| Во всяком случае в средневековую эпоху «Утешение философией» не вызывало подозрения относительно чистоты христианской веры ее автора. Это была одна из самых читаемых на Западе книг в эпоху раннего средневековья, и поэтому с появлением письменности на национальных языках ее стали интенсивно переводить: король Альфред Великий перевел «Утешение» на англо-саксонский язык, монах Ноткер из Сент-Галленского монастыря – на древневерхненемецкий, автор «Романа о Розе» Жан де Мень – на старофранцузский. Трактат Боэция о Троице комментировал Фома Аквинат. Образ Боэция присутствует в X песни Дантевского «Рая»: «Узрев все благо, радуется там безгрешный дух, который лживость мира являет внявшему его словам. Плоть, из которой он был изгнан, сиро лежит в Чельдоро, сам же он из мук и заточенья принят в царство мира». В 1883 г. папа Лeb XIII санкционировал местный культ Боэция в Павийской епархии, где его издавна почитали как христианского мученика. Лучшими греческими историками V века были продолжившие, каждый по-своему, классический труд Евсевия Кесарийского: уроженец столицы Сократ, Созомен, родившийся близ палестинской Газы, и блаженный Феодорит Кирский , сириец, писавший на греческом языке. Крупнейшим из современных им западных историков был выходец из Испании Орозий, который около 417 г. завершил работу над написанной под прямым влиянием блаженного Августина и продиктованной апологетической идеей историей мира – «История в семи книгах против язычников». Марсельскому епископу, а по другим сведениям, – священнику Сальвиану, родом из Трира, захваченному и разоренному франками в 418 г., в пору юности автора, принадлежит трактат «О Промысле Божием» (De gubernatione Dei). В нем Сальвиан задается вопросом, почему варвары и язычники безнаказанно грабят и убивают римлян и христиан, и ответ на этот вопрос у него тот же, что давали русские летописцы по поводу нашествия на Русь Батыя: по грехам самих христиан они претерпевают мучения от варваров. Чтобы проиллюстрировать этот свой тезис, он рассказывает о злоупотреблениях римских чиновников, о беспощадной жадности крупных земельных собственников – галлов и римлян, о том, как они отягощают участь бедняков, вынужденных продавать своих детей, чтобы не умереть от голода, о восстании багаудов – нищих разоренных крестьян, о том, что бедные люди часто бегут с территорий, контролируемых римской властью, на земли, захваченные варварами, где они надеются устроиться более благополучно. |
| Всем пора было собираться домой. Но когда гости вышли в сени, чтобы одеться, первое, что они увидели при слабом свете керосиновой лампы, – гору галош на полу. – Какое злодейское озорство – это мог сделать только Эмиль, – сказали леннебержцы. И все они, включая пастора с пасторшей, битых два часа сидели на полу и примеряли галоши. Потом, довольно кисло поблагодарив хозяев и попрощавшись с ними, они исчезли в темноте под дождем. С Эмилем они попрощаться не могли: ведь он сидел в столярной и вырезал своего сто восемьдесят четвертого деревянного старичка. СУББОТА, 18 ДЕКАБРЯ Как Эмиль совершил великий подвиг и все его проделки были прощены и забыты, а вся Леннеберга ликовала Приближалось Рождество. Однажды вечером все жители Каттхульта сидели на кухне и занимались каждый своим делом. Мама Эмиля пряла, папа сапожничал, Лина чесала шерсть на кардах, Альфред с Эмилем строгали зубья для граблей, а маленькая Ида упрямо пыталась вовлечь Лину в веселую игру и щекотала ее, мешая работать. – Играть-то в эту игру надо с тем, кто боится щекотки, – говорила Ида. И она была права, так как Лина в самом деле боялась щекотки. Ида тихонько подбиралась к Лине, читая стишок, под который шла игра: Дорогие мама с папой, Дайте мне муки и соли, Заколю я поросенка, Он визжать начнет от боли. При слове «визжать» Ида указательным пальчиком тыкала Лину, а Лина, к превеликому удовольствию девочки, всякий раз взвизгивала и хохотала. Слова «заколю я поросенка», вероятно, навели папу Эмиля на ужасную мысль, и он внезапно изрек: – Да, теперь уж и Рождество близко, пора, Эмиль, заколоть твоего поросенка. Эмиль выронил ножик и во все глаза уставился на отца. – Заколоть Заморыша! Не бывать этому! – сказал он. – Ведь Заморыш мой поросенок, мой поросенок, который дал обет трезвости! Ты что, забыл? Конечно, папа ничего не забыл. Но он сказал, что никто во всем Смоланде никогда не слыхивал про поросенка, который служил бы для забавы. А Эмиль хоть и маленький, но уже настоящий крестьянин и знает, что как только поросенок подрастает, его закалывают, для того поросят и держат! |
