| В древнерусском «худом номоканунце», озаглавленном «Вопрошение апостольское» сохранилась статья 22 ЗСО в особой редакции (эта редакция носит следы южнославянского влияния, см. IV.7.4). Примечательно, что в этой версии союз толи оказался пропущенным, ср.: Аще кто им похот лоукавьством чюж женоу цлоуеть … (Смирнов 1912, 151, 28). ЗСО 50 (145.29; Суворов 1888, XXVII): Аще кто аклинаетъ кого с(в)тыми толи оупив с облюетъ к-ти денъ да постит с [SinEuch, покать с U] о хлб() о вод ... – ср. (примерный) латинский оригинал: Si quis inebriaverit se et evomuerit aut saturatus nimis sacrificium per hoc evomuerit, quadraginta diebus poeniteat ... «Если кто-либо напьется и его стошнит или, чрезмерно насытившись, он по этой причине извергнет Причастие, пусть постится 40 дней ...». В данном случае можно связывать толи не только с лат. aut «или», но и с лат. et в консекутивнотемпоральном значении (inebriaverit se et evomuerit) – однако славянский контекст очевидно актуализирует именно разделительное значение; ср. также совр. рус. то ли «либо». В славянском переводе смысл оригинала изменен – фразу Аще кто аклинаетъ кого с(в)тыми толи оупив с облюетъ следует, на наш взгляд, понимать следующим образом: «Если кто-либо налагает заклятие Св. Дарами (т. е. евхаристической Чашей) или, будучи пьян, извергнет их». Таким образом, наказание постом назначается за злоупотребление Св. Дарами или их осквернение. Как бы то ни было, при переводе разделительная функция союза толи была сохранена. б) пояснительное «то есть, а именно». ЗСО 27 (146.1; Суворов 1888, XI): Аще кто клтъ бждет [SinEuch, толи U] молитъ с сотонамъ имъ творитъ члска ... – ср. лат. Si quis mathematicus fuerit, id est per invocationem daemonum mentes hominum tulerit «Если кто-либо станет «математиком», то есть призыванием демонов будет смущать разум народа ...». Перевод правила весьма вольный, однако для толи имеется точное латинское соответствие – пояснительный оборот id est «то есть». Союз толи в пояснительном значении (вероятно, исконный) сохранился только в U, в SinEuch заменен соединительным и. Строго говоря, данная славянская конструкция с толи не является синтаксически прозрачной и вполне допускает наличие сочинительной (копулятивной или разделительной) связи – тем более, что союз толи мог образовывать эти связи. Поэтому наличие пояснительной функции у толи следует предполагать лишь с оговорками. Данное правило ЗСО вошло в состав позднейшего древнерусского сборника епитимий т аповди стыхь wць, прав. 139. В этой русской редакции союз толи заменен на или, ср.: Аще кто клть боудет или молитс сотонамъ ... (Смирнов 1912, 127). |
| в новгородском книгописании (как, впрочем, и в других культурных проявлениях) отмечена сочетанием традиционализма с новациями, порожденными «вторым южнославянским влиянием» (см. Южнославянские влияния на древнерусскую культуру), которое проявилось здесь (в сравнении с Москвой) с опозданием примерно на треть века (см.: Турилов А. А. Восточнослав. книжная культура кон. XIV-XV в. и «второе южнославянское влияние»//ДРИ. [Вып.:] Сергий Радонежский и худож. культура Москвы XIV-XV вв. СПб., 1998. С. 323-324, 329). Традиционным может считаться оформление новгородских рукописей этого периода, в к-ром используется преимущественно тератологический орнамент. Наряду с этим в орнаментике новгородских кодексов со 2-й четв. XV в. широко используется балканский плетеный стиль, распространяется среднеболг. орфография, формируются новые полууставные почерки (как литургические, так и обиходные). Свт. Евфимий II закладывает Никольскую ц. в Вяжицком мон-ре. Миниатюра из Лицевого летописного свода. 70-е гг. XVI в. (РНБ. F.IV.225. Л. 461) Свт. Евфимий II закладывает Никольскую ц. в Вяжицком мон-ре. Миниатюра из Лицевого летописного свода. 