| Следовательно, не вера в Христа — Мессию отличительная черта христианского сознания, но вера в воскресение Христа. И наоборот, отрицание воскресения Христа есть неоспоримый знак антихристова духа. Если мыслить религиозно, вековечный враг Бога прекрасно знает, что Христос воскрес. Но этого он никогда не признает и не провозгласит миру. Он может признавать историчность Христа, Его месссианство. Его беспредельное влияние на мировую историю, но он никогда не признает Его воскресения. Антихрист может принять участие в нашем Рождестве и стоять подле яслей; он может петь вместе с нами «Восплачьте, ангелы» в Великую Пятницу; однако он никогда не примет участия в Пасхальной процессии и никогда не возрадуется с нами при звуках «Радостного дня». Признать воскресшего Христа — означает признать Его тем Единственным, Который есть и Который должен прийти; это значит восславить Его и перед Ним преклониться. Это может сделать даже самый грешный христианин. Но этого не может сделать «незапятнанной нравственности» антихрист. Идея воскресения — меч, разделяющий души. Характерно, что, внимательно вглядываясь в происходящее вокруг нас, мы замечаем, как эта идея в наши дни угасает. В сущности, сегодня повторяется та же самая сцена, которая происходила в греческом ареопаге две тысячи лет тому назад. Придя в Афины, св. апостол Павел вступил на городской площади в спор с эпикурейцами и стоиками. Одни считали его лишь болтуном, однако другие пожелали, чтобы он изложил свое учение уважаемым гражданам Афин. Поэтому «взявши его, привели в ареопаг и говорили: можем ли мы знать, что это за новое учение, проповедуемое тобой?» (Деян., 1, 19). Заметив жертвенник, на которым было написано «неведомому Богу», он сказал, что Бог «не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду» (Деян., 17, 24—25). Человек ничего не может дать Богу, напротив, Бог сам дает «всему жизнь и дыхание и все» (там же). Он создал род человеческий; Он определил ход истории; Он зажег в человеке страстное желание искать Его. Он объемлет все: «Ибо Им живем и движемся и существуем» (17, 8). Таким образом, человек божественен: «Мы Его и род» (там же). Но, «будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого» (17, 29). |
| Стих: «Всегда видел я пред собою Господа, ибо Он по правую сторону меня, не поколеблюсь " ” (Пс. 15; 3,8). 2. Прокимен, гл. у: «Возвеселится праведник о Господе и будет уповать на Него»Стих: «Услышь, Боже, голос мой в молитве моей» (Пс. 63; 11,2). Тропарь святителям, гл. 4: «Боже отцев наших, творящий нам всегда полезное по Твоей благости, не отклони от нас Своей милости, но по молитвам их к миру направь жизнь нашу». Величание см. 6 Декабря. Стихи псалмов: «Слушайте это, все народы; внимайте этому, все живущие по вселенной. Уста мои изрекут премудрость и размышление сердца моего знание (Пс. 48; 2,4). Приидите, дети, послушайте меня; страху Господню научу вас (Пс. 33; 12). Я возвещал правду Твою в собрании великом (Пс. 39; 10). Возвещал верность Твою и спасение Твое (Пс. 39; 11). Буду возвещать имя Твое братьям моим, посреди собрания восхвалять Тебя (Пс. 21; 23). Чтобы возвещать голосом хвалы и поведать все чудеса Твои (Пс. 25; 5). Господи, возлюбил я обитель дома Твоего и место жилища славы Твоей (Пс. 25; 8). Возненавидел я сборище злонамеренных и с нечестивыми не сяду (Пс. 25; 5). Ибо я хранил пути Господни и не был нечестивым пред Богом моим (Пс. 17; 22). Уста праведника изрекают премудрость и язык его произносит правду (Пс. 36; 30). Правда Его пребывает во век (Пс. 110; 3). Священники Твои облекутся правдою и святые Твои возрадуются (Пс. 131; 9). Блаженны живущие в доме Твоем, они непрестанно будут восхвалять Тебя»(Пс.83; 5). Тропарь священно мученику, гл. 4: «Соучастник образа жизни Апостолов и преемник их служения, ты ДОСТИГ дара восхождения на высоту богопознания; поэтому изъясняя слово истины, ты ради веры пострадал до смерти, священномученик (имя), моли. Христа Бога о спасении наших душ Прокимен, гл. 4: «Да торжествуют святые во славе, да радуются на ложах своих Стих: «Пойте Господу песнь новую; хвала Ему в собрании святых»(Пс. 149; 5,1). Тропарь священномученикам, гл. 4: (3 и 4 Октября Дионисия, Ареопаг, и Иерсфея–еп. Афинск). «Научившись в совершенстве добродетели, умеренный во всем, облекшийся благопристойно доброю совестью, ты почерпнул таинственное от избранного сосуда–Апостола Павла, и, сохранив веру, совершил течение, священномученик (имя), моли Христа Бога о спасении наших душ». |