| Если Франциск не является лицом, официально " прославленным " Русской Православной Церковью, то он вне всякого сомнения - один из неоффициальных небесных заступников русской литературы. Честертон, или Неожиданность здравомыслия Источник: С. С. Аверинцев: Гилберт Кит Честертон, или Неожиданность здравомыслия/Г. К. Честертон. Писатель в газете: художественная публицистика. М., 1984. У Честертона есть поэма, которая называется «Белый конь»; ее герой — Альфред Великий, английский король IX века, защищавший честь своего народа, навыки законности и хрупкое наследие культуры в бурную пору варварских набегов. О стихах Честертона вообще-то не очень принято говорить всерьез, но поэтическое качество «Белого коня» в довольно сильных выражениях хвалил недавно умерший поэт Оден, признанный мастер современной поэзии, притом человек отнюдь не похожий на Честертона по своим вкусам и тенденциям, едва ли не его антипод; тем примечательнее такое суждение. Сейчас, однако, нас занимает не то, хороша поэма или дурна, вообще не она сама по себе, а только свет, отбрасываемый ею на все остальное, что написал ее автор. Дело в том, что именно там он выговорил очень существенные для него вещи с такой прямотой и доверительностью к читателю, как мало где еще; недаром работа над поэмой началась со строфы, пришедшей во сне, и сопровождалась сильным эмоциональным напряжением. Похоже на то, что «Белый конь» — для Честертона «самое-самое», заповедная середина того достаточно пестрого целого, которое слагается из шумных и многоречивых статей и эссе, из рассказов и романов. Поэма не переводилась и едва ли когда-нибудь будет переведена — самый ее размер, по-английски очень традиционный, по-русски «не звучит». Пусть несколько слов о ее смысле послужат как бы виньеткой к этой главе. Прежде всего — ее заглавие. Оно связано с известным, чрезвычайно древним, по-видимому, кельтским, изображением коня, которое красуется на склоне мелового холма где-то в Беркшире. Линии, слагающиеся в огромный силуэт, светятся белизной мела, контрастно проступающей рядом с зеленым цветом травы в тех местах, где в незапамятные времена сняли дерн и продолжают исправно снимать его до сих пор. Ибо трава, конечно, рвется заполнить все пространство вокруг, затопить белые линии зеленой волной, и если бы люди из поколения в поколение, из тысячелетия в тысячелетие не расчищали очертаний, древняя форма давно была бы поглощена натиском стихии. |
| Несколько позднее мы находим вновь запись о религиозном состязании в Антиохии между раввинами и христианами. 308 И, несмотря на это, антиохийские иудеи представляли собою совершенных эллинистов; у них один великий раввин не мог найти ни одной копии книги Есфири на еврейском языке, в виду чего должен был для своего употребления в синагоге написать ее на память. Этот пограничный город, переполненный эллинистами, находившимися в тесном общении с Иерусалимом, служил, таким образом, вполне пригодным местом, чтобы стать месторождением имени «христиан», чтобы отправить сюда на миссию к языческому миру такого человека, как ап. Павел и чтобы для этой цели добыть ему хартию гражданства более славную, чем та хартия, запись которой была награвирована на медных досках. Но, какими бы привилегиями иудеи ни пользовались, история приводит почти непрерывные ряды попыток со стороны общин, среди которых они жили, лишить их не только их льгот, но и тех прав, которыми они владели наряду с другими людьми. Во главе причин для этого антагонизма мы поставляем абсолютную противоположность между язычеством и синагогою и социальную изолированность, необходимость которой требовалась юдаизмом. Гласно иудею воспрещалось «прилепляться или приходить к иноплеменнику». 