70-е гг. XVI в. (РНБ. F.IV.225. Л. 461) При Е. в новгородской книжности проявился активный интерес к историко-хронографическим памятникам. Во владычном скриптории были созданы масштабные летописные своды, одним из которых стала офиц. владычная летопись - Новгородская I летопись Младшего извода; ее 2 самых ранних списка - Академический и Комиссионный - датируются временем пребывания Е. на Новгородской кафедре. В ряде случаев летопись содержит оценки совр. составителю событий (напр., критику новгородских порядков в статье под 1445 г., где рассказывается о голоде в Новгородской земле: «А в то же время не бе в Новегороде правде и праваго суда... не бе в нас милости» - ПСРЛ. Т. 3. С. 425), в к-рых нельзя не видеть отражение позиции архиепископа. По замыслу заказчика это была попытка создания общерус. свода, в к-ром соединялось новгородское летописание с летописанием др. рус. княжеств. Эта же цель, по мнению ряда исследователей, ставилась при создании по заказу Е. Новгородско-Софийского свода (или свода 1448 г.) - основы дальнейшего рус. летописания (впрочем, существуют и иные т. зр. на новгородское летописание эпохи Е., см.: Прохоров Г. М. Летописные подборки рукописи ГПБ, F.IV.603 и проблема сводного общерусского летописания//ТОДРЛ. 1977. Т. 32. С. 165-198; Лурье Я. С. Еще раз о своде 1448 г. и Новгородской Карамзинской летописи//Там же. С. 199-218; Бобров. 2001. С. 93-166; см. также Летописание ). Из Вел. Новгорода происходит самый древний список Краткой хронографической Палеи, датируемый 40-ми гг. XV в. Этот список, так же как и Комиссионный список Новгородской I летописи Младшего извода, был создан в скриптории близкого к Е. Вяжищского мон-ря. Вероятно, в Новгороде при Е. появилась 2-я редакция Летописца Еллинского и Римского (см. также Хронографы ). |
| 194. Акты исторические, СПб., 1841-. 195. Ангелов Б. С., Из старата българска, русска и српска литература. София, 1958. 196. Банк А. В., Византийское искусство в собраниях Советского Союза. Л. — М., 1965. 197. Дмитриев Л. А., Роль и значение митрополита Киприана в истории древнерусской литературы. ТОДРЛ, XIX, 1963. 198. Дуйчев И.. Центры византийско–славянского общения и творчества. ТОДРЛ, XIX, 1963. 199. Дьяконов М., Власть московских государей. Очерки из истории политических идей древней Руси. СПб., 1889. 200. Ермолинская летопись, ПСРЛ, XXIII, СПб., 1910. 201. Голубинский Е. Е., История Русской Церкви, I, 1–2, II, 1 М., 1901. 202. Греков И. Б., Восточная Европа и упадок Золотой орды (на рубеже XIV–XV вв.), М., 1975. 203. Хрущевский М., История Украины–Руси, III. Нью–Йорк, 1954. 204. Ипатьевская летопись, ПСРЛ, II, М., 1962. 205. Иконников В., О культурном значении Византии в русской истории. Киев, 1869. 206. Карташев А., Очерки по истории русской церкви, Париж, 1959. 207. Лаврентьевская летопись. ПСРЛ, I, M., 1962. 208. Лихачев Д. С., Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России. (В кн.: Исследования по славянскому литературоведению и фольклористике советских ученых на IV международном съезде славистов, М., 1960). 209. Львовская летопись. ПСРЛ, XX, I, 1910–1914 гг. 210. Макарий, митр., История Русской церкви, IV, I. СПб., 1866. 211. Мансветов И., Митрополит Киприан в его литургической деятельности. М., 1882 г. 212. Медведев И. П., Византийский гуманизм XIV–XV веков. Л., 1976, 213. Мейендорф И.П. ., О византийском исихазме и его роли в культурном и историческом развитии Восточной Европы в XIV веке. ТОДРЛ, XXIX, 1974, с. 291–306. 214. Мошин В., О периодизации русско–южнославянских литературных связей. ТОДРЛ, XIX, 1963. 215. Московский летописный свод. ПСРЛ, XXV, 1949. 216. Насонов А. Н., Монголы и Русь. История татарской политики на Руси. М. — Л., 1940. 217. Никоновская летопись. ПСРЛ, X–XI, СПб., 1862, 1897. 218. Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов, изд. А. Насонов, М. — Л., 1950. |
