| С юности я очень люблю Ван Гога. Не знаю, как Вы относитесь к этому художнику, но для меня это своего рода идеал художественного творчества. У него нет каких-то ярко выраженных религиозных тем. Он пишет то, что он видит. Он изображает мир, звездное небо, кафе, в которых он пил абсент, обычных людей, но его живопись открывает такой глубокий внутренний мир человека, позволяет настолько по-новому взглянуть на реальность, что может стать настоящим откровением. Я получил поразительное впечатление, когда посетил Овер-сюр-Уаз — городок, в котором Винсент Ван Гог провел последние 70 дней своей жизни. Там сохранилась комната, где он жил: семь квадратных метров площади, маленькое окошко под крышей, железная кровать и стул. Это все, что у него было. Ты идешь по этому городку, видишь какую-то улицу, какой-то дом — и здесь же размещена репродукция с картины Ван Гога, на которой этот дом изображен. Ты видишь, как это все выглядит в реальности и во что это превращается на картине. Ты видишь, как художник наполняет реальность своим внутренним миром. Для меня это было настоящим откровением. Думаю, что труд художника как раз и заключается в том, чтобы свой богатый внутренний мир передать зрителям — не просто изобразить что-то, а именно передать духовный посыл. В. Нестеренко: У Ван Гога не было лукавства. Он рисовал восемь лет. За эти восемь лет он всего себя отдал искусству живописи. Но у других было лукавство и, начав разрушать традиционное искусство, они пошли все дальше и дальше… Смелая форма, которая была присуща Ван Гогу и его окружению, выродилась в самоцель и привела к искусству вообще безобразному. Апофеоз такого искусства — «Черный квадрат», эта подмена иконы. Данная картина Малевича была представлена на одной из футуристических выставок: там был устроен как бы «красный уголок», куда поместили «Черный квадрат». Где грань? Где остановиться? Митрополит Иларион: Вы сами упомянули «Черный квадрат». Что в этом «Черном квадрате» можно увидеть интересного, самобытного, оригинального? Может быть, оригинальность должна была заключаться в том, что в этой пустоте как раз ничего и не было? Какую энергетику, как Вы говорите, какую духовную наполненность несет такое искусство? Как такое искусство может преобразить жизнь человека? Может ли оно изменить человека к лучшему? |
| Не пренебрегай таким способом писать. Ты не можешь себе представить, до какой степени движение тела возбуждает деятельность ума, не говоря уже о том, что тень лесов, уединение, глубокая тишина, которой требует охота, — все благоприятствует вдохновению. Вот почему, когда вздумаешь охотиться, бери корзину с припасами и бутылку, но не забывай и восковых табличек. Увидишь, что Минерва не менее, чем Диана, любит горы и леса» . С особенной ясностью чувство природы выражается во всех подробностях великолепного устройства знаменитой виллы Плиния — Laurentinum, которую он описал в одном из лучших своих писем. За каждой мелочью утонченного и грандиозного комфорта скрывается умение наслаждаться природою, извлекать из прекрасной местности все, что она может дать: «Моя вилла Лаурентинум отстоит только на 17 тысяч шагов от Рима. Можно, окончив дела в городе, отправиться туда, не нарушая ежедневного порядка жизни… С обеих сторон дороги разнообразные виды (varia hinc atque inde facies). To обступают ее леса, то извивается она по широким равнинам. Многочисленные стада овец и быков, табуны коней пасутся, наслаждаясь сочными травами и вечной весной, даже в то время, как зимние холода уже свирепствуют в горах. Вилла удобна, а содержание ее стоит небольших денег. Прежде всего — атриум, простой, но не лишенный изящества. За ним портик, дугообразный наподобие буквы D, окружающий маленький прелестный двор, восхитительное убежище от непогоды, защищенное стеклянными рамами (specularibus) и крышею. Далее внутренний двор, светлый и веселый. Оттуда