| Человек сознает, что в своем поведении он должен подчиняться некоторым высшим законам, что не всё – равно полезное – одинаково позволительно и не всё действительное законно; человек отрицает то, что есть, во имя того, что должно быть. Человек имеет представления о вещах. Он допускает, что его представления о вещах могут не соответствовать вещам, что представления должно проверять, ложные должно заменять истинными и нужно стремиться к увеличению числа последних. Вещи, смотря по их форме, человек разделяет на красивые и безобразных и признает, что они должны воплощаться в красивой форме. Наконец, действия людей он подразделяет на добрые и злые и считает обязанностью людей совершать исключительно первые. Так менее других подчиненный власти природы, человек оказывается подчиненным присущим его душе высшим стремлениям и признаваемой им высшей власти. Везде и всегда, мы видим, человек пытался вступать во взаимоотношения с высшею властью, и эти взаимоотношения названы религией. Животные отличаются от растений с внешней стороны тем, что способны к произвольному движению, с внутренней – тем, что имеют ощущения. Человек с внешней стороны отличается от животных тем, что имеет язык; с внутренней – тем, что имеет религию. И даже когда он отрицает существование Бога, он подчиняется власти нравственных принципов и в своей деятельности руководится идеалами поднимающимися над действительностью. Животные имеют жизнь душевную, человек имеет жизнь духовную. Как между растениями и животными нет связывающего звена, —472— так нет его и между животными и человеком: нельзя расположить животных в психическом отношении по такой лестнице, чтобы они постепенно приближались к человеку; невидно, чтобы чимпанзе был более способен усвоить язык, чем муравей, или чтобы оранг был более способен подчиняться требованиям идеалов, чем ящерица. Но говорят, что люди представляют многообразие ступеней и, поднимаясь высоко в своих высших представителях, своими низшими типами приближаются к животному миру. Относительно этого тезиса должно сказать, что он установлен был без прочной основы и что исследования и изыскания идут в разрез с ним. |
| Аплодисменты горового сказали мне, что я не промазал. Я был очень доволен своим выстрелом, пока не разыскал добычи: это снова оказалась курочка фазана. Тогда я решил подойти поближе к горовому и просить его направлять меня только к самцам-фазанам. Я стал подниматься по некрутому здесь и каменистому обрыву; вдруг слышу над головой отчаянный крик Омели: — Берегись! Гад! Я не сразу заметил змею, а когда увидел — придется уж сознаться — струхнул… Сверху между камнями двигалось ко мне гладкое коричневое пресмыкающееся. Я не видел его всего, но не сомневался, что оно в несколько метров длиной. Об этом говорила и необычайная толщина чудовища: круглое тело его было с мою руку. — Бей, бей! — кричал Омеля. Хвост чудовища извивался вверху, когда его голова неожиданно поднялась над ближним ко мне камнем. Я выстрелил. Длинное, гибкое тело змеи с размозженной головой сползло к моим ногам, хлеща по камням хвостом, как плетью. Тут только я понял, какого дурака свалял, напуганный истошным криком горового: ведь совсем забыл, что я не в Индии, не в Южной Америке и что во всей нашей огромной стране нет гигантских удавов. Я убил невиннейшее существо — желтопузика. Не змея он даже, а просто безногая ящерица, нисколько не ядовит и никакого вреда человеку причинить, конечно, не может. Вот и хвастай теперь ребятам, вернувшись домой, какое страшное приключение пережил, какой смертельной опасности подвергался и как, не растерявшись, от нее избавился. А желтопузик попался действительно на редкость крупный: когда я поднял его за кончик хвоста и выпрямил вверх руку, его разбитая голова еще касалась земли. А это значит, что было в нем около двух метров. Омеля не пожелал даже приблизиться к нему: казак испытывал суеверный страх ко всякому «гаду ползучему» и, хоть не раз, конечно, видал желтопузиков, живых и мертвых, — не потрудился убедиться, что ядовитых зубов у них нет. Не пришлось и мне доказать ему это… по причине почти полного у желтопузика отсутствия головы, снесенной моим выстрелом. Мы продолжали охоту. |