| Учил прислушиваться к тому, как бились сердца этих святых, и в результате подводил к Евангелию. Размышляя над теми портретами людей Древней Руси, которые выходили их под пера Дмитрия Сергеевича, читатель его книг неминуемо задавался вопросом, а что делало этих людей такими. И получал ответ — вера христианская. Лихачев редко прямо говорит о Боге, но, показывая многогранность и, главное, г л у б и н у литературы Древней Руси, намечает для своего читателя верную дорогу к Нему. Его читатель не станет озлобленным и нетерпимым, замкнувшимся в своем понимании веры фанатиком, но будет непременно человеком открытым и ч у в с т в у ю щ и м Божие присутствие в мире и среди людей, ибо не верность той или иной системе, а именно личную веру пробуждает он своими книгами. Дмитрий Сергеевич всегда выступает против поспешных и скороспелых выводов, настаивает на детальном изучении источников, текстологическом анализе, выявлении прототипов того или иного текста, на кропотливой работе — он всегда против схем и вульгаризации в любой форме. Широта и щедрость — его неотъемлемые качества как ученого и как человека. Особая тема в его творчестве — неповторимость человеческого " я " , чудо личной уникальности каждого. Он серьезно настаивает в одной из книг на такой, казалось бы, несерьезной детали — ребенок должен дать своей кукле имя, открыть в ней что-то абсолютно индивидуальное. Иначе он (или она) потом не откроет и своей собственной индивидуальности и просто не найдет своего места в жизни. Настаивает, ибо знает, что это чрезвычайно важно. Дмитрий Сергеевич не стремится сделать в науке все, наоборот, он сознательно оставляет работу для следующего поколения, зачастую только намечает приблизительный " маршрут " для будущего исследователя. Так, в сделанном в 1960 г. Докладе " Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России " он отвергает теорию, согласно которой мистики XIV в. стремились к бегству от мира и толкали людей на уход из реальной жизни, и показывает, что именно авторы произведений так называемого " высокого " стиля умели " найти общее, абсолютное и вечное в частном, конкретном и временном, невещественное в вещественном, христианские истины во всех явлениях жизни " . |
| Особый интерес представляет южнославянская рецепция западнославянских ЗСО через русское посредство (Берлинский сборник XIV в.). Объяснение данного феномена следует искать в контексте восточнославянского влияния на южнославянскую книжность в XIII–XIV вв. Учет текстологических замен в позднейших версиях ЗСО позволил сделать важные наблюдения над некоторыми особенностями южнославянской и древнерусской книжной нормы. Так, выяснилось, что праславянский диалектизм братръ не был свойствен древнерусской норме (в списках систематически заменяется на братъ). Каузальное употребление предлогов, ради и дл, наоборот, не свойственно позднейшей южнославянской норме (такие конструкции заменяются беспредложным каузальным творительным). Западнославянский сочинительный союз толи заменяется на и, или как у южных, так и у восточных славян. Редкие региональные лексемы заменяются на более нейтральные – например, брашьньце (SinEuch) на комъкани (U). Редакторские поправки в ЗСО (варианты U, SinEuch и сербской редакции ПР ПСО Вас. Вел.) позволяют реконструировать лексическую оппозицию, отразившуюся в локальных нормах славянского книжного языка: отроч, отрочищь «младенец, маленький ребенок» (древнейшая, паннонская) – дте, дтищь «младенец» (позднейшая, южная). Архаичные типы синтаксической связи паратаксис и бессоюзие (асиндетон) Р южнославянских и русских версиях ЗСО заменяются более нормативными типами связи – гипотаксисом или союзной связью. Эти и подобные примеры позволяют фиксировать не только общеславянскую книжную норму, но и ее локальные варианты, бытовавшие в разных областях славянского мира. Анализом языка ЗСО подтверждается вывод, сделанный нами уже в книге о ЗСЛ: древнейшая книжная норма славянского языка допускала гораздо больше разговорно-бытовых элементов, чем норма позднейшего времени, прошедшая болгарскую редакцию – об этом свидетельствует разговорное употребление в ЗСО союза а в условно-реальном значении, восходящие к праславянскому языковому состоянию типы связи паратаксис и асиндетон, употребление локальных бытовых лексем ( брашьньце) и т. |