можно пройти в красивую столовую, которая вдается в море, так что брызги волн достигают подножия стен, когда дует африканский ветер; эта комната со всех сторон имеет двустворчатые двери и окна, такие же большие, как двери; спереди, и справа, и слева открываются как бы три различных моря. Сзади виднеются в перспективе — внутренний двор, портик, внешний двор, еще портик, атриум, и в самой глубине — леса и далекие горы… Угол, образуемый триклиниумом (столовой) и стеною другой меньшей комнаты (cubiculum), собирает и сосредоточивает в себе чистейшее солнце (angulus, qui purissimum solem continet et accendit). |
| Нам показали местную школу, новенький стадион и на попутном пикапчике отвезли домой. Все наши грязные вещи к тому времени оказались уже постираны. Предложили переодеться в спортивные костюмы. Еще один подошедший брат Хамсы говорил по-английски – теперь мы могли свободно общаться. До вечера мы с интересом наблюдали быт сирийской семьи . Дом Хамсы, разделенный на женскую и мужскую половины, состоял из нескольких больших комнат. Все окна выходили во внутренний дворик. Маленький оливковый сад окружала невысокая каменная стена. Душ находился в пристройке к дому. Прочие удобства – в дальнем углу сада. Видно было, что Хамса гордится своим хозяйством. Для сирийской деревни это очень зажиточный особняк. Большая семья, состоящая из нескольких малых, дружно живет под одной крышей. Молодые женщины выполняют общую работу по хозяйству. Пожилые присматривают за детьми. Для них тут специальная комната. Сколько там ползает детишек, я так и не смог сосчитать. Старшие братья Хамсы – на заработках в Италии, трудятся на строительстве. Хамса расспрашивает нас, интересуется жизнью в России. Нашим образованием. Ему очень нравятся профессии медика и учителя. Узнав, что я служил в армии в звании офицера, родственники Хамсы одобрительно кивают – к русской армии здесь относятся с очень большим уважением. Когда стемнело, нас вывели во внутренний двор и усадили вокруг ковра. Вообще-то женщины должны есть отдельно после мужчин, но для Надежды сделали исключение: она гость. Честно говоря, сложно описать, что было дальше. Подобное угощение у нас может быть только на очень-очень хорошей свадьбе. На огромном подносе внесли гору плова с миндалем и перцем. По краям лежали пять зажаренных куриц. Более мелкие блюда типа бараньих ребрышек и шашлыка не поддаются пересчету. И яйца, и творог, и мясо – всё было свое, домашнее. К чаю подавались какие-то восточные сладости. Евгений, как Вини-Пух, развалился на пуфиках: «Я так никогда не ел!» Допоздна мы сидели во дворе, любуясь ночным южным небом с мириадами звезд. Постелили нам в той же комнате, где состоялось знакомство. |
| Хоружий С.С .: Время взглянуть на Ваш вариант ответа. Жигалов А.: Вы так широко раскинули сети, а наш ответ довольно узкий и частный. Абалакова Н.: Но, во всяком случае, он касается истины, заключающейся в нас самих. Жигалов А.: Мы представляем вашему вниманию работу 80-го года. Это погребение цветка. Работа осуществлялась у нас дома. Кипарис, присланный нам из Иерусалима с Масличной горы, претерпевает ряд метаморфоз вплоть до уничтожения — погребения в трубу и бетонирование. На столике находится небольшой кипарис, а рядом почтовый ящик с адресом. Я посылаю Наталью на один и тот же адрес. Переход к Тотарту во многом связан с предыдущей живописью. Эта геометрическая живопись переходит в дальнейшем в живое пространство перформанса. Происходит некоторое действо с цветком, каждая веточка которого привязана к трубкам, проходящим по периметру комнаты. Появляется керамическая труба, обмотанная веревками. Вот она освобождается и ставится на почтовый ящик, на котором верхняя стенка — стекло, а внутри находится сильный источник света. Кипарис выдергивается из горшка, помещается в керамическую трубу и заливается гипсом. После этого происходит ряд манипуляций с цифрами, словами, бросаются кости. Происходит целый набор псевдоритуальных действ, в которые включены все участники. Это довольно замысловатые манипуляции. Хоружий С.