| е. мщения божеского и человеческого. Табу в этом случае узнавали по особым приметам, понятным для каждого. Так, например, если кто-нибудь хочет предохранить от воров свое хлебное дерево, то он вешает на него кокосовый лист, которому придает форму акулы 545 или ящерицы: ящерица и акула являются в глазах полине- —456— зийцев священными животными, потому что в них обитают по-преимуществу божественные духи – атуа – покровители табу 546 . Известным образом связанный пучок травы делает неприкосновенным тот предмет, на который он был положен. Де-Роша рассказывает, что во время одной экскурсии его проводник новоколедонец снял свою единственную одежду – рубашку и оставил ее в нескольких шагах от тропинки, положив лишь на нее травяной стебель, связанный особенным образом. Увидев это, путешественник спросил: «Что ты делаешь?» – «Я оставляю свою рубашку, ответил тот, чтобы взять ее снова на обратном пути». – «А если ее у тебя украдут?» – Такое опасение было очень странно для новоколедонца, который отвечал: «Неужели в твоей стране могли бы украсть рубашку, на которую наложено табу?» 547 . Полинезийское табу, наряду с прочими фактами, указывающими на религиозно-мисти- —457— ческое значение собственности, уясняет одно весьма загадочное явление в истории уголовного кодекса, именно крайне строгое наказание за нарушение собственности, которое встречается уже у многих дикарей и почти всеобще в кодифицированных законодательствах варварского периода 548 . Такое явление особенно непонятно у дикарей, у которых, по-видимому, еще не совсем изгладились следы того времени, когда не было частной собственности и, следовательно, не могло быть речи о воровстве, иногда даже там, где убийство совсем не преследуется общественной властью, воровство, наряду с прелюбодеянием 549 наказывается смертью. В Новой Зеландии вор был обезглавливаем, и его голова, в назидание другим, привязывалась к деревянному кресту. У кафров воровство часто влекло за собою смерть. Южноамериканские гварайосы наказывали смертью воровство и прелюбодеяние. |
| Юмор ситуации в том, что она напоминает аналогичную историю с отстаиванием " ленинских норм " в период хрущёвской " оттепели " . Или ещё масштабнее: истинный марксизм против " реального социализма " , то есть советского проекта. Картина хорошо знакома. Идеологическая ящерица отбрасывает хвост. Вопрос лишь в том, как долго эти хвосты будут служить фетишем для общественного мнения. В обход баталий, сопровождающих раскол либеральной паствы, следует напомнить очевидное. Либерализм в классическом виде давно невозможен. На дворе денежный феодализм. Власть финансовых институтов сводит на нет честную конкуренцию. Путь назад, в XIX век, закрыт, о нём можно благополучно забыть. Поздно заботиться о чистоте учения. Но разгадка феномена " плохого либерализма " не только в этом. Рискну высказать крамольную для либерал-ортодоксов, но тем более важную мысль. В принципе она тоже самоочевидна, но пока ещё психологически отторгается теми, кому трудно лишить себя этой идеологической подпорки. Так в девяносто первом году ветераны и рядовые коммунисты со стажем отказывались верить в распад СССР. Так вот. Либерализм в бедных странах, включая Россию, по определению может быть только и исключительно авторитарным, то есть пиночетовского образца. Или не быть вообще. Третьего не дано. Почему? Не секрет, что в России, как и во всех странах с преобладанием бедного населения, большинство людей выключено из экономической жизни. В такой ситуации экономическая свобода невыгодна большинству, поскольку делает это бедное большинство ещё беднее. Конечно, российский " пиночет " , то есть коллективный разум нашего финансово-экономического блока, может обойтись и обходится без расстрелов на стадионах. Вполне достаточно отменить национальную науку и систему образования, ввести платные школьные " услуги " , что в перспективе ведёт к новому сословному обществу. И установить контроль за семьями под видом соцпатроната и под предлогом социального неблагополучия. И отменить заодно " материнский капитал " (самое свежее предложение специалистов ВШЭ). Всё, круг замыкается. Схема отработана и доведена до совершенства. |