| Приведённые выше критерии позволяют в принципе выделить для каждой славянской традиции те признаки, которые противополагают в ней книжный и некнижный языки, и отделить от них вариации книжных и некнижных по происхождению элементов, которые в противопоставлении языков роли не играют. Понятно, что на протяжении истории эти параметры могут претерпевать определённые изменения как в силу развития живого языка (ср. формы дв. числа как признак книжности после утраты этой категории в разговорном языке), так и в силу реформы языка книжного (ср. одинарное отрицание как признак книжности в русской традиции, после того как эта конструкция становится здесь нормативной в результате второго южнославянского влияния). Вместе с тем общие тенденции в формировании разбираемых параметров складываются достаточно рано, отражаясь затем на всей истории взаимодействия книжного и некнижного языков. Так, в русской традиции противопоставление книжного и некнижного языков основывается прежде всего на формах прошедшего времени и причастных формах, тогда как именное словоизменение является областью нерелевантных вариаций. В болгарской (и македонской) традиции, напротив, признаки книжности образуются прежде всего в именном словоизменении, тогда как ряд вариаций глагольных форм не соотносится с противопоставлением книжного языка некнижному. 3. Языковое сознание и характер взаимодействия славянских книжных традиций Характер противопоставления книжного и некнижного языка внутри данной славянской традиции в значительной степени определяет и восприятие носителями этой традиции иных славянских книжных традиций. В самом деле: то, что выступает как признак книжности в одной славянской традиции, в другой может оказаться чертой, объединяющей книжный и некнижный языки, т.е. употребляемой в силу естественных речевых навыков. С точки зрения носителя первой из этих традиций языковые навыки носителей второй традиции воспринимаются как свободное владение специально книжными элементами. Следствием такого восприятия может быть оценка соседней славянской традиции как более древней, лучше сохранившей правильность и чистоту кирилло-мефодиевского лингвистического наследия. При такой оценке соседняя славянская традиция может становиться ориентиром при обработке собственного книжного языка. |
| Эта переоценка вполне выразилась в известном предисловии Нила Курлятева к переведённой его учителем Максимом Греком в 1552 г. Псалтыри (см. Ковтун 1975, с. 94–98). Указав здесь, что Максим был «добр умющимъ грчески и латынски и руски, и словеньски, болгарски и сербьски языком и грамотамъ», и подчеркнув, что Максим «рускои языкъ и грамоту знал до конца», т.е. владел русским церковнославянским в совершенстве, как учёный человек, Нил обращает внимание читателя на то, что Максим грамматически правильно и последовательно передал в славянском тексте глагольные формы: «Что повелително или сказателно или вопросително или будущее или минув " шее и настоящее, все инокъ Максим гркъ сказал извстно потонку и исполнено на рускои языкъ». Грамматическое знание Максима демонстрируется, таким образом, регламентированным употреблением признаков книжности (глагольных форм). Вместе с тем, как известно, употребление претеритных форм у Максима не ориентировано на южнославянские образцы, а строится на основе определённых грамматических правил, сочетающих искусственную нормализацию и соотнесение с системой русского разговорного языка (ср. Ковтун и др.; Живов и Успенский 1986; Успенский 1987). Отсюда становится понятным замысел грамматической обработки церковнославянского языка, развиваемый Максимом и его кругом: книжный язык должен быть таким, чтобы, с одной стороны, он мог передать грамматическую изощрённость классических языков, а с другой – чтобы ему можно было научить, опираясь на речевые навыки носителя русского языка как родного. Такой замысел делает ненужным и неполезным «украшением» всякое некритическое подражание взятым за образец южнославянским текстам. Именно на этом, по-видимому, и основаны