С.: Это было коллективное действо? Вас тут была целая группа? Жигалов А.: . В этой работе все зрители задействованы в качестве участников, но над ними же совершается и некая работа. Главные субъекты — мы с Натальей. Далее все участвуют в вакханалии по срыванию обоев. После обнажения трубы и погружения кипариса вовнутрь трубы, внутренним пространством становится комната. Мы находимся в такой же трубе. Бетонный бункер с сорванными обоями — пространство, внутри которого мы находимся. После всех этих манипуляций труба с кипарисом помещается в посылочный ящик с источником света. Ящик с погребенным кипарисом заколачивается. С последним ударом молотка помещение погружается во тьму, и мы с Натальей покидаем комнату, оставляя остальных присутствующих в полной темноте. Вся предыдущая часть подводила к этой основной. Оставшиеся в темноте предоставлены себе и поставлены перед выбором, что делать? Выбирать довольно трудно. В коридоре, пока происходило само действо, все завалено мягкими препятствиями — всевозможными надутыми шарами и т. п. Задача здесь состоит не в нанесении физических травм, а в том, чтобы выбраться из бункера. Целый час участники выбирались из этой ситуации, а мы в это время были в ванной. |
| —91— ком, с которого верёвками свисала паутина. Две длинные лежанки во всю длину комнаты составляли всю её мебель. На стенах висели: старая летняя шляпа, дощечки с именами предков хозяина, верёвки, несколько пар дырявых башмаков. Всё это было покрыто надлежащим слоем пыли. Между лежанками оставалось двухаршинной ширины пространство, по которому сновали туда и сюда разные гости. Когда я вошёл и расположился на лежанке, положив вещи и думая, чем и как мне заняться до завтрашнего утра, меня обступила толпа народу. Узнав, что я говорю немного по-китайски, меня забрасывали со всех сторон вопросами. Было тяжело отвечать всем за раз, я кое-как убедил собравшихся оставить меня в покое и потребовал чаю. Вскоре толпа заметно стала редеть, а к вечеру остались лишь те, кто думал здесь заночевать. Моими соседями по лежанке были: один сифилитик, так отрекомендовавшийся мне, в надежде получить лекарство, один палач, носивший с собой даже в постели большой прямой меч с железной рукояткой, обмотанной верёвкой, два курильщика опиума и ещё несколько тёмных личностей, профессию которых определить было трудно за неимением внешних признаков. Покуда свет, пробивавшийся через бумажное окно давал возможность различать буквы, я читал бывшую, у меня книжку – правильник, и почти забывал окружающую меня обстановку нищеты и грязи. Идти куда-нибудь гулять или осматривать местность не хотелось, да и багаж мой не кому было поручить. До сумерек я всё читал, а потом не торопясь поужинал хлебными пышками и помолился Богу, также сидя на лежанке поджав ноги, потому что стать решительно не было места: по средине комнаты то и дело проходили партии посетителей, а чем ближе к ночи, тем их было больше. Приходили рабочие со станции, плотники с пилами, разносчики с своими корзинами, комната наполнялась народом, дым от трубок сгущался, становилось тесновато и на лежанке. Чтобы не лишиться места, надо было развернуть свою постель и сидеть на ней в полулежащем положении. Мне было видно всю внутренность комнаты, как все посетители делились на группы, из которых в каждой шёл свой разговор. Можно было улавливать лишь |