309 Спорить с этим значило тоже, что находить погрешности в законе и религии, делавших иудея иудеем. Но, помимо сего, сюда же относилась гордость происхождения, веры, просвещения и национальных привилегий, которую ап. Павел столь картинно соединил в «похвальбу о Боге и о законе». 310 Филон и Hillel единодушно признают абсолютное превосходство иудея, как иудея, хотя и выражают эту мысль каждый по-своему. Притязания этого рода возбуждали тем большее раздражение, что народонаселение, во всяком случае, завидовало преуспеянию, которое повсюду обеспечивалось за иудеями промышленностью, талантом и капиталом. Зачем этой сплоченной иноземной корпорации владеть повсюду гражданским правом и в то же время быть свободной от многих повинностей? Зачем собрания их должны быть изъяты из «collegia illicita?» Зачем дозволять им одним вывозить часть национального богатства и посвящать его их суеверию в Иерусалиме? Иудей не мог питать серьезного интереса к тому, что дало величие Ефесу, привлекательность Коринфу, влияние Афинам. Он охотно извлекал из местных условий свою пользу; но в глубине души презирал все совершавшееся вокруг него и нуждался только в спокойствии и покровительстве, чтобы продолжать свои занятия. Мог ли он сочувствовать тем ничтожным спорам, искательствам или намерениям, которые волновали беспокойное население этих греческих городов? Какое ему было дело до их народных собраний и шумных рассуждений? Сознание того, что они, как иудеи, были чужестранцами в чужой земле, делало их верными слугами правящей власти и доставило им покровительство царей и цезарей. Но именно это же обстоятельство подымало против них и народную ненависть. |
| Но к нему соберется иное множество мирное: сии суть десять колен, которые для выделения своего от путей язычников ушли далеко, при помощи знамений, путешествовати лето едино и пол и которые ныне также восстановлены Богом в своей собственной земле. Не может кийждо видети на земли Сына моего, или тех, иже с ним суть, токмо во время дне. 350 Едва ли необходимо завершать ряд свидетельств ссылкою в подробности на книгу, называемую «Пророчеством и успением Моисея», и на книгу, известную как Апокалипсис Варуха, слуги Иеремии. И та и другая ведут свое начало из периода более позднего, чем четвертая книга Ездры, и как та, так и другая дошли до нас в отрывках. Одна из них с точностью предвидит возвращение десяти колен; 351 другая, в письме к девяти с половиною коленам далеко за пределами Евфрата, 352 которым заканчивается книга, сохраняет знаменательное молчание по этому предмету, или, скорее, ссылается на него таким языком, который так сильно напоминает нам язык противного мнения, вы-раженного в Талмуде, что мы не можем не предполагать некоторой внутренней связи между ними обеими. 353 Творения, на которые мы ссылались, имеют ясную эллинистическую окраску мысли. 354 Тем не менее, они не служат порождением чистого эллинизма. Ввиду этого, мы с особым интересом обращаемся к Филону, великому представителю этого направления, чтобы посмотреть, допускал ли он идею, столь национальную и, как она может казаться, исключительную. Насчет данного предмета он не оставляет никаких сомнений. В уме и сердце Израиля эта вера представлялась столь универсальною и это убеждение столь глубоко укоренившимся, что мы едва ли можем сомневаться, чтобы кто-либо иной мог выразить их яснее, чем великий Александриец. По его словам, 355 как бы ни было низко положение Израиля, или как бы ни были разбросаны Иудеи до концов земли, изгнанники по данному знаку в один день окажутся освобожденными. Это чудесное событие он, последователь-но со всею своею системою, сближает с внезапным обращением Израильтян к добродетели, которое усрамит их владельцев держать в рабстве тех, кто несравненно лучше их самих. Соединясь, затем, как бы по одному общему влечению, рассеянные возвратятся из Эллады, из земель варваров, с островов и континентов, руководимые Божеством, вышечеловеческим явлением, невидимым для других и видимым только для них самих. По возвращении в Палестину, все разоренные места и пустыни будут населены и бесплодная земля превратится в плодородную. |