| Тотемными покровителями у австралийцев являются обычно кенгуру, опоссум, ящерица, летучая мышь и пр. Члены тотемической общины не имеют права употреблять мясо «своих» зверей в пищу. Хотя в исключительных случаях это допускается как часть ритуала [ 61 ]. Некоторые ученые выдвигали гипотезу, что тотемы — это не что иное, как объекты охоты племени или животные, внушающие особый страх [ 62 ]. Но это не соответствует действительности. Животные-тотемы — совсем не обязательно опасны и ценны для промысла. С. Токарев совершенно справедливо отмечает, что «нельзя видеть основу тотемизма в этой «хозяйственной» его стороне» [ 63 ]. Источник тотемизма — вера в духовное единство с природой. Он имел широкое распространение в различных частях света. Следы его обнаруживаются не только у примитивных племен Азии, Африки и Америки, но и у цивилизованных исторических народов. Запрет на убийство коровы в Индии, табу на свиней у израильтян и мусульман — отдаленные отголоски седой старины, когда эти животные были священными тотемами. Кроме коллективного родового Тотема, существовали и тотемы индивидуальные. Связь человека с избранным духом-покровителем, которую мы находим в религии африканцев, эскимосов, индейцев, не менее древняя, чем групповой тотемизм [ 64 ]. Постепенно групповые тотемы стали утрачивать свой звероподобный характер, превращаясь в духов-патронов племени или народа. Было бы неправильно считать тотемизм какой-то особой нормой религии. Он — лишь проявление особого мирочувствия, да вся природа предстает перед человеком одушевленной. Сила «Маны» пронизывает ее повсюду, видимый мир есть тело невидимой Божественной Силы. Именно этот анимизм есть религиозная основа тотемизма [ 65 ]. Что же поддерживало это мирочувствие в первобытном человеке? Страх — отвечают нам. Человек боялся ядовитых змей, хищных зверей, боялся поэтому темноты. Крики ночных птиц он относил за счет лесных духов. Но такое объяснение естественно в устах человека городской цивилизации. Наивно было бы думать, что люди, веками охотившиеся в лесах и тундрах, так плохо знали их жизнь, что легко принимали филина за лешего, а обезьяну за злого духа. |
| Посудите-ка сами. Прилетела взъерошенная ворона, села на березу, как раз над зайкой. Почистила тяжелый клюв о ветку и нацелилась хищным взглядом вниз. Малыш так и замер: вот-вот соскочит разбойница на землю. Долбанет страшным клювом в голову — и конец. Но, видно, хорошо замаскировался зайка. Каркнула ворона, оттолкнулась от ветки и полетела восвояси. Только было успокоился маленький отшельник, как вдруг кто-то шевельнулся у него под брюшком и, с шумом взметнув шуршащие хрусткие листья, шарахнулся в сторону. То проснулась от зимней спячки увертливая ящерица. Но самое страшное случилось под вечер. Вначале послышался треск раздвигаемых сучьев, затем гулко задрожала земля под тяжелыми копытами, и лесной великан — сохатый, высоко поднимая голенастые ноги, торжественно прошествовал через поляну. Всему, однако, приходит конец. Кончился и этот непомерно длинный весенний день, полный волнений и страха. Длинные тени исполосовали лесную поляну. В голубых сумерках засеребрился молодой месяц. Ночью зайка почувствовал себя смелей: потянулся, расправил онемевшие лапки, повертел головой. Но покинуть свое укрытие не посмел и ночью. Инстинкт подсказал ему, что маленьким зайчатам полагается лежать неподвижно… Не зря забрал он в дорогу такой солидный запас материнского молока. Прошла вторая ночь, третья, а зайчиха-мать все не появлялась. Бока у зайчонка опали, животик подтянулся к самому позвоночнику. А матери все нет и нет. На четвертую ночь муки голода сделались невыносимыми. К утру малыш стал замерзать. Он завозился в своем укрытии, расшвырял листья, поднялся на задние лапки и, не обнаружив поблизости кормилицы, сам пустился на поиски. Настороженно молчал ночной лес. Темные тучки набегали на луну, и по склону оврага проносились пугающие тени… Долго бродил зайчонок по лесу, вздрагивая и замирая при каждом шорохе. Спускался он на дно оврага, где приглушенно журчал ручей и, шурша, проваливался под ногами хрупкий апрельский снег; снова царапался наверх по крутому склону. И все понапрасну. Не оказалось матери ни в хмуром ельнике, ни в пахучем сосновом бору. Не оставила она следа и между задумчивых берез… |