упрёки Нила в адрес митрополита Киприана. Как показал Г. Кайперт, речь у Курлятева идёт не о радикальном отвержении результатов «второго южнославянского влияния», а об отказе от некоторых периферийных моментов, не входящих в норму книжного языка как таковую. В качестве недостатков киприановских текстов в орфографии отмечается присущее южнославянским памятникам смешение отдельных гласных букв, не укладывающееся в орфографические правила, а в лексике – употребление слов, непонятных русскому читателю и имеющих в книжном языке понятные эквиваленты (Кайперт, с. 149–153). Понятно, что с позиций грамматической учёности подобные факты представляются не улучшением, а засорением книжного языка, которое лишь создаёт для русского человека помехи при его освоении (при этом Нил отнюдь не отвергает орфографические правила или словообразовательные модели, вошедшие в книжный язык со «вторым южнославянским влиянием»). Такое восприятие актуализирует локальный характер отвергаемых элементов, их принадлежность к иным, не русским изводам книжного языка: «ово словенскы, ово серьбъски и ино болгар " ски». |
| Детальность рассмотрения отдельных грехов зависит от того, насколько большое внимание уделялось им в исповедных вопросниках. Так, скажем, “блудные” грехи, убийство и колдовство трактуются весьма подробно, тогда как для “грехов духа” (зависть, гордость, злость и т.д.) вопросники дают немного материала, так что и исследователь посвящает им всего несколько страниц. В целом это полезный обзор, дающий представление о том, как трактовались отдельные грехи в русской традиции и как их трактовка изменялась на протяжении изучаемого в монографии периода. Механизмы данных изменений остаются по большей части нераскрытыми, зависимость их от социально-исторических процессов лишь постулируется, но не прослеживается в исторической конкретности. Во многих случаях остается неясным, идет ли речь о реальных процессах, отразившихся в вопросниках и обусловивших их изменение, или о процессах эволюции самого текста, имеющих лишь косвенное отношение к жизни общества. Приведу лишь один пример. Наблюдая изменения в вопросах, касающихся колдовства, М.В. Корогодина полагает, что они были обусловлены изменением магических практик в русском обществе XVI в. Она утверждает, что в “XVI в. наблюдается новый расцвет веры в магию на Руси” (с. 204), причем этот расцвет связан с южнославянским влиянием: «С начала XVI в. на Руси начинается новая волна “книжного” влияния южнославянской культуры; с ней могли приходить и верования, характерные для Балкан» (с. 228). К числу таких верований относится вера в вил и мокошь (с. 227). “Увлечение новыми верованиями” сначала было свойственно “образованной части московитов”, “но постепенно представления, нехарактерные для древнейшего русского язычества, проникали и в народную среду” (с. 205). Свидетельством этих процессов, иным образом не документируемых, являются появляющиеся в вопросниках статьи типа “Или чародейство деяла, или бесом молилася, и з бабами, еже есть рожница, и вилом и прочим таковым” (с. 226), которые, на взгляд автора, и оказываются отражениями распространения “южнославянских” магических верований. |
| XX - XXI (по крайней мере, первая половина XXI века) века - новомосковский период русской истории, характеризующийся стремлением освободиться от западного влияния, практически полностью к тому времени подчинившего верхнюю половину русского общества. В этот период происходит возврат к поискам самостоятельного пути развития, формирования собственной национальной идеи. Этот период наследует многие проблемы предыдущего периода и как период поиска, отмечен блужданиями, ошибками; это период незавершившийся, период, составляющий основной интерес данной работы. Таков маятник русской истории, отклоняющийся то на Восток, то на Запад, переходя через точку устойчивости, самобытности русского образа жизни. Может быть, для образования в общем ходе мировой истории такого евразийского гиганта и необходимо