| Комната под цифрой IX служила столовой. Пять окон верхнего этажа дома обращены на Вознесенский переулок. Из них два, ближайшие к заднему фасаду дома, выходят из комнаты Демидовой; окно, соседнее с ними, из комнаты Княжон; два окна, ближайшие к углу, и два соседние с ними со стороны Вознесенского проспекта – из комнаты Их Величеств и Наследника Цесаревича. На чертеже нижнего этажа под цифрами I, II, IV, V, VII, VIII и Х обозначены жилые комнаты; под цифрами III, IX, XII, XV – кладовые; под цифрой XI – уборная и под цифрами XIII и XIV сени. Из этих сеней имеются двери во двор дома. Верхний этаж сообщается с нижним при помощи лестницы, идущей с верхнего этажа из помещения в сени под цифрой XIV. Из всех этих комнат для нас имеет значение лишь комната под цифрой II. Ее размеры 7 аршин 8 вершков и 6 аршин 4 вершка. В ней одно окно с двойными рамами, покрытое снаружи толстой железной решеткой. Оно обращено в сторону Вознесенского переулка. На снимке это окно находится как раз под окном комнаты Великих княжен. Смежная с этой комнатой кладовая (III) глухая, выхода не имеет. Ее окно также с двойными рамами и железной решеткой снаружи, оно ближайшее к будке. Дом Ипатьева, когда царская семья была заключена в нем, обнесен был двумя заборами. Первый проходил почти у самых стен дома, закрывая дом с окнами. Второй шел на некотором расстоянии от первого, образуя как бы дворик между заборами. Он совершенно закрывал весь дом вместе с воротами. В наружном заборе были свои ворота и калитка. По углам его – две будки, где помещались постовые охранники. Глава XIV. Стража. Система постов. Режим в доме Ипатьева Дом Ипатьева, когда там находилась царская семья, назывался у большевиков «домом особого назначения», а узники его назывались «жильцами дома Ипатьева». Система караулов была такая. С первого же момента стража делилась на наружную и внутреннюю. Наружная стража занимала посты: 1) в будке у наружного забора на Вознесенском проспекте 2) в другой будке у того же забора на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка, 3) между наружным и внутренним заборами вблизи парадного крыльца, ведущего в верхний этаж дома, 4) в старой будке между стенами дома и внутренним забором, так что охранник всегда видел окна верхнего этажа и со стороны проспекта, и со стороны переулка, 5) в переднем дворе дома у калитки, 6) в саду, 7) на террасе дома, 8) в комнате нижнего этажа под цифрой IV у окна. |
| В здании имеется всего 42 номера, при которых, в уровень с имеются 2 кладовые с 3-х ярусными стеллажами для хранения паломниками багажа. – В подвальном этаже здания находится 5 кладовых, из коих одна, как наиболее холодная и сыроватая, служит помещением для хранения масел и красок, оставшиеся кладовые занимаются хранением запасного инвентаря, топлива и, если потребуется, также багажом. – При большом скоплении паломниц, в широких коридорах подворья устанавливаются временные нары в один ярус, иногда даже в среднем флигеле и двухъярусные нары. – При главном входе в здание имеются сени, по бокам которых, с одной стороны комната надзирательницы, а с другой стороны комната коридорных. – В одном из внутренних двориков подворья построена каменная, крытая черепицей, общая кухня паломников, без потолка, длинною 25,45 метров, при ширине в 4 метра. Внутри, во всю постройку, имеется сплошной каменный очаг с 60-тью конфорками для варки пищи. – Во дворе подворья имеется водоразборный кран. – Во всех жилых помещениях для паломниц имеются отдельные железные кровати с ночными шкафчиками. – Один из номеров 10) с 7-ю кроватями отведён для монахинь из Горненской обители на случай пребывания их в Иерусалиме. – При большом скоплении паломниц, в номерах сдвигаются имеющиеся кровати, причём на каждой паре кроватей размещается по три паломницы. АВП РИ, ф. РИППО, оп. 873/1, д. 775, л. 7–7 об. 186 Текст отношения предваряет напечатанный (видимо, для служебного пользования) «Отчёт» Б. П. Мансурова (СПб., 1866). Публикуется, как и следующий документ, по экземпляру, без титульного листа, находящемуся в ГПИБ. 187 Публикуется, как и предыдущий документ, по печатному изданию: СПб., 1866, с. 13–15 второй пагинации (приложение III). 