| Сладость бо словесную Давидъ вкусив, удивляяся, къ Богу глаголет: «Коль сладка грътани моему словеса твоя, паче меда устомь моим!» (408). Андрей Рублев не оставил после себя исповеди, подобной епифаниевской, но высочайший артистизм, с которым выражена главная идея в его «Троице», позволяет предположить, что он боролся с самим собой за каждую линию, форму, силуэт, оттенок цвета в поисках божественной гармонии, с не меньшей страстью и напряжением всех духовных сил, чем Епифаний за каждое слово. Сила и непреходящая значимость древнерусского искусства, как я уже сказал, в его софийности – удивительной способности его творцов смотреть на жизнь под углом зрения вечности и, прозревая в жизненных явлениях сущностные основы бытия, выражать их в цвете, слове, звуке. Древнерусское искусство действительно прекрасно и возвышенно своей софийностью, которой оно привлекает к себе и человека XX столетия, но особо остро которую ощущали люди средневековой Руси. Красоту культового искусства уже автор «Повести временных лет» (начало XII в.) непосредственно связывал с Богом. Неописуемая красота храмового действа в Константинополе выступала в его глазах главным доказательством божественного присутствия, соответственно, – истинности византийской веры. Магия слова Древнерусские книжники и иконописцы конца XIV-XV в. понимали свое творчество как священнодейство. Не случайно Епифаний в «Житии Сергия Радонежского» возводит словесное искусство почти до таинства Евхаристии: «Приидите ж ако да причастимся словесы». Само «Житие» как литературный жанр он осмысливает в качестве духовной трапезы, предназначенной для насыщения читателей. По Епифанию, писала О. Ф. Коновалова, «литературное произведение – это трапеза, празднество, ликование, а значит, и отношение к литературе должно быть особым, как к чему-то свыше предложенному для спасения читателя, для его духовного насыщения» 44 . Столь высокое понимание смысла и значения словесного искусства основывалось на глубокой философии слова, восходящей еще к античным и библейским временам и проникшей на Русь в период «второго Южнославянского влияния». |
| Изменения в репертуаре графем К. и особенностях их употребления могли быть вызваны факторами культурно-историческими, напр., «активизацией русско-южнославянских связей в рамках средневекового конфессионально-культурного (кирилло-мефодиевского или славяно-византийского) единства» ( Турилов А. А. Древнерусские влияния//ПЭ. 2007. Т. 16. С. 162), в процессе к-рой происходило обращение к инославянской книжной традиции и ее усвоение. Так, 2-м южнослав. влиянием были вызваны следующие изменения в графико-орфографических системах древнерус. рукописей в кон. XIV-XV в.: употребление буквы в соответствии с [ja] вместо использование (i десятеричного) перед гласными; употребление вместо в конце слова после твердых согласных; написание буквы «еры» как вместо восстановление употребления буквы как в соответствии с этимологией, так и в соответствии с [u]; восстановление употребления диграфа (и лигатуры ) после согласных; употребление буквы «зело» - ( a ), ранее использовавшейся только в числовом значении, и/или в соответствии с [z]; написание вместо в словах с неполногласным сочетанием написание в соответствии с [ " a] (мена « ); мена юсов « типа среднеболгарской; введение графем «о-очное» - p q Y @ и «о с крестом» - e ( p q @ e ); регулярное использование надстрочных знаков и знаков препинания. Набор букв К. в слав. письменности XV-XVII вв. фиксируется в первых сводных алфавитах, входящих в состав созданных в этот период орфографических трактатов, азбук, букварей, грамматик церковнослав. языка. Их авторы ставили своей целью представить все графемы, реально используемые в книжно-языковой практике, в т. ч. и разные варианты их начертаний. Так, напр., в соч. «Написание языком словенским о грамоте и о ея строении...» фигурируют 45 буквенных знаков, в число к-рых в качестве самостоятельных единиц входят, в частности, скорописная А в виде греч. буквы «альфа» (α), занимающая в азбуке предпоследнее место, и ( с надстрочным знаком «краткая») ( Ягич. 1885-1895). 