| Но, это еще не все. Вследствие побуждений, сходных с теми, которые повели к обоснованию других эллинских городов, Ирод Великий и его непосредственные преемники построили ряд городов, населенных, главным образом, язычниками. Таким образом, сам Ирод построил Севастию (Самария) в центре земли, Кесарию на западе, господствовавшую над морским берегом, Габу в Галилеи, около великой долины Ездрелонской, и Есбонитис в Переи. 373 Подобно сему, Филипп Тетрарх построил Кесарию Филиппову и Юлию (Вифсаида Юлия на западном берегу озера) и Ирод Антиппа – другую Юлию и Тивериаду. 374 Цель этих городов была двоякая. Подобно тому, как Ирод, хорошо знавший свою непопулярность, окружил себя корыстолюбцами и воздвиг крепости вокруг своего дворца и построенного им храма, так он соорудил эти укрепленные посты, заселенные им чужестранцами, а также и другие стенные укрепления для того, чтобы со всех сторон окружить Иерусалим и иудеев и господствовать над ними. Кроме сего, подобно тому, как, ненавидя свое иудейское исповедание, он воздвиг великолепные языческие храмы в честь Августа в Севастии и Кесарии, так и эти города имели действительною целью служить центрами греческого влияния внутри самой священной территории. Одновременно с этим, Иродовы города не пользовались тем кругом свободы, каким пользовались «эллинские», которые, за исключением некоторых налогов, имели свое полное самоуправление, тогда как первые управлялись представителями Иродовых правителей. 375 Хотя каждый из этих городов и округов имел свои специальные божества и обряды, определяв-шиеся иногда местными традициями, тем не менее, господствующей религией всех их была какая-то смесь греческого и сирийского богопочтения, причем преобладало, как и следовало того ожидать, первое. 376 С другой стороны, Ирод и его преемники поощряли поклонение императору и Риму, которое, что чрезвычайно характеристично, практиковалось главным образом на востоке. 377 Так, в храме, построенном Иродом Августу в Кесарии, стояли статуи императора под видом Олимпийского Зевеса и Рима под видом Геры. |
| Но я постараюсь лучше него оправдать доверие своей хозяйки, так как у него лепешки подгорели». Намерение было доброе, но исполнение оказалось много хуже; скоро и этот король, как и тот — в былые времена, углубился в свои мысли, и случилась та же беда: кушанье подгорело. Женщина вернулась во-время, чтобы спасти завтрак от окончательной гибели, и быстро вывела короля из задумчивости, обругав его на совесть и без всяких церемоний. Затем, видя, что он сам огорчен тем, что не оправдал ее доверия, смягчилась и опять стала доброй и ласковой. Мальчик вкусно и сытно позавтракал и после еды приободрился и повеселел. Этот завтрак был замечателен тем, что и хозяйка и гость относились друг к другу снисходительно, забывая о высоте своего звания; и в то же время ни гость не сознавал, что ему оказывается милость, ни хозяйка. Женщина собиралась покормить этого бродягу объедками где-нибудь в уголке, как кормят бродяг или собак, но ее мучила совесть, что она изругала его, ей хотелось чем-нибудь это загладить, и она посадила его за один стол с собою и своими детьми и — умышленно подчеркивая это — обращалась с ним, как с равным. Король со своей стороны укорял себя за то, что не оправдал доверия семьи, которая отнеслась к нему так ласково, и решил искупить свою вину, снизойдя к ним и не требуя, чтобы фермерша и дети стояли и прислуживали ему, в то время как он будет кушать один за столом, как приличествует его сану и званию. Каждому