| А, может быть, и хуже того: не все против всех, а никому ни до кого дела нет, и «Вопросы жизни» – не будущее поле сражения, а самая спокойная, удобная квартира, великолепные меблированные комнаты «для солидных жильцов» или изящная гостиница в «новом стиле». Жильцы сидят у себя, всякий в своем отдельном углу. У себя они свободны делать, что угодно, лишь бы не беспокоили через стены соседей. Внутренних дверей между комнатами нет, – все двери в коридор. При входе жильцы редко встречаются. И через стены, действительно, не беспокоят друг друга. Может быть, многие и не интересуются, кто живет рядом, – лишь бы своя комната была прибрана. Большой зал приспособлен под «общественников». Их живет несколько вместе и не ссорятся. А дальше все номера, роскошные «отдельные кабинеты» скептиков и уютные спаленки, келейки мистиков. Как и почему в этой же квартире очутилось «отделение изящной литературы», и самой новейшей, в подавляющем большинстве, декадентской (Сологуб, Ремизов, Блок), – совершенная загадка. Ни один декадент, я думаю, и мимо двери бердяевской комнаты не проходил, о деле «общественников» и говорить нечего. Декадент одинаково не подозревает существования индивидуалистов и общественников и даже другого соседнего декадента. Ему бы на зеленый луг с беклиновскими 998 кипарисами, нимфами и кентаврами, а он – в меблированных комнатах. Впрочем, ему все равно. Здесь так здесь. Ему никто не мешает. Единственный в «Вопросах жизни», кто добросовестно соединяет несоединимое, правда, не столько людей и понятия, сколько слова, это – г. Чулков 999 ; причем, без всякого злого умысла, а как-то невинно и нечаянно он самые юные и чистые из них лишает девственности. Было, например, юное слово: анархизм и другое еще более юное: мистицизм; г. Чулков соединил их – и получился «мистический анархизм». Что это такое? Казалось бы, сочетание таких противоположных крайностей должно произвести нечто в высшей степени опасное, взрывчатое, вроде бомбы, начиненной динамитом. Ничуть не бывало. Получился не динамит, а очень пикантное, новое, литературное кушанье, пряный соус, от которого может слегка расстроиться желудок, но уж, конечно, никакого взрыва не произойдет. Дело в том, что г. Чулков стряпает свои соединения не в лаборатории взрывчатых веществ, а в самой безопасной, усовершенствованной гигиенической кухне. Здесь, в одной кастрюльке, с наивной старательностью, варит он мистицизм с декадентством, софианство Вл. Соловьева с оргиазмом Вяч. Иванова и посыпает их сахаром социализма, думая, что это анархическая соль. Но бела не велика, сойдет и сахар за соль, ведь все хозяйство в «новом стиле», так что все ко всему готовы, и никто ничему не удивляется. Вот, разве только в общем коридоре, который плохо проветривается, потому что все двери в номера всегда плотно заперты, – иногда слишком пахнет чулковскою кухнею... |
| Приземистое, почти квадратное здание, на поверхности которого мы остановились с лошадьми и мулами, с трех сторон сложено из весьма больших тесанных камней, коих величина в углах еще значительнее. Четвертая сторона слита с горою, так что я не видел никакой кладки камней. С приезда стена (мало возвышается над землею, и она) кладена ровно без уступов; но в стене, противоположной с горою, я заметил три уступа небольшие; к этой стене привалено много земли или, может быть, много каменьев, свалившихся сверху; в левом углу её есть полукруглое большое отверстие; я влез чрез оное и очутился в длинной узковатой комнате с каменным сводом и таковыми же стенами: под ногами моими была неровная земля. Комната имеет направление к горе. Осматривая отверстие её, я заметил изнутри комнаты остатки косяков или, точнее сказать, высеков, доказывающих, что тут была дверь и над дверью окно. Никак я не мог понять значения этой комнаты. Может статься, это была сторожка, в которой жил привратник монастырский, потому что все здание построено на рубеже монастыря при начале лощинки, ведущей в глубокую дебрь. В этой комнате есть два отверстия под сводом, одно на правой стене, другое в левом углу задней стены. Вероятно, это были трубы. Эти отверстия заложены теперь мусором; в одном из них я достал рукою курительную трубку и бросил, боясь чумы. Сторона, противоположная