45 знаков регламентированы и в азбуке И. Фёдорова (Львов, 1574; Острог, 1578), где статус отдельных букв имеют и , и и и Сокращение состава азбуки до 40 букв в грамматике Мелетия (Смотрицкого) (Евье, 1619; М., 1648, 1721) достигается за счет того, что по 2 знака кодифицируются в качестве варианта одной буквы: , Разнообразные начертания букв К. (уставные, полууставные и скорописные) приводятся в рукописных азбуках XVII в., служивших пособием для обучения письму. В них же впервые появляется выделение прописных букв в отдельный алфавит. |
| 188. Weiss G. Joannes Kantakuzenus, Wiesbaden, 1969. 189. Wojciechowski Z., L " Etat polonais au Moyen-Age, Paris, 1949. 190. Zachariae a Lingenthal, Jus graecoromanum, 7 vol., Leipzig, 1856-1884. 191. Zbornik radova Vizantološkog instituta, Belgrad, 1952. 192. uek J., Kormchaya Kniga. Studies on the Chief Code of Russian Canon Law. (Orientalin Christiana Analecta, 168), Rome, 1964. 193. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской Империи Археографической Экспедицией императорской Академии наук. I. СПб., 1836. 194. Акты исторические, СПб., 1841-. 195. Ангелов Б. С., Из старата българска, русска и српска литература. София, 1958. 196. Банк А. В., Византийское искусство в собраниях Советского Союза. Л.-М., 1965. 197. Дмитриев Л. А., Роль и значение митрополита Киприана в истории древнерусской литературы. ТОДРЛ, XIX, 1963. 198. Дуйчев И.. Центры византийско-славянского общения и творчества. ТОДРЛ, XIX, 1963. 199. Дьяконов М., Власть московских государей. Очерки из истории политических идей древней Руси. СПб., 1889. 200. Ермолинская летопись, ПСРЛ, XXIII, СПб., 1910. 201. Голубинский Е. Е., История Русской Церкви, I, 1-2, II, 1 М., 1901. 202. Греков И. Б., Восточная Европа и упадок Золотой орды (на рубеже XIV-XV вв.), М., 1975. 203. Хрущевский М., История Украины-Руси, III. Нью-Йорк, 1954. 204. Ипатьевская летопись, ПСРЛ, II, М., 1962. 205. Иконников В., О культурном значении Византии в русской истории. Киев, 1869. 206. Карташев А., Очерки по истории русской церкви, Париж, 1959. 207. Лаврентьевская летопись. ПСРЛ, I, M., 1962. 208. Лихачев Д. С., Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России. (В кн.: Исследования по славянскому литературоведению и фольклористике советских ученых на IV международном съезде славистов, М., 1960). 209. Львовская летопись. ПСРЛ, XX, I, 1910-1914 гг. 210. Макарий, митр., История Русской церкви, IV, I. СПб., 1866. 211. Мансветов И., Митрополит Киприан в его литургической деятельности. М., 1882 г. 212. Медведев И. П., Византийский гуманизм XIV-XV веков. Л., 1976, |
| И пожалуй, самое необычное из этих явлений заключается в том, что древнерусская теория богослужебного пения вообще не знает ни понятия звука как такового, ни точной фиксации звуковысотности. Во многом это объясняется византийскими корнями русского богослужебного пения и его генетическими связями с рукописями, написанными старовизантийской нотацией. Наиболее ранние образцы русского крюкового письма, относящиеся к началу XII века, имеют очевидное и доказанное сходство с коаленской нотацией, представляющей собою одну из последних и высших стадий старовизантийской невменной нотации. Характернейшей особенностью этого вида византийской нотации является