из нас полезно иногда отложить в сторону свое чванство. Добрая женщина весь день была счастлива, хваля себя за свое снисхождение к маленькому бродяге, а король тоже был доволен собой, потому что подарил своим благоволением простую крестьянку. Когда завтрак был съеден, фермерша велела королю вымыть посуду; это в первую минуту смутило его, и он хотел было отказаться, но потом сказал себе: «Альфред Великий присматривал за лепешками; без сомнения, он вымыл бы и посуду, если бы его о том попросили. Попробую-ка и я!» Проба оказалась неудачной; он был очень изумлен, так как думал, что вымыть деревянные ложки и миски — пустое дело. |
| Она заговорила с ним о коровах — он остался равнодушен; завела речь об овцах — то же самое; таким образом, ее догадки насчет того, что он был пастухом, оказались ошибочными; она заговорила о мельницах, о ткачах, лудильщиках, кузнецах, о всевозможных мастерствах и ремеслах; потом о сумасшедшем доме, о тюрьмах, о приютах — напрасно: она всюду потерпела поражение. Впрочем, нет; может быть, он чей-нибудь слуга? Да, теперь она была уверена, что напала на верный след: без сомнения, он служил в каком-нибудь доме. Она завела об этом разговор. Но и тут ничего не добилась: разговор о подметании комнат и топке очага, видно, тяготил мальчика; чистка посуды не вызывала в нем никакого восторга. Тогда добрая женщина, уже теряя надежду, на всякий случай заговорила о стряпне. К великому ее удивлению и радости, лицо короля вдруг просияло! Ага, наконец-то она поймала его; она была горда, что добилась этого так проницательно и политично. Ее уставший язык мог, наконец, отдохнуть, потому что король, вдохновленный пожирающим его голодом и соблазнительным запахом, исходившим от брызгающих пеною горшков и кастрюль, пустился в долгие красноречивые описания разных лакомых блюд. Через три минуты женщина уже говорила себе: «Ну конечно, я была права: он работал на кухне!» А король называл все новые и новые блюда и обсуждал их с таким воодушевлением и знанием дела, что женщина думала: «Откуда он знает столько кушаний, да еще таких мудреных, которые подают за столом только у богачей и вельмож? А, понимаю! Теперь он оборванец, но прежде, пока не свихнулся, служил, должно быть, во дворце. Да, наверно он работал на кухне у самого короля! Надо испытать его!» Чтобы проверить свою догадку, она велела королю присмотреть за кушаньем, намекнув, что он может и сам постряпать, коли у него есть охота, и сготовить одно-два блюда лишних. Потом вышла из комнаты, сделав знак своим дочкам следовать за нею. Король пробормотал: «В былые времена такое же поручение было дано другому английскому королю, нет ничего унизительного для моего достоинства заняться делом, до которого снизошел сам Альфред Великий. |
| По существу, движение калдиев или “Божиих служителей-друзей” было возвращением к изначальному аскетическому идеалу древних монахов. Оно породило также изобилие духовной поэзии, особенно среди отшельников. Известный служебник Стоув – тоже продукт этого движения, дающий нам основные знания о древних литургических традициях. Реформа Калди распространяется до Мюнстера на юге, но центр ее был в Дублине. Ее влияние достигало также западной части Британии. Среди наиболее влиятельных калдиев были святой Мэлруэйн из Таллата и святой Дублиттир из Фингласа 59 . Нападения викингов особенно сказывались на главных монастырях и храмах, которые часто разграбляли, а монахов и клир уничтожали. Обыкновенно считается, что золотой век ирландского монашества и закончился таким разрушением. Хотя это и так, но золото претворилось скорее в серебро, чем в железо, так как монастыри, миссии и школы продолжали действовать, только с меньшим размахом. Иконоборчество, охватившее Византию в восьмом и девятом веках (726–780 и 815–843), привело к бегству клира с Востока на Запад, причем некоторые достигли даже Ирландии. В молитве калдия Энгуса есть ясное упоминание их по имени. Приход клириков из Византии должен был повысить