было подобное раскачивание этой глыбы? По крайней мере, именно этот процесс и придал наднациональный характер служения русской нации в мировой истории. Чтобы более точно определить траекторию маятника русской истории в XX - XXI веках, рассмотрим несколько пристальнее направление его движения в предыдущий период истории, начатый преобразованиями Петра I. Западная ориентация этого периода не вызывает ни у кого сомнений, однако, как сказал как - то сам Петр I, он развернул Россию лицом к Западу для того, чтобы появилась возможность повернуться к нему спиною. То есть речь шла опять же о раскачивании русского колосса с целью накопления энергии для его собственного дальнейшего движения. “Петр не принуждал перестать самим собою своих поданных. Он заставлял их знакомиться с Западом, учиться у него, перенимать у него культурные его приобретения. Но какая при этом неотвратимая, повелительная нужда стояла за плечами Петра, делая его своим орудием? Самосохранение. Сделаться жертвою западной “агрессии”, как мы сказали бы теперь, или сопротивляться ей ее же оружием - дилемма, которая стояла пред Петром: не случайно все реформы шли под знаком военной нужды (курсив мой - И.Н.).” (Архимандрит Константин (Зайцев) “Жив ли Пушкин?”, в кн.: “Чудо русской истории”, М., 2000, с. 409). Не будь военных реформ, Россия никогда бы не вышла к морям, не освободила бы южнославянские народы от турецкого ига, а, скорее всего, сама была бы завоевана Карлом XXII или Наполеоном, по крайней мере. Сохранение православия в России тогда было бы под большим вопросом и вся европейская, да и мировая история была бы иной. Россия тогда бы подверглась такому насилию, что реформы Петра уже всем показались бы спасением для нее, чем они и были на самом деле. Именно так надо оценивать историческую роль Петра: если он и зло, то зло меньшее, чем монарх - католик. Именно наднациональными задачами России в мировой истории и нужно объяснять реформы Петра. |
| В славянских странах вообще и в России в частности Византийская империя все-таки сохранила престиж и влияние, хотя от славного прошлого осталась только тень, а территория постепенно сокращалась до границ Константинополя и его окрестностей. В XIV веке бывшее Киевское государство разделилось между Рюриковичами, которые вынуждены были платить дань всесильным иноземным суверенам: ханам Золотой Орды, великому князю Литовскому, а в Галиче (после 1340 года) - польскому королю. Главными объектами нашего исследования будут: постепенное возвышение Московского княжества, которые из незначительного татарского данника постепенно превратилось в потенциальную ведущую силу «византийского содружества»; роль Византии в этом возвышении, проявившаяся, в частности, в деятельности назначаемого в Византии митрополита Киевского и всея Руси, возглавлявшего единственную административную структуру, охватывавшую всю Русь; проблема разнородности политического и культурного развития северо-восточной Руси и южных и западных областей бывшего Киевского государства, что со временем привело к разделению Руси на Великороссию, Украину и Белорусскию; распространение византийского культурного и религиозного влияния, связанное с монашеским (или «исихастским») возрождением в Византии, которое стремилось преодолеть местные национальные и политические разделения; сущность религиозного «ревнительства», зародившегося в Византии и южнославянских странах и оказавшего решающее влияние на культуру, литературу и искусство стран «византийского содружества», и его отношение к другим культурным влияниям; вопрос о том, отвечала ли позднейшая Московская империя чаяниям религиозных и интеллектуальных вождей XIV века или ее идеология существенно отдалилась от византийского идеала. Мы надеемся, что комплексное рассмотрение всех этих аспектов даст более отчетливую картину истории Восточной Европы конца средних веков и поможет лучше понять ту область мира, влияние которой на историю человечества есть факт не только прошлого, но и настоящего. |
|
|