| Таким образом, пора спросить: где свобода, а где рабство; где призыв к исканию, вдохновению, а где – к слепому принятию мертвой догмы; где образ человека, открытого к самому высокому о нем замыслу, а где низведение его в разряд природных явлений, до конца определенных «материей»? В конечном итоге все это поймут – но потому-то и ненавидит казенная идеология религию, ибо религиозная вера живет этим вечным: Дух дышит, где хочет ( Ин.3:8 ). Непрекращающийся спор. Высшая разумность «Рождество Твое Христе, Боже наш, возсия мирови свет разума...» Так начинается тропарь праздника Рождества Христова – утверждением, что с Христом в мир вошел не только образ совершенного Человека, совершенного Добра, совершенной Святости, Красоты и Любви, но и высшее, всеобъемлющее откровение Смысла. «Свет разума...» Именно тут, в плоскости разума, ведется извечный бой против христианства и против Самого Христа. И восстают против них все, кто думает, будто весь разум – у них, что во имя разума и разумности можно и должно сокрушить все связанное с двухтысячелетним Царством Младенца из вифлеемской пещеры. Да, почти две тысячи лет длится этот спор. Вот апостол Павел приходит в Афины и поднимается на ареопаг, где восседают все светила науки и философии того времени. Там, в самом сердце разума античного мира, проповедует он Христа, распятого и воскресшего. И эти ученые мудрецы со смехом говорят ему: Об этом послушаем тебя в другое время ( Деян.17:32 ). А за ними – вся культура, вся мудрость античного мира и вся организация объединившей его великой Римской империи, для которой христиане были вне закона, как лишенцы и парии. На протяжении двухсот с лишним лет с христианами боролись, их преследовали и убивали, они подвергались клевете, их учение и обряды всячески высмеивались. Но сквозь эпоху мрака и гонений не переставали звучать слова все того же апостола Павла: Нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем ( 2Кор.6:8–10 ). |
| Сюда-то выступил с проповедью и апостол Христов. За разными встречными заметили этого чужестранного и странного учителя и философы, стоики и эпикурейцы, и удостоили, конечно, не поучиться у него, а только поспорить с ним. Видя, что этот новоявленный учитель осмеливается даже спорить с философами, одни говорили: что хочет сказать этот суеслов? Кто же мог, по мнению афинян, сказать что-либо более умное, чем философы, эпикурейцы и стоики? Поэтому всякий, кто осмеливался оспаривать философов, должен быть не кто иной, как суеслов. А другие, поверхностно вслушиваясь в его речи, пренебрежительно замечали, что он, кажется, проповедует о чужих каких-то божествах: потому что Павел благовествовал им Иисуса и воскресение мертвых. И вот, взяв Павла, повели в ареопаг. Ареопаг — это было высшее собрание именитейших афинян. В старые годы, когда афинская республика была независимой, ареопаг был высшее судилище, в котором заседали самые именитые и мудрые из афинян, изрекая приговоры о важнейших общественных делах. Теперь же, когда всякая политическая власть у афинян была отнята, ареопаг оставался старой почтенной формой, из которой действительная сила отлетела, — старинным почтенным собранием обессиленных величий, которые занимались всего больше разговорами о новостях дня. Должно быть, более именитые из афинян, которым проталкиваться сквозь толпу к Павлу на площадях было неуместно, приведя его в главное место своего собрания, — в ареопаг, говорят: можем ли мы знать, что это за новое учение, которое ты проповедуешь? Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши. Посему желательно знать, что это такое? Вопрос свой предлагают они несерьезно, — не в том серьезном смысле, что они хотели бы вникнуть в новое учение Павлово, взвесить его основательность и покориться истине. Причина их вопроса была даже не любознательность, а только самое обыденное любопытство — выслушать новость. Ибо афиняне все и живущие у них иностранцы, — замечает священный Дееписатель, — ничем иным не занимались, как только тем, чтобы сказать или выслушать что-либо новое. |