| – Нет, – твердо сказал король, – я не позволяю тебе вызывать его на поединок. Если ты не смиришься, придется тебя связать. Пока ограничимся наблюдением, а как только рассветет, спустимся к заливу и нападем на него. Я поведу отряд, король Эдмунд будет справа от меня, лорд Дриниан – слева. Больше делать нечего. Рассветет часа через два. Через час мы позавтракаем и допьем вино. Только без шума. – Может быть, он улетит? – спросила Люси. – Если улетит, это еще хуже, – сказал Эдмунд. – Тогда мы не будем знать, где он. Оставшийся час прошел плохо, и завтракали они без аппетита, хотя знали, что надо подкрепиться перед боем. Казалось, прошло много часов, прежде чем рассеялась темнота и в листве запели первые птицы. Стало еще холоднее, чем ночью. Наконец, Каспиан сказал: – Пора. Они поднялись, обнажили шпаги и встали полукругом; в середине поставили Люси с Рипичипом на плече. Все-таки это было лучше, чем томиться в ожидании, и каждый почувствовал, как сильно он любит остальных. Светало быстро, и когда они подошли к заливу, они увидели, что на песке, словно гигантская ящерица или извилистый крокодил, или змея с ногами, лежит огромный, страшный дракон. Как ни странно, заметив их, дракон не взлетел в воздух, и не дохнул на них огнем и дымом, а медленно отполз к воде. – Что это он качает головой? – спросил Эдмунд. – А теперь кивает, – сказал Каспиан. – И глаза у него блестят, – добавил Дриниан. – Неужели вы не видите? – воскликнула Люси. – Это же слезы! Он плачет. – Опасно доверять ему, ваше величество, – отозвался Дриниан. – Плачут и коварные крокодилы. – Вот он опять качает головой, – заметил Эдмунд. – Как будто хочет сказать «нет». Смотрите! – Ты думаешь, он понимает нас? – спросила Люси. Дракон быстро кивнул. Рипичип спрыгнул с королевина плеча и шагнул вперед. – Дракон! – пронзительно крикнул он. – Ты понимаешь меня? Дракон кивнул. – А сам ты умеешь говорить? Дракон помотал головой. – В таком случае, – сказал Рипичип, – нам трудно будет понять, чего ты хочешь. Но если ты клянешься не вредить нам, подними левую лапу. |
| — Бей его! — крикнул Четырехглазый троллю. — Бей его! Тролль ударил наотмашь когтистой ручищей по лицу неандертальца. По распоротой щеке потекла кровь. — Вот так! Так будет с каждым, кто не хочет понять высшей справедливости! — Вы мне противны, Четырехглазый, — сказал Пашка. — А мне не нужно тебе нравиться, мальчишка! Через несколько часов тебя не будет на свете. Уж я позабочусь, чтобы всенародный суд с тобой расправился пожестче. Улица кончилась, и они оказались на площади перед дворцом. На этот раз они подошли к нему со стороны главного входа. Дворец оказался большим зданием из полированного мрамора с зелеными нефритовыми колоннами. Колонны были украшены пышными капителями, которые представляли собой пауков, плетущих паутину. В стеклянные глаза пауков были замурованы зеленые светлячки, они бились внутри, старались вылететь наружу, и от этого казалось, что пауки вертят глазами. На отполированных стенах дворца были выложены алмазами слова: «ТРУД — ПОРЯДОК — СПРАВЕДЛИВОСТЬ — ЭТО И ЕСТЬ СЧАСТЬЕ» Площадь перед дворцом была заполнена жителями подземного города. Свободное пространство перед широкими ступенями, ведущими к дворцу, было оцеплено рядами лемуров-охранников с электропалками на изготовку. За их спинами покорной молчаливой толпой стояли обыкновенные лемуры. Канцеляристы держали в лапках заветные коробочки с камешками и палочками. Другие лемуры также прижимали к груди инструменты своего труда: один лопату, второй лом, третий метлу, четвертый грабли, пятый весы. Гномы толпились в первом ряду, а неандертальцы стояли закованные в цепи — видно, их здесь боялись. Два тролля вытащили из дверей дворца трон, что стоял раньше в зале. И замерли по сторонам его, глядя перед собой зверским взглядом. Вслед за троном из тех же дверей вышли знатные лица государства. По крайней мере так решила Алиса, глядя, как важно они выступают и как толкаются, чтобы занять место поближе к трону. Там были лемуры, но не простые лемуры, а толстые, лоснящиеся, там была старая троллиха в шапке из лемурьих шкур, там были две амебы. Алиса не знала, как их еще назвать — белые студенистые туши, с черненькими глазками по сторонам узкого рта, там был горбатый карлик на костылях из самородного золота и ящерица, которая шагала на задних лапах, упираясь хвостом в пол. Там были две огромные белые летучие мыши, которые семенили, сложив крылья, как плащи, а за ними вышло привидение — ходячий голубой скелет со светящимися зубами. И все эти знатные лица королевства были так густо увешаны драгоценностями, браслетами, ожерельями, диадемами, кольцами, серьгами, что живого места не оставалось. Толпа на площади подалась назад, зашелестел испуганный шепот. |