въездной, устроена так же в виде уступов, коих я насчитал также три. Думать надобно, что тут была башня. Нынешняя гладкая, ровная поверхность её имеет 23 шага в длину от востока к западу, кроме стенок, а в ширину 20 шагов от края её до горы. На поверхности её, по диагональной линии, есть два горла двух цистерн, ископанных или устроенных подле углов башни. Одна из них была без воды, и я вымерял ее. По измерении оказалось в ней 10½ аршин глубины. Бока её оштукатурены. Вторая цистерна, примыкающая к горе и устроенная в углу со приезда к башне, имела довольно много воды, как это доказывал шум брошенного мною камня. Эта цистерна получает воду из полукруглого небольшого бассейна (ямы), примыкающего к наружной стене, через косвенное отверстие в этой же стене. А в самый бассейн собирается вода, вероятно, дождевая потому что я не заметил никакого водопровода. (Впрочем, признаться сказать, я и не обратил зоркого внимания на то, есть ли следы водопровода или нет). Другая цистерна получала воду или с крыш, или из первой цистерны через внутреннюю трубу, теперь завалившуюся или засорившуюся. На горе, против башни, видны фундаменты домов и далее по огибу горы. |
| поиск: разделы рассылка Станислав Минин Обама, лама и бесконечная драма Лидер тибетских буддистов – всего лишь карта в политической игре Источник: НГ-Религии Далеко не все лауреаты Нобелевской премии мира могут спокойно встретиться друг с другом и поговорить. Если один из них – американский президент, а второй – глава тибетского правительства в изгнании, можно быть уверенным: кое-кто (а именно Китай) отреагирует на такую встречу нервно. Это и произошло 18 февраля. Барак Обама принял в Белом доме Далай-ламу XIV, а китайский МИД заявил, что американцы " задевают чувства китайского народа и вмешиваются во внутреннюю политику КНР, поддерживая сепаратистов " . Американская пресса поспешила отметить, что Обама принимал духовного лидера тибетцев не в Овальном кабинете, а в так называемой Комнате с картами (Map room). Это свидетельствовало о неофициальном характере встречи, и некоторые газеты даже покритиковали президента: мол, даже поп-певица Шакира удостоилась приема в Овальном кабинете. К тому же Обама отказался встречаться с Далай-ламой в октябре прошлого года, когда тот посещал Америку: якобы глава Белого дома не хотел создавать негативный фон для своего ноябрьского визита в Китай. Впрочем, как отмечают СМИ, предыдущие американские президенты также проявляли осторожность и деликатность (по отношению к Китаю, разумеется), когда дело доходило до встреч с Далай-ламой. Например, Джордж Буш-старший принимал его " неофициально " в 1991 году. На встречу не были допущены фотографы (как и на встречу с Обамой – Белый дом опубликовал лишь одно официальное фото). Билл Клинтон всегда общался с тибетским лидером неформально. Джордж Буш-младший несколько раз встречался с Далай-ламой в приватной обстановке и лишь раз публично появился вместе с ним в 2007 году на церемонии вручения тибетскому гостю золотой медали американского Конгресса. Комната с картами, отсутствие видео – и фотосъемки, неофициальный характер встреч – казалось бы, какое это имеет значение, если весь мир и так в курсе, что американский президент принимал Далай-ламу? Однако детали важны. Политолог и бывший советник Буша-младшего по азиатской политике Майкл Грин напомнил Associated Press, что китайские власти придают огромное значение протоколу и тому, " как все выглядит " . |