| — Что хочет сказать этот болтун? — насмешливо спрашивали одни. — Кажется, это проповедник чужих богов, — откликались другие. Слова «Иисус» и «Анастасис», Воскресение, они приняли за имена иноземных божеств. Но все-таки Павел дождался дня, когда смог выступить перед большим собранием афинян. Городской совет — Ареопаг, заседавший на Ареевом холме, согласился выслушать странствующего иудейского философа. Ареопаг ведал религиозными делами. В старые времена за проповедь новых богов можно было жестоко поплатиться, но теперь общественный климат был иной. Совет едва ли собрался с серьезной целью: более вероятно, что его члены лишь хотели доставить себе маленькое развлечение. Павел же, напротив, подошел к делу вполне серьезно: с волнением и надеждой готовился он произнести речь перед этой столь необычной для него аудиторией. Ведь прежде он имел дело только с «варварами» и плебеями из провинций. Высокий холм Арея находился близ Акрополя. Когда Павел по каменным ступеням поднялся на площадку, перед ним развернулась широкая панорама: с одной стороны голубое море, с другой — горы, а между ними на равнине — столица Эллады. Парфенон с окружавшими его постройками был теперь как на ладони. Огромная статуя богини поблескивала, отражая солнце. В этом месте, где все еще билось сердце древнего язычества, апостол не мог говорить так, как говорил прежде. Нужно было найти хотя бы что-то общее, какую-то точку соприкосновения с греками. Но Павел пошел на еще более смелый шаг. Он дал понять, что возвещает им не «чужое божество», а того Бога, Которого сами эллины смутно чувствовали. Отправной темой своей речи он сделал алтарь, замеченный им в городе, алтарь, посвященный «неведомому богу» или «неведомым богам» 8 . Такие жертвенники народ ставил, когда не знал, какое божество благодарить или умилостивить. В глазах Павла он был символом духовных поисков язычества. «То, что вы, не ведая, чтите, я возвещаю вам», — сказал он. Кто же этот таинственный Неведомый? Он есть, — продолжал апостол, — «Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он — Владыка неба и земли — не обитает в рукотворных храмах, и служение Ему воздается не руками человеческими, словно Он имеет в чем-то нужду. Он сам дарует всем и жизнь, и дыхание, и все. Он произвел от одного весь род человеческий, чтобы обитали по всему лицу земли, предустановил сроки и пределы их обитанию, чтобы искали Бога, не коснутся ли они Его и не найдут ли, хотя Он недалеко от каждого из нас. Ибо в Нем мы живем и движемся и существуем. Как и некоторые из ваших поэтов сказали: «Ведь мы Его род» 9 . |
| Грядита по Мне, говорит, и сотворю вы ловца человеком ( Матф. 4, 19 ),– из мытарей сделаю спасителей обуреваемых душ, из простолюдинов – учителей вселенной, исполняя вас божественной и небесной мудрости, а где нужно, не лишая и мудрости человеческой. Ибо иначе как препирались они в слове с Эпикурейцами, Стоиками и бесчисленными другими лжеучителями, оставившими великое имя в области красноречия? Не искусство ли слова и поток речи, в соединении с чудом, заставили слушателей Павла признать его за Меркурия? И если бы Апостол не предупредил их, растерзав свою одежду, то в честь ему торжественно принесены были бы жертвы, какие приносились богам. Не буду говорить здесь о силе слов, сказанных им без приготовления в церквах, среди народа, в судилище, в Иудейских синагогах, на площади, – слов поучительных, обличительных, увещательных, защитительных, исповеднических, к частным лицам и к целой толпе, к блюстителям правосудия и лукавым лицедеям. Не говорю, как он пленил словом царя Иудейского, до того, что сей едва не включил себя в число Христиан, – если бы только действию проповеди не поставила преграды пышность царства и порфиры... Как силою слова обуздал он убийц, жаждавших его крови и убедил их позаботиться о сохранении его жизни? Как входил он в Ареопаг, среда людей, думавших изощрять над ним свой язык, – в тот Ареопаг, где, как любят твердить Греческие басни, разбираются тяжбы богов и людей,– и выступив там с словом не против одного, но против всех членов, которые были первыми словесниками между людьми (потому что если тогда Афиняне были красноречивее прочих людей, то члены Ареопага, без сомнения, превосходили в красноречии и самых Афинян) и своею проповедью так потряс и преобразовал их души, что многие из них, уловленные его языком и речами, совершенно отказавшись от своей прежней жизни, обратились к благочестию и явились подражателями Того, кто в глубине их сердец начертал учение о добродетели и правом богопочтении? Ужели все это могло совершиться без благоприличного слова? Кто стал бы слушать варвара, который не умеет правильно произносить самые звуки? Апостол не умел порядочно объясниться; и однако ж вот он для многих показался правомудрствующим и нашел такое сочувствие в своих слушателях: каким бы это образом могло случиться? |
