и на маленьком карбасе пустился в море, надеясь выйти на взморье и там подвизаться. Но поднялась буря; десять дней носился карбас по бурному Белому морю, наконец, он был выброшен на Кемский берег. Спасенный так чудесно от смерти, старец поселился около г. Кеми в густом лесу, но его скоро открыли, привезли в Кемь и посадили в темницу. Но, раз, сторож заснул, и старец снова вышел на свободу, удалился верст за 40 от города и снова стал подвизаться. Трудно было сначала старцу, приходилось питаться мхом и ягодами, более у него ничего не было. Через долгое время он достал, однако, земледельческие орудия и стал разводить овощи. Большую же часть времени проводил в посте и молитвах. Кемляне знали старца, любили его и нередко посещали. В первое время по поселении здесь на него раз напали разбойники. Узнав в старце Соловецкого эконома и думая, что он бежал с большими деньгами, они требовали от него денег. А, когда ничего не получили, то мучили его, протаскивая на веревке из одной проруби в другую и, наконец, бросили едва живым. Старец же молился и благодарил Бога за испытание. Впоследствии, его никто уже не беспокоил, и он мирно в подвигах прожил 24 года. Но местные власти, видя, что народ толпами ходит к старцу, и тот их учит, подозрительно смотрели на это, и по этой причине старец Феофан был взят и перевезен на Соловки. Впрочем, его здесь не стали удерживать и отпустили в Анзерский скит на безмолвие. Там он провел в подвигах еще несколько лет и достиг высокого совершенства. Нечистые духи много его искушали, но он отгонял их молитвою. Однажды нечистый дух явился старцу во время молитвы и сказал ему: «ты делаешь свое, а я – свое. Одного ученика я поразил двумя стрелами, а другому шепчу на ухо». Старец немедленно призвал учеников и, найдя в них действительно греховные мысли, исправил их и еще более усиленно стал молиться. Поборов все искушения, Феофан был удостоен и дара прозрения в будущее. |
| Радуйся, темных духов прогонителю; радуйся, злокозненных их сетей разрушителю. Радуйся, именем Иисусовым враги невидимыя отражавый; радуйся, мудрость духовную стяжавый. Радуйся, на невидимую брань верою и молитвою вооруживыйся; радуйся, воин Христов непобедимь явивыйся. Радуйся, полунощныя страны светильниче; радуйся, неусыпный о людех молитвенниче. Радуйся, преподобне отче наш Елеазаре. Кондак 4 Бурю искушений и бед враг рода человеческаго воздвизая на тя, доброподвижниче Елеазаре, аки от игумена посланный льстивно тебе является. Ты же молитвою Господнею того обличил еси и в бегство обратил еси, воспевая Богу: Аллилуиа. Икос 4 Слышав христолюбивый царь Михаил слух богоугоднаго твоего жития, преподобне Елеазаре, лице твое видети возжела: ты же, повелению цареву повинуяся, во стольный град притекл еси и о рождении первенца ему прорекл еси. Сего ради глаголем тебе сице: Радуйся, дерзновение ко Господу стяжавый; радуйся, пророческаго дара исполненный. Радуйся, христолюбиваго царя веру умноживый; радуйся, на хвалу Господню того подвигнувый. Радуйся, честию царевою не превозносивыйся; радуйся, о славе единаго Бога возвеселивыйся. Радуйся, яко твоею молитвою неплодие царицы прекратися; радуйся, яко плод благословен земли Российстей молитвою твоею даровася. Радуйся, преподобне отче наш Елеазаре. Кондак 5 Боготечная звезда иноком Соловецким являешися, отче Елеазаре, к небесному отечеству тех путеводящая, такожде и всех притекающих к раце мощей твоих умилением и верою просвещающая, вопиющих к Богу: Аллилуиа. Икос 5 Видеша ученицы твои, преподобне Елеазаре, царево к тебе благоволение, и повеление его к построению храма во обители твоей приемше, радовахуся. Мы же, Господне на то благословение уведевше и видения чудесная тебе явленная воспоминающе, глаголем: Радуйся, Христовы словесныя овцы ко спасению подвизаяй; радуйся, нерадивыя от сна греховнаго возбуждаяй. Радуйся, ученики твоя неленостно в житии назидавый; радуйся, и по преставлении писаньми твоими тех сердца умиляяй. Радуйся, словеса и учения святоотеческая в сердце твоем запечатлевый; радуйся, теми души ко спасению наставляяй. |
|
|