отсутствие диастематического принципа, или, другими словами, отсутствие точного фиксирования высоты звука. Эта особенность была полностью перенята и усвоена только еще формирующейся русской крюковой нотацией. Однако старовизантийская нотация была лишь этапом в становлении византийской невменной системы. На смену старовизантийской нотации уже в XII веке пришла средневизантийская нотация, а в результате певческих реформ XXV века возникла нотация поздневизантийская. И средневизантийская, и поздневизантийская нотации представляли собою нотации диастематического принципа действия. Это значит, что в нотациях этих осуществлялась регламентация количественного момента мелодического интервала и проистекающая из этого фиксация точного звуковысотного уровня. Удивительно, но, несмотря на довольно тесные культурные связи с Византией, осуществлявшиеся и через греческую иерархию, и через афонское монашество, и через так называемое второе южнославянское влияние, эти новые диастематические тенденции византийской нотации не оказали никакого влияния на русскую крюковую письменность. Практически на протяжении всего своего существования русская крюковая нотация не знала диастематического принципа. Фиксация точной высоты звука появляется в ней только в момент общего упадка русской певческой системы, наблюдающегося в XVII веке. Это упорное игнорирование диастематического принципа объясняется не только какой-то особой консервативностью русского менталитета. |
| В памятнике содержится указание на то, что текст Четвероевангелия переведен «из языка блъгарскаго на мову рускую» (Л. 481 об., 482). Однако большинство вопросов, связанных с переводом П. Е. (круг источников, принципы перевода, лингвистические характеристики «руской мовы» и т. п.), до наст. времени не получили однозначного решения. Под «болгарским языком», с которого был осуществлен перевод, обычно понимается церковнославянский язык болг. извода ( Житецкий. 1876. C. 4; Грузинский. 1912. C. 6; Флоровский. 1946. C. 227; Дубровина, Гнатенко. 2001. С. 93). В то же время церковнослав. источник П. Е. ставился исследователями под сомнение. Грузинский склонялся к мнению о том, что основным источником П. Е. был чеш. НЗ ( Грузинский. 1912. С. 333-334), Янув возводил П. Е. к польск. тексту НЗ ( Jan ó w. 1927. S. 480-482, 496, 498). В последнее время попытка выявить источники текстов в составе П. Е. была предпринята Н. К. Котовой. Осуществленное ею лингвотекстологическое исследование позволило установить, что основным источником перевода текста Четвероевангелия, предисловий Феофилакта Болгарского и месяцеслова является афонская редакция НЗ, о чем свидетельствуют многочисленные лексические заимствования, а также орфографические особенности, отражающие 2-е южнослав. влияние (см. в ст. Южнославянские влияния на древнерусскую культуру ). Предположительно в распоряжении создателей была рукопись XV-XVI вв., содержащая афонскую редакцию с вкраплениями преславских и древних чтений. Источником 2-го ряда является польский текст, наибольшую близость к П. Е. обнаруживает НЗ Станислава Мужиновского (Крулевец, 1551; 1552), ранее не привлекавшийся для сопоставления с П. Е. Источником 3-го ряда для основного текста П. Е. служил чеш. текст; аргументы П. Е. представляют собой пословный перевод аргументов чеш. Библии Мелантриха 1549 г., характеризующийся обилием калек. Т. о., в П. Е. фиксируются по крайней мере 2 переводческие стратегии: свободный перевод основного текста, к-рому предшествует сверка 3 разноязычных источников, и букв. перевод аргументов. |