интерес ученых монахов Ирландии к изучению греческого языка. Известно, что многие ирландские ученые знали греческий язык, очень редкий для западной Европы того времени. Англия в IX веке и король Альфред Великий Если для Английской церкви VIII век – золотой, то следующее столетие совершенно иное, и первым предвестником бедствий стало разграбление Линдисфарна в 793 году норвежскими викингами. В следующем году такая же участь постигла Джэрроу. Нападения, среди которых были два жестоких набега на Шэппи, в 835 и 854 гг., и пребывание викингов в Тэнете, длившееся целую зиму 850 года, продолжались последующие семьдесят лет. В неожиданных атаках они высаживались на берег со своих длинных лодок. Эти лодки, неглубоко сидящие в воде, позволяли захватчикам проникать и вглубь страны, поднимаясь вверх по рекам. Стремительность и жестокость бешеных атак лишали противника сил для сопротивления. Кроме того, в отличие от предыдущих захватчиков, викинги не только грабили, но и сжигали все, что не могли унести. Монастыри и храмы представляли особый интерес, потому что в них часто содержались драгоценные литургические предметы. В этом столетии организованное монашество оказалось на небывало низком уровне. |
| Подобным способом в новых и опасных обстоятельствах следовало извлекать и соблюдать полный смысл божественного закона, даже до его буквы и йоты. Подобным же способом будут остановлены заблуждающиеся внутри или вламывающиеся извне. В виду всего этого, традиция имела такую важность, что величайшая заслуга, на которую мог претендовать рав- вин, состояла в строжайшей приверженности к тем традициям, которые он наследовал от своего учителя. Сам синедрион не мог уничтожать или отменять постановлений своих предшественников. В поклонении букве зашли так далеко, что великий Hillel имел обыкновение не выражать слова осуждения (mispronounce a word), ибо и его учитель поступал до него также точно. 442 Эти традициональные предписания, как уже сказано, носят общее наименование Halakhah, так как указывали одинаково путь, по которому шли отцы, как и путь, которым обязаны были следовать дети. 443 Эти Halakhoth состояли из законов, либо просто данных в свящ. Писании, либо извлеченных из него, либо возводимых к нему при помощи остроумного и искусственного метода толкования, либо из прилагавшихся к нему путем натяжки и с целью спасения, или, наконец, из узаконенных обычаев. Они предусматривали все возможные и невозможные случаи, входили во все подробности частной, семейной и общественной жизни и с железною логикой, непреклонною суровостью и мельчайшим анализом преследовали человека и овладевали им, куда бы он ни направлялся, возлагая на него ярмо, которое поистине было неудобоносимо. Польза, которую они сообщали, состояла в довольстве и отличии знания, в стяжании праведности и в получении награды за гробом; одно из главных преимуществ их над нашим новейшим традиционализмом состояло в том, что они настойчиво воспрещали выводить заключения из тех преданий, которые должны были иметь силу свежих законных постановлений. 444 Описывая исторический рост Halakhah, 445 мы должны в нескольких словах охарактеризовать легенды иудейского предания насчет патриархального времени. Они уверяют нас о существовании академии и раввинского судилища при Симе и повествуют о традициях, переданных этим патриархом Иакову, о прилежном посещении Иаковом раввинского коллегия, о трактате (в 400 секциях), составленном Авраамом об идолопоклонстве, и о соблюдении ими всего традиционального закона, о введении преемственно Авраамом, Исааком и Иаковом трех ежедневных молитв, о трех благословениях в обычном мяса», предложенных будто бы Моисеем, Иисусом Навином и Давидом и Соломоном, о введении Моисеем обыкновения читать выдержки из закона в субботы, новолуния и в праздничные дни и даже по понедельникам и четвергам, и насчет постановления, на основании того же авторитета, проповедовать в течение трех великих праздников об этих праздниках. |
|
|