| Удивительно, как сумел проникнуться ею этот выросший в еврейской мелкомещанской среде юноша, набравшийся многосторонней образованности в Швейцарии и Гейдельберге!» Вторая цитата из статьи 1921 года «Слово и культура» самого Мандельштама: «Да, старый мир – „не от мира сего», но он жив более чем когда-либо. Культура стала церковью. Произошло отделение церкви-культуры от государства. Светская жизнь нас больше не касается, у нас не еда, а трапеза, не комната, а келья, не одежда, а одеяние. Наконец мы обрели внутреннюю свободу, настоящее внутреннее веселье. Воду в глиняных кувшинах пьем как вино, и солнцу больше нравится в монастырской столовой, чем в ресторане. Яблоки, хлеб, картофель – отныне утоляют не только физический, но и духовный голод. Христианин, а теперь всякий культурный человек – христианин , не знает только физического голода, только духовной пищи. Для него и слово „плоть» и простой хлеб – веселье и тайна». К этому можно лишь добавить, что Сергей Маковский во многом повторяет слова Максимилиана Волошина о книге «Молитва о России» Ильи Эренбурга, вышедшей в конце 1918 года, после расстрела Московского Кремля. А Мандельштам отвечает на вопросы, поставленные тем же Максимилианом Волошиным. Более того, у Мандельштама тоже есть стихотворение, тематически близкое к «Молитве о России» Эренбурга. Оно датируется 1916 годом, но, вероятнее всего, это были лишь наброски стихотворения, создававшегося одновременно со стихотворением об Успенском соборе «В разноголосице девического хора...», а в сборник «Tristia» 1922 года вошел уже окончательный вариант: ...А в запечатанных соборах, Где и прохладно, и темно, Как в нежных глиняных амфорах, Играет русское вино. Успенский, дивно округленный, Весь удивленье райских дуг, И Благовещенский, зеленый, И, мнится, заворкует вдруг. Архангельский и Воскресенья Просвечивают, как ладонь, – Повсюду скрытое горенье, В кувшинах спрятанный огонь... Конечно, такие стихи могли быть написаны только после расстрела и закрытия Московского Кремля, когда Мандельштам не только декларировал в статьях, но и выражал в стихах свое мироощущение христианина: «Я христианства пью холодный, горный воздух,//Крутое „Верую» и псалмопевцев роздых». |
| – Замерз, поди? – и накинула мне на плечи телогрейку. Я стал потихоньку согреваться и, уронив голову на стол, заснул. Во сне я увидел Варюху, лебедей в пруду: «Ты совсем не тот, каким кажешься!» Щелкнул замок. – Пойдем, за мной. Я встал. – Руки назад! Вот откуда начинается моя привычка ходить – руки назад. Она механически вошла в меня, как условный рефлекс, выработанный годами. Снова коридоры, этажи и лифты. Большая комната, большие фотоаппараты, яркие софиты. – Внимание, не шевелись! – Щелк. – Так, фас, профиль, один, другой! Щелк, щелк. Пальцы в черную краску макают – и на лист, макают – и на лист. Какие интересные оттиски, неповторимые, единственные в мире, как душа, вот почему она всегда так одинока, может, поэтому она ищет Бога, чтобы не быть одной, чтобы слиться в бессмертии с бессмертным Творцом? Мысли, мысли, движение души, жизнь сердца. Добро и зло, любовь и ненависть, жизнь и смерть, свобода и тюрьма. В тюрьме, за решеткой, за колючей проволокой можно быть свободным, можно-можно, только для этого необходимо пренебречь своей жизнью. На себе самом самому поставить крест. Над душой они не имеют власти: ее не займешь в наручники, не закуешь в кандалы. Она ж не в их власти. Они бессильны перед ней. Главное – не бояться! Мама не испугалась, она боролась. Она на себе поставила крест, потому не выдала тетю Наташу, зная, что их спутали. Не выдала, потому что не боялась смерти. Она прошла свой путь, свой отрезок времени – теперь моя очередь пришла. Она презирала смерть и палачей, устояла и выжила! Я обязан, я должен поступить так, как поступила она. Двадцать человек намотали – из-за меня сюда не должен никто прийти, никто! Так рассуждал я, ходя взад и вперед по боксу номер три, где заперли меня, когда я переступил порог внутренней тюрьмы на Лубянке. «Стой! Лицом к стенке! Не шевелись!» Дверь, окованная стальными листами, открылась. Снова к стенке. Фамилия, имя, отчество. Не узнаю своего голоса, словно не мой: «Арцыбушев Алексей Петрович». Дядя Миша так же стоял, быть может, вот тут. «Арцыбушев Михаил Петрович!» |
|
|