| — Хорошо, — сказал Пашка. — Есть у меня желание. Стало очень тихо. Только ящерица постукивала от нетерпения хвостом. — С детства я интересовался собиранием насекомых, — сказал Пашка. — Не было у меня большей радости, чем накалывать на булавки бабочек и жучков. Все в классе завидовали моей коллекции. Алиса может подтвердить. Алиса смотрела на Пашку во все глаза. Никогда в жизни он не собирал бабочек и жучков. — Я хочу перед смертью, — продолжал Пашка, — увидеть великую и знаменитую коллекцию подземных насекомых, собранную великим ученым Гарольдом Ивановичем. Если я увижу ее, то могу умереть спокойно. Над площадью шелестели удивленные голоса. Никто ничего не понимал. — Ты не лжешь, мой мальчик? — спросил Четырехглазый. — Я никогда не лгу! — торжественно соврал Пашка. — Ну что ж, я знаю одного энтомолога по имени Гарольд Иванович. Он живет в задних помещениях моего дворца и никогда не выходит к людям. Я попрошу этого скромного человека показать тебе коллекцию. Но как только посмотришь, сразу на казнь — договорились? — Разумеется, после такой коллекции и умереть не жалко, — сказал Пашка со слезой в голосе. Алиса не понимала, что задумал ее друг, но не стала мешать ему. Она надеялась на Пашкину находчивость. — Идите в тронный зал, — приказал Четырехглазый. — Вас проводит мой верный тролль. А вы, все остальные, расходитесь, срочно расходитесь по своим рабочим местам. И ввиду того, что все прогуляли целый час, проторчав на этой площади и ничего не делая, вы все оштрафованы на дневной паек, а сон сегодня будет укорочен на час. Ура? — Ура! — крикнул кто-то из придворных. — А что касается вас, мои дорогие помощники, — сказал диктатор, обернувшись к значительным лицам, — то после казни прошу всех на скромный ужин. Больше Алиса ничего не слышала. Тролль втолкнул их с Пашкой в тронный зал, молча показал на дверь за троном и остался стоять возле нее. Видно, никто не имел права входить во внутреннюю квартирку кабинетного ученого Гарольда Ивановича. Они поднялись по знакомой лесенке. |
| На следующий день слуга принес Магдалине с Дракошей завтрак — ведро репы, огурцов и большую тыкву, а также полкаравая пропеченного хлеба и кувшин молока. Царский был завтрак, сказочный. И зловещий. Потому что он был намеком: «Может быть, это ваш последний завтрак?» Но Магдалина уже придумала, что надо сделать. Она сказала слуге: — Передай господину, чтобы мне немедленно принесли ящик разноцветных тряпок, пуд хорошей глины, портновские ножницы и нитки с иголками. Через час просьбу Магдалины выполнили. И она принялась за работу. Весь день она трудилась не покладая рук, а Дракоша охранял ее покой. И когда рыцарь Гай сунул было нос в подвал — даже злобным рыцарям свойственно любопытство, — Дракоша так рявкнул на него, что рыцарь отпрыгнул от двери и пошел прочь, приговаривая на ходу: — А ты молодец, дракончик! Расти, моя ящерица, на страх врагам! На закате Магдалина свой труд закончила и велела отвести ее на поляну, где она обычно гуляла с драконозавром. Туда же пришел и рыцарь, который даже обедал без аппетита, так ему не терпелось узнать, что она придумала. Магдалина рассказала ему о своем плане. Рыцарь заявил: — Если не получится, пеняй на себя! Но остался доволен. Наступило утро следующего дня. Магдалина, покормив дракона, вывела его на полянку и привязала к дереву на длинной прочной бечевке. А тем временем к сэру Гаю съезжались гости — шериф Ноттингемский, граф Сэмбери, братья Роджер, настоятель монастыря Святой Полинации и еще два-три соседа. Они не выносили сэра Гая, но предпочитали не ссориться с ним, потому что он был дикого нрава и великой подлости. К тому же уже чуть ли не в Лондоне говорили, что рыцарь Гай Гисборн завел себе живого дракона невероятной силы и злобности. Конечно, все отмахивались от таких слухов и повторяли: — Конечно, этого быть не может, драконы если и водились в древние времена, то в наш цивилизованный пятнадцатый век они все вымерли. Но все же побаивались — чего только этот Гисборн не придумает! А шериф Ноттингемский даже хотел бы, чтобы Гай завел дракона — так им будет легче вдвоем запугивать все графство. |
|
|