| [cxxvii] Во всяком случае, так думали о сущности искусства и его назначении византийские богословы, развивавшие в X-XII вв. религиозную эстетику, особенно преподобный Симеон Новый Богослов и Николай Месарит ( Бычков В. В. Эстетика//Культура Византии: Вторая половина VII-XII в. М.: «Наука», 1989. С. 434-445). [cxxxii] Яцимирский А. И. Григорий Цамблак. Очерк его жизни, административной и книжной деятельности. СПб., 1904. С. 248, 452. [cxxxiv] Лихачев Д. С. Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России//Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 7-56 (Перепечатка первого издания: Он же. Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России. М.: Изд-во АН. 1958). [cxxxvii] Коновалова О. Ф. : 1) К вопросу о литературной позиции писателя конца XIV в.//ТОДРЛ. Т. XIV. 1958. С. 205-211; 2) Сравнение как литературный прием в Житии Стефана Пермского, написанном Епифанием Премудрым (из наблюдений над стилем панегирической литературы XIV—XV вв.)//Сборник статей по методике преподавания иностранных языков и филологии. Вып. 1. Л., 1963. С. 117-137; 3) Похвальное слово в Житии Стефана Пермского. (Форма и некоторые стилистические особенности)//Там же. Вып. 2. Л., 1965. С. 98-111; 4) «Плетение словес» и плетеный орнамент конца XIV в. (К вопросу о соотношении)//ТОДРЛ. Т. XXII. М.; Л., 1966. С. 101-111; 5) Принцип отбора фактических сведений в Житии Стефана Пермского//ТОДРЛ. Т. XXIV. Л., 1969. С. 136-138; 6) Об одном типе амплификации в Житии Стефана Пермского//ТОДРЛ. Т. XXV. Л., 1970. С. 73-80; 7) Изобразительные и эмоциональные функции эпитета в житии Стефана Пермского//ТОДРЛ. Т. XXVIII. М.; Л., 1974. С. 325-334. [cxxxviii] Вигзелл Ф. Цитаты из книги священного писания в сочинениях Епифания Премудрого//ТОДРЛ. Т. XXVI. Л., 1971. С. 232-243; Kitch, F. C. M. The Literary Style of Epifanij Premudryj. Pletenije sloves. München, Sagner, 1976. [cxxxix] Карпов О. В. Плетение словес. Синонимы, перифразы и параллелизмы в Житии св. Стефана епископа Пермского, написанном Епифанием Премудрым приблизительно в 1397 г. Белград, 2003 (диссертация 1975 г.). |
| Алексия (возможно, в Чудовом в честь Чуда архангела Михаила в Хонех монастыре ) группы переводчиков, связанных с К-полем и переведших помимо Чудовского НЗ также «Устав литургии» патриарха Филофея, Служебник и Триоди и т. о. подготавливавших переход богослужения Русской Церкви (первоначально, вероятно, в общежительных мон-рях, прямо или косвенно связанных с митр. Алексием) со Студийского на Иерусалимский устав. Списки этих переводов не получили в древнерус. рукописной традиции XIV-XV вв. широкого распространения (в XVII в. Чудовский НЗ использовался в ходе никоновской К. с. как авторитетнейший список) и были достаточно быстро вытеснены из обращения святогорскими переводами XIV в., пришедшими на Русь в эпоху 2-го южнослав. влияния кон. XIV - 1-й пол. XV в. (см. в ст.: Южнославянские влияния на древнерусскую культуру ). На рубеже XIV и XV вв., после длительного перерыва, восстановились прерванные монголо-татар. нашествием контакты Русской Церкви с др. правосл. Церквами, к-рые к этому времени перешли на богослужение по Иерусалимскому уставу (К-польская - в XIII в., Сербская и Болгарская - в 1-й пол. XIV в.). Начальный этап реформы богослужения и книжности на Руси в ходе 2-го южнославянского влияния связан с преемником свт. Алексия - Киевским митр. св. Киприаном (1390-1406), болгарином и бывш. афонским иноком, при котором на Руси получили распространение Иерусалимский устав (рубежом XIV и XV вв. датируются списки Иерусалимского устава ГИМ. Син. 320 и тесно связанного с ним в употреблении Стишного Пролога ГИМ. Чуд. 17 из митрополичьего Чудова монастыря; тот же устав до 1406 г. имелся, вероятно, в Андрониковом в честь Нерукотворного образа Спасителя монастыре ) и переводы библейских и богослужебных книг и аскетических сочинений, выполненные в кон. XIII-XIV вв. южнослав. (в первую очередь болгарскими) книжниками в Тырнове и на Афоне. Свт. Киприан перевел с греч. языка ряд гимнографических текстов. В ходе 2-го южнослав. влияния на Руси утвердилась систематическая К. с. как продолжение процесса, начавшегося на Балканах. |