188 Сумма 87 141 р. 7 к. составляет часть тех расходов, которые окончательно утверждены журналом Комитета 15 апреля 1860 г. (примечание Б. П. Мансурова). 190 Первые здания квартала Мишкенот-Шаананим («обитель безмятежных»), построенные лондонским благотворителем, сэром Мозесом Монтефиоре на средства финансового фонда американского еврея И. Тура, доставшиеся ему по наследству (Клейнер П. Мой Иерусалим. Иерусалим, 1996. С. 32–36). |
| (11) Потом баня: просторный фригидарий с двумя бассейнами, которые, круглясь, словно выступают из противоположных стен. Если принять во внимание, что море рядом, то они даже слишком вместительны. Рядом комната для натирания, гипокауст, рядом пропнигий; затем две комнатки, отделанные скорее со вкусом, чем роскошные. Тут же чудесный бассейн с горячей водой, плавая в котором видишь море. (12) Недалеко площадка для игры в мяч, на которой очень жарко даже на склоне дня 253 . Тут поднимается башня с двумя подвальными помещениями и с двумя помещениями в ней самой, а кроме того есть и столовая с широким видом на море, на уходящее вдаль побережье и прелестные виллы. (13) Есть и другая башня, а в ней комната, освещаемая солнцем от восхода и до заката; за ней большая кладовая и амбар 254 , а под ним триклиний, куда с разбушевавшегося моря долетает только гул, да и то замирающим отголоском; он смотрит на сад и аллею, идущую вокруг сада. (14) Аллея обсажена буксом, а там, где букса нет, розмарином (букс очень хорошо растет под защитой зданий; на ветру, под открытым небом, обрызганный хотя бы издали морской водой, он усыхает); (15) к аллее с внутренней стороны примыкает тенистая дорога, мягкая даже для босых ног, оставляющих в ней свои отпечатки. В саду много шелковицы и смоковниц; для этих деревьев земля очень хороша; для других хуже. Этим видом из столовой, далекой от моря, наслаждаешься не меньше, чем видом моря. Сзади нее две комнаты, под окнами которых вход в усадьбу и другой сад, по-деревенски обильный. (16) Отсюда тянется криптопортик 255 ; по величине это почти общественная постройка, с окнами по обеим сторонам; в сторону моря их больше, в сторону сада меньше: по одному на два с противоположной. В ясный безветренный день они открыты все; когда с какой-то стороны задует ветер, их можно спокойно держать открытыми с той, где его нет. (17) Перед криптопортиком цветник с благоухающими левкоями. Щедрые солнечные лучи, отражаясь от криптопортика, становятся еще горячее: он и удерживает тепло и преграждает дорогу аквилону: насколько нагрета передняя сторона, настолько же противоположная холодна. Ставит он преграду и африку: ударившись об его стены – один об одну, другой – о другую – они обессиливают. (18) Поэтому в нем так приятно зимой, а еще больше летом: тень от него лежит до полудня на цветнике, а после полудня на ближайшей к нему части аллеи и сада; она растет и умаляется вместе с днем: то укорачивается, то удлиняется с той и другой стороны. (19) В самом криптопортике солнца вовсе не бывает тогда, когда оно, пышащее жаром, стоит над его крышей. К тому же через открытые окна его продувает фавонием 256 : воздух в нем никогда не бывает тяжел и не застаивается. |