| Павел казался философам одним из тех многих честолюбивых учителей, которые отовсюду прибывали в Афины в надежде найти славу и богатство в этом знаменитом центре просвещения. Между тем в руках совета ареопага находились известные полномочия назначать или приглашать лекторов в Афинах, и ему принадлежал некоторый контроль над лекторами в интересах общественного порядка и нравственности. У нас, к сожалению, почти совсем нет данных для уяснения того, в чём состояли преимущества и законные права назначенного таким путём лектора и до каких пределов или каким образом иноземный учитель мог находить доступ к чтению лекций в Афинах. Во всяком случае, признанные лекторы обладали известными преимуществами. Тот известный факт, что Цицерон склонил ареопаг издать особое постановление о приглашении перипатетического философа Кратиппа на должность лектора в Афинах, само собой указывает на то, что этим самым ему предоставлялись какие-нибудь преимущества и выгоды. Впрочем, в Афинах иностранцам, несомненно, с большой лёгкостью предоставлялся доступ к чтению лекций в университете, так как значительное большинство афинских профессоров и лекторов состояло из иностранцев. Поэтому из описания рассматриваемого события в Деян.17:18–31 , по-видимому можно заключать, что признанные лекторы могли приводить всякого иноземного лектора в ареопаг и требовать от него, чтобы он дал надлежащий отчёт о своём учении и представил удостоверение в его истинном характере и направлении. Когда философы вели ап. Павла в совет, чтобы дать высшему университетскому трибуналу удовлетворение в его правоспособности, то при этом они, вероятно, руководились надеждой, что неприятный им соперник или устрашится этого почтенного собрания, или его учение не выдержит пробы и будет признано непригодным для преподавания как учение, идущее вразрез с установившимся направлением философского преподавания (а ведь известно, что при нормальном течении дел нет ещё собрания, которое было бы более консервативным, чем трибунал университета с большим историческим прошлым). |
| Несмотря на то что стоики верили в существование богов, философов часто считали неблагочестивыми, так как они ставили под сомнение древние традиции, находя их поучительными только для непросвещенных масс. Обвинение, выдвинутое против Павла как проповедника «чужих божеств», могло напоминать греческим читателям обвинение в нечестивости, выдвинутое против Сократа (ср.: 17:19,20). За много веков до этих событий по такому же обвинению была насмерть забита камнями одна жрица, и в дни Павла эта трагедия все еще вызывала у афинян угрызения совести. Отметив, что афиняне назвали Павла «суесловом», Лука в том же стихе предоставляет этим критикам возможность продемонстрировать собственную глупость: они полагают, что Павел проповедует о божествах(во множественном числе), поскольку он благовествовал Иисуса и воскресение, а «воскресение» (Анастасис) было также и женским именем. 17:19,20. Несколько веков назад Сократа тоже «привели» в ареопаг, о чем всем было хорошо известно. Сократ был идеальным философом, и, возможно, Лука хочет, чтобы его греческая аудитория увидела в Павленового Сократа; учитывая, к какому результату привела речь Сократа (который, как и Стефан, спровоцировал своих слушателей казнить его), этот намек способствует нагнетанию напряжения. Ареопаг здесь – сам совет, а не место, где ранее происходило его заседание («холм Ареса»). В этот период совет мог собираться в базилике Стоа, на агоре, где Павел уже проповедовал (ст. 17). Некоторые исследователи полагают, что этот совет был официальным органом, экзаменующим публичных ораторов; так это или нет, неизвестно, но ясно одно: они были наделены определенными официальными полномочиями, и речь Павла имеет здесь принципиальное значение. 17:21–31 Перед ареопагом Павел не разделяет воззрений стоиков, но старается подчеркнуть точки соприкосновения, даже если сходство проявляется только на уровне слов (напр., Павел верил, что Бог присутствует повсюду, но не в том смысле, который вкладывали в это понятие стоики, обожествлявшие само творение), – вплоть до кульминационного момента своей проповеди. Апологеты иудаизма на протяжении столетий старались придать своей религии философскую респектабельность, и здесь, как и в посланиях, Павел опирается на аргументы своих иудейских предшественников. |
| Глава Х. Что Варрон передает о названии Ареопага и о потопе Девкалиона Марк Варрон не хочет, однако, доверять баснословным измышлениям о богах, чтобы не подумать чего-нибудь, недостойного величия. Поэтому он не допускает, чтобы ареопаг, в котором рассуждал с афинянами апостол Павел (Деян. XVII:19) и от названия которого все афинские сенаторы прозывались ареопагитами, получил свое имя от того, что Марс, по-гречески ρης, когда на этом поле (pago) судили его двенадцать богов по обвинению в убийстве, был оправдан шестью голосами; ибо когда при произнесении приговора голоса разделялись поровну, оправдание