| Глаголические буквы, обозначавшие звук [и], использовались следующим образом: - в начале слова и после гласного, - после согласного. В кириллице изначально употребление букв И и I не было дифференцировано. В южнослав. памятниках до XIII в. и в древнерусских до кон. XIV в. буква I использовалась преимущественно как необязательное сокращение буквы И в конце строки (или близко к нему) в целях экономии места, при этом если в одном слове нужно было рядом употребить 2 буквы, обозначающие звук [и] (или [и] и [й]), то 1-м писалось И, затем - I. В остальных случаях, когда I встречается редко, прослеживаются 3 основные тенденции его употребления: 1) в начале заимствованных слов, напр.: (Супрасльский сборник, Остромирово Евангелие); 2) в начале заимствованных и собственно слав. слов, а также после гласных (Саввина книга, Добромирово Евангелие , кириллические приписки в Ассеманиевом Евангелии, Энинский Апостол); 3) нерегулярно после согласных (Энинский Апостол, Слепченский Апостол (см. Слепченские Триодь и Апостол ), Болонская Псалтирь и др.). В посл. десятилетие XIII в. в южнослав. письменности появляется, а в XIV в. становится нормативным использование I в позиции перед всеми гласными (Ватиканский список Хроники Манассии, Евангелие царя Ивана Александра 1355-1356 гг., Псалтирь Томича и др.). Подобная орфография обусловлена ориентацией на греч. модель, поскольку в греч. языке сочетания ια, ιο, ιε, ιη встречаются существенно чаще, чем ηα, ηο, ηε, ηι и т. п. Слав. И, восходящее к греч. H естественно ассоциируется с этой буквой, а слав. I происходит от греч. Ι и ассоциируется с ним. Данное орфографическое правило было сформулировано в филологическом трактате Константина Костенечского «Сказание о письменех» (ок. 1424-1426): « » ( Ягич. 1896. С. 123). В результате 2-го южнослав. влияния (см. Южнославянские влияния на древнерусскую культуру ) правило, согласно к-рому I следует писать перед гласными, а И - перед согласными, устанавливается и в древнерус. |
| Переяславское Евангелие. Между 1406 и 1409 гг. Начало Евангелия от Иоанна (РНБ. F.n.I.21. Л. 126) [Зиновьишко], диак., книгописец, работавший в 1-й четв. XV в. в Переславле-Залесском. Судя по характеру почерка (устав и старший рус. полуустав без графических признаков «второго южнославянского влияния» (см. Южнославянские влияния на древнерусскую культуру ), употребление «полубукв» в конце строки), З. обучался книжному письму в посл. четв. XIV в. (образцы почерка см.: Вздорнов. 1980. Кат. 86, 87; Каталог славяно-русских рукописных книг XV в., хранящихся в РГАДА. М., 2000. Ил. к 39). Известно пергаменное Евангелие-тетр («Переяславское» - РНБ. F.n.I.21), переписанное З. в Переславле-Залесском по заказу игум. Введенского мон-ря Саввы ( Вздорнов. 1980. С. 116-117. Кат. 86). Рукопись не имеет даты написания, но на основании упоминания в «выходной» записи вел. кн. Московского Василия I Димитриевича (1389-1425) и отсутствия упоминания митрополита может быть достаточно уверенно отнесена ко времени между кончиной митр. св. Киприана (сент. 1406) и приездом на Русь митр. св. Фотия (сент. 1409). Ок. 1415 г. (о датировке см.: Каталог славяно-рус. рукописных книг XV в. С. 139) З. принял участие в переписке комплекта Миней служебных (каждый том содержит службы на 2 месяца: РГАДА. Ф. 381. 