| Я стояла неподвижно, точно зачарованная властным прикосновением Сент-Джона. Мои отказы были забыты, страх преодолен, борьба прекращена. Невозможное — то есть мой брак с Сент-Джоном — рисовалось мне почти возможным. Все изменилось в одно мгновение. Религия звала, ангелы простирали ко мне объятия, Бог повелевал, жизнь свивалась передо мной, как свиток, врата смерти распахивались, открывая вечность; мне казалось, что ради спасения и вечного блаженства там, можно не задумываясь все принести в жертву здесь. Сумрачная комната была полна видений. — Может быть, вы теперь решитесь? — спросил миссионер. Он спросил очень мягко и так же мягко привлек меня к себе. О, эта нежность! Насколько она могущественней, чем сила. Я могла противиться гневу Сент-Джона, но перед его добротой склонялась, как слабый тростник. Все же я прекрасно понимала, что если уступлю сейчас, то в будущем мне не миновать расплаты за былое мое неповиновение. Один час торжественной молитвы не мог изменить его натуры, она была лишь обращена ко мне своей возвышенной стороной. — Я бы решилась связать свою судьбу с вашей, — отвечала я, — если бы только была уверена, что такова действительно воля Божия; тогда я готова была бы без колебаний выйти за вас, — а там будь что будет! — Мои молитвы услышаны! — воскликнул Сент-Джон. Я почувствовала, как его рука тяжело легла на мою голову, словно он уже предъявлял на меня права; он обнял меня почти так, как если бы меня любил (я говорю «почти», — ибо я тогда уже знала разницу, я испытала, что значит быть любимой, но, подобно ему, отвергала любовь и думала только о долге). Мое внутреннее зрение было еще помрачено, его по-прежнему застилали тучи. Искренне, глубоко, горячо я желала лишь сделать то, что правильно, — больше ничего. «Укажи, укажи мне путь», — молила я небо. Я испытывала небывалое волнение; и пусть сам читатель решит, было ли то, что последовало, результатом этого возбуждения или чего другого. В доме царила тишина; должно быть, кроме Сент-Джона и меня, все уже спали. Единственная свеча догорела, комната была залита лунным светом. Сердце мое билось горячо и часто, я слышала его удары. Вдруг оно замерло, пронизанное насквозь каким-то непонятным ощущением, которое передалось мне в голову, в руки и ноги. Это ощущение не напоминало электрический ток, но оно было столь же резко, необычно и неожиданно, оно так обострило мои чувства, что их прежнее напряжение казалось столбняком, от которого они теперь пробудились. Все мое существо насторожилось; глаза и слух чего-то ждали. Я дрожала всем телом. |
| Кир. библ. 100–1336, л. 584 об.). Но здесь, быть может, разумелись только помещения для жилья (сравн. там же, л. 584 об.–585). В той же описи при перечислении предметов, хранившихся в казне, упоминаются следующие ее помещения: «верхняя задняя полата» (л. 528 об.), ,другая задняя полата верхняя же» (л. 531), «средняя верхняя палата» (л. 533 об.), «нижняя средняя полата», (л. 534) «келья» («в казне в келье,» л. 534 об.), «полатка рядная без полу» (л. 535), «нижняя полата, что словет дровеник» (л. 535), «пред казною чюлан» (л. 535 об.), «переднее верхнее сушило» (л. 536 об.), «казенная келья» (л. 537 об., сравн. л. 534 об.), ее «сени» (л. 537 об.), «комната и засенья» (л. 539), «казенная задняя келья против казначейской и комната» (л. 541 об.), «казенная подьяческая келья» (л. 543 об.), «казенная задняя келья против подьяческой» (л. 544) и «чюлан» («в той же келье в чюлане», л. 544). Кроме того в той же монастырской описи упоминается меньшая казна, состоявшая, из кельи, чулана «засенного», (казны?) и сушила (л. 546). – Все это не дает однако никакого представления о распланировке этих палат и не уясняет отношения их в современному плану «казны» (сравн. рисунки XXVI и XXVIII), который не знает указанной дробности внутренних ее комнат. Но в таком приблизительно виде застает казну уже монастырская опись 1773-го года, произведенная после пожара казенных палат (1764 года,) который, быть может, и уничтожил указанную дробность: «В ряду вышеписанной в 1 статье под 13 полуночной нутряной стены в востоку (говорит опись 1773 года) казенные кладовые полаты о двух апартаментах, по наружной мере в длину семнадцать сажен с полусаженью, в ширину пять сажен два аршина, в ысподную прихожую кладовую полату дверь; в ней снутри полаты щит на крюках и петлях железных, деревянной, с наличной сторона обит жестью с нутряным двоевалешеным замком, да в оных дверях снаружи железной затвор. (В) кладовых полатах в исподнем апартаменте тритцеть окошек без оконниц, в верхнем апартаменте дватцать два окошка, в том числе с оконницами слюдными ветхими восмнатцать окошок, а четыре без оконниц. |
| Меня повели по каменному помосту коридора, освещенного рядом окон, сделанных вверху и выходивших в сад, и привели в седьмой нумер. Это была просторная комната с койкой, простым дубовым столом, покрытым грубою скатертью, и с деревянным стулом при столе. Комната эта тускло освещалась одним окном, замазанным снаружи белилами; только два верхних стекла оставлены были незамазанными. На окне стояла большая оловянная кружка для воды с вырезанными на ее крышке буквами А. Р. Стены комнаты были чрезвычайно толсты. Меня заперли в этой комнате, а часа через два вошел помощник смотрителя, офицер внутренней стражи, с четырьмя солдатами, и велел раздеваться. С меня сняли все платье и белье, не оставили даже и очков, нарядили в казенное толстое белье с огромными чулками и туфлями; сверху белья надели полосатую пестрядинную блузу, а на голову – длинный белый колпак. В таком костюме меня и оставили. На другой день привели цирюльника, который меня обрил и остриг чрезвычайно плотно, а потом повели в баню. По возвращении из бани солдат, вскочивший наскоро, принес мое платье и велел одеваться; вслед за ним вошел смотритель и объявил, что я должен идти к коменданту. Я отправился за ним в комендантский дом и увидел там свою матушку; потом вышел комендант и сказал, что мне позволяют видеться с матерью, но только в присутствии коменданта. В определенный недельный день, а именно по пятницам, будет ко мне приходить матушка, а смотритель будет меня приводить в комендантский дом на свидание с нею. С тех пор потекли дни за днями, недели на неделями, месяцы за месяцами. Комендант – в качестве особого ко мне снисхождения – разрешил мне пить чай, курить сигары и читать книги, которые доставлялись мне матушкой. Каждую пятницу приходила ко мне матушка и видалась со мною сперва в комендантском доме, а потом в другом, по соседству с комендантским, в присутствии смотрителя равелина. Писать чернилом мне не дозволяли, но дозволили писать карандашом. По ночам у меня в комнате зажигался ночник, от которого шла нестерпимая вонь. |
| – Как волшебно блестят вдали березы. Нет ничего страннее и прекраснее внутренности леса в лунную ночь и этого белого шелкового блеска березовых стволов в его глубине… Она остановилась, в упор мне чернея в сумраке глазами: – Вы правда уезжаете? – Да, пора. – Но почему так сразу и скоро? Я не скрываюсь: вы меня давеча поразили, сказав, что уезжаете. – Натали, можно мне приехать представиться вашим, когда вы вернетесь домой? Она промолчала. Я взял ее руки, поцеловал, весь замирая, правую. – Натали… – Да, да, я вас люблю, – сказала она поспешно и невыразительно и пошла назад к дому. Я лунатически пошел за ней. – Уезжайте завтра же, – сказала она на ходу, не оборачиваясь. – Я вернусь домой через несколько дней. V Войдя к себе, я, не зажигая свечи, сел на диван и застыл, оцепенел в том страшном и дивном, что так внезапно и неожиданно совершилось в моей жизни. Я сидел, потеряв всякое представление о месте и времени. Комната и сад уже потонули в темноте от туч, в саду, за открытыми окнами, все шумело, трепетало, и меня все чаще и ярче озаряло быстрым и в ту же секунду исчезающим зелено-голубым пламенем. Быстрота и сила этого безгромного света все увеличивались, потом комната озарилась вдруг до неправдоподобной видимости, на меня понесло свежим ветром и таким шумом сада, точно его охватил ужас: вот оно, загорается земля и небо! Я вскочил, с трудом затворил одно за другим окна, ловя их рамы, преодолевая трепавший меня ветер, и на цыпочках побежал по темным коридорам в столовую: мне, казалось бы, было в тот час не до раскрытых окон в столовой и гостиной, где буря могла перебить стекла, но я все-таки побежал и даже с большой озабоченностью. Все окна в столовой и гостиной оказались закрыты – я увидал это при том зелено-голубом озарении, в цвете, яркости которого было поистине что-то неземное, сразу раскрывавшееся всюду, точно быстрые глаза, и делавшее огромными и видимыми до последнего переплета все оконные рамы, а затем тотчас же затоплявшееся густым мраком, на секунду оставлявшее в ослепшем зрении след чего-то жестяного, красного. Когда же я быстро, точно боясь, не случилось ли чего там без меня, вошел в свою комнату, из темноты послышался сердитый шепот: |
| От этих случаев представляются на первый взгляд резко отличными случаи иного рода, в которых индивидуальный предмет кажется целиком вмещающимся в восприятие. Когда я говорю: «эта роза красная» или «эта комната богато обставлена мебелью», то я, по–видимому, утверждаю только то, что непосредственно вижу. Я вижу розу и вместе с тем вижу ее красный цвет, или вижу комнату и вместе с тем ее богатую меблировку. Мне не нужно проникать во что-либо не данное, скрытое, чтобы определить предмет, как «красную розу» или «богато обставленную комнату»: его содержание явственно и воочию лежит передо мной. Именно такие соображения в связи с допущением, что суждения такого типа суть основа всего опытного знания (и далее — всего знания вообще), привели к распространенному со времени Локка и до наших дней продолжающемуся направлению мыслей, для которого всякое суждение есть только связь между двумя «идеями», «представлениями» или даже «ощущениями». Более тщательный анализ, однако, тотчас же показывает, что суждения такого типа в интересующем нас отношении хотя и отличаются от суждений, рассмотренных выше, но не столь резко, как это кажется с первого взгляда. Никакая конкретная «вещь» вообще не может быть непосредственно дана. Как бы это ни казалось парадоксальным неискушенному сознанию, но никогда никто на свете не может в буквальном, точном смысле слова «увидеть» что-либо, подобное «красной розе» или «хорошо обставленной комнате». Я не могу ведь сразу увидеть и переднюю, и заднюю сторону розы, и наружные и внутренние ее лепестки во всем их объеме, и в этом целом усмотреть красный цвет. То, что я действительно вижу, есть ряд отдельных образов, как бы снимков или проекций, изменяющихся при каждом движении глаз или повороте розы. Точно также очевидно, что невозможно сразу увидеть «комнату», т. е. все четыре стены, пол и потолок, и все, что в ней вмещается. С другой стороны, последовательно сменяющиеся при повороте глаз и головы зрительные образы «комнаты» или «розы» с ярко выступающей центральной частью и расплывчатыми, сходящими «на нет» крайними ее частями и в своей совокупности совсем не тождественны мыслимой нами «комнате» или «розе». Их много, но выражают они только одну вещь; они сменяют друг друга, но сама вещь остается неизменной; точных очертаний их уловить невозможно, тогда как «комната» и «роза» сами по себе выступают из их хаоса с совершенно определенными контурами. |
| О чем рассказал протокол допроса Что же на самом деле произошло в далеком 1937 году, позволил узнать протокол допроса священномученика, копию которого мне для работы передал внук священномученика, Владимир Суханов. Итак, батюшку арестовали 7 августа 1937 года. На момент ареста из всей большой семьи отца Всеволода Потеминского, а у супругов было шестеро детей, в Семуково находилась только матушка Агния. Дети к тому времени разъехались и проживали в разных городах России, три дочери на момент ареста отца Всеволода находились в Сыктывкаре, не ведая тогда о том, что в это время в сыктывкарской тюрьме томился их отец. Самым страшным местом в Сыктывкаре была не городская тюрьма, а внутренняя тюрьма ОГПУ НКВД, которая размещалась в бывшем доме купчихи Суворовой ( ныне это здание, переделанное с фасада, принадлежит МВД Республики Коми – прим. Н.П. ). – Это самая страшная тюрьма 1937-38 годов, – рассказывал историк Михаил Рогачев в ходе экскурсии «Пешком по Усть-Сысольску», – сюда арестованных привозили только на допросы. Сохранилась и комната допросов с вмонтированной в пол табуреткой. Мы связались с пресс-службой МВД Республики Коми и попросили фото кабинета, где в 30-е годы допрашивали подследственных. Снимок получили уже на второй день. Увиденное шокировало: подвальная комната, обшарпанные стены. Нужно было обладать большой силой духа, чтобы в такой обстановке не потерять самообладания и спокойно отвечать на вопросы следователя. Многие вопросы следователя, зафиксированные в протоколе допроса священника Всеволода Потеминского, вызывали недоумение. Так один из них касался радиоаппарата, который отец Всеволод хотел установить в своем доме, «чтобы знать, что делается». Но это тоже было вменено батюшке в вину – Радиоаппарат вы были намерены использовать для антисоветской работы, – не унимался следователь. – Вы заявляли, что в гости идут японцы и немцы? Подтверждая свое желание установить радиоаппарат, отец Всеволод не может понять, при чем здесь японцы и немцы: «Что же касается японцев и немцев – я не помню, по-моему, я такого не говорил». 3 |
| Начинают тихо, едва слышно, но мотив растет и растет, темп учащается, раздаются молодецкие прищелкиванья по декам балалайки… Это камаринская во всем своем размахе, и, право, было бы хорошо, если б Глинка хоть случайно услыхал ее у нас в остроге . Начинается пантомина под музыку . Камаринская не умолкает во всё продолжение пантомины. Представлена внутренность избы. На сцене мельник и жена его. Мельник в одном углу чинит сбрую, в другом углу жена прядет лен. Жену играет Сироткин, мельника Нецветаев. Замечу, что наши декорации очень бедны. И в этой, и в предыдущей пьесе, и в других вы более дополняете собственным воображением, чем видите глазами. Вместо задней стены протянут какой-то ковер или попона; сбоку какие-то дрянные ширмы. Левая же сторона ничем не заставлена, так что видны нары. Но зрители невзыскательны и соглашаются дополнить воображением действительность, тем более что арестанты к тому очень способны: «Сказано сад, так и почитай за сад, комната так комната, изба так изба — всё равно, и церемониться много нечего». Сироткин в костюме молодой бабенки очень мил. Между зрителями раздается вполголоса несколько комплиментов. Мельник кончает работу, берет шапку, берет кнут, подходит к жене и объясняет ей знаками, что ему надо идти, но что если без него жена кого примет, то… и он показывает на кнут. Жена слушает и кивает головой. Этот кнут, вероятно, ей очень знаком: бабенка от мужа погуливает. Муж уходит. Только что он за дверь, жена грозит ему вслед кулаком. Но вот стучат; дверь отворяется, и опять является сосед, тоже мельник, мужик в кафтане и с бородой. В руках у него подарок, красный платок. Бабенка смеется; но только что сосед хочет обнять ее, как в двери опять стук. Куда деваться? Она наскоро прячет его под стол, а сама опять за веретено. Является другой обожатель: это писарь, в военной форме. До сих пор пантомина шла безукоризненно, жест был безошибочно правилен. Можно было даже удивляться, смотря на этих импровизированных актеров, и невольно подумать: сколько сил и таланту погибает у нас на Руси иногда почти даром, в неволе и в тяжкой доле! Но арестант, игравший писаря, вероятно, когда-то был на провинциальном или домашнем театре, и ему вообразилось, что наши актеры, все до единого, не понимают дела и не так ходят, как следует ходить на сцене. |
|
|