88, 95, 109, 115, 143), предназначавшихся скорее всего для Спасо-Преображенского собора Переславля-Залесского. Как установил А. Л. Лифшиц, почерк З. встречается в томах на сент.-окт. 88) и май-июнь 115), при этом он был старшим, «образцовым» писцом, вместе с которым наряду с прочими трудились и его ученики ( Лифшиц. 1995. С. 188-191). Особенностью данного комплекта служебных Миней (единственного относительно полного древнерус. пергаменного комплекта, переписанного не в Новгороде и не в Пскове до широкого распространения в богослужении Иерусалимского устава ), протограф которого, возможно, был ростовским по происхождению, является сочетание месяцеслова Иерусалимского устава (отразившегося только в заглавиях) с архаичной структурой служб и набором текстов, связанных со Студийским уставом (см.: Каталог славяно-русских рукописных книг XV в. С. 139; Мошкова Л. В. К вопросу о составе переславских Миней 1-й четв. XV в. (сент.-окт.)//ДРВМ. 2006. 1. С. 64-70). Очевидно, практически одновременно (последовательность работ не устанавливается) З. вместе с другими писцами Миней ( Лифшиц. 1995. С. 186-187) участвовал в переписке пергаменного Устава церковного Иерусалимского (РГАДА. Ф. 381. 143) для Спасо-Преображенского собора (как можно судить по владельческой записи XVI-XVII вв.). Вероятно, последней (20-е гг. XV в.?) работой З. является переписка Устава церковного Иерусалимского (ГИМ. Муз. 3496; Вздорнов. 1980. Кат. 87), принадлежавшего в XVI в. переславль-залесскому во имя святителя Николая Чудотворца монастырю (почерк книгописца отличается здесь более полууставным обликом, регулярно употребляется младшее (современное) начертание Ы). |
| Практические недостатки подхода и метода Карташева иллюстрирует один пример. Сейчас принято считать, что 14 и 15 вв. были периодом формирования и становления Древнерусской культуры. Это было время преподобного Сергия и его учеников, время Андрея Рублева и других великих мастеров. Вполне справедливо сказать, что это было одно из величайших проявлений внутренней жизни и духа церкви в России. Обо всем этом в книге Карташева нет ни слова. Более того, это русское движение было неотъемлемой частью широкого духовного и культурного пробуждения в славянском православном мире, тесно связанного с Возрождением в Византии. Оно отмечается в сфере искусства и литературы. Внимание к нему привлекалось многими современными учеными, например, Д. С. Лихачевым в своих многочисленных публикациях и, прежде всего, в программной статье «Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России» представленной на 4-м Международном съезде славистов (Москва, 1958). В прекрасной рецензии на эту брошюру Рикардо Пиккио (Riccardo Picchio) предложил говорить скорее о всеобъемлющем религиозно-культурном оживлении, которое отмечается в «славянском православном Возрождении» (см. его статью ««Prerinascimento Esteuropea» е «Rinascita Slava Orthodossa» [«Восточно-европейское предвозрождение»], in: Ricerche Slavistiche, 6 185–99, и затем в его превосходной работе Storia della letteratura russa antica [История древнерусской литературы], Milan, n.d. – возможно, самой лучшей современной книге по этому предмету). Правда, все это не имеет прямого отношения к церковно-государственному комплексу и, соответственно, не отражается в сочинении Карташева. Но это не просто упущение; это искажение и практически карикатура. Во всей истории русского монашества Карташев выделяет противоречивую фигуру преп. Иосифа Волоколамского и пишет апологию или, скорее, эклогу и панегирик (1:306). Вообще говоря, в этом есть доля правды. Преп. Иосиф отличался глубоким пониманием общественных задач церкви. Карташев приветствует и прославляет победу богословской мечты о Третьем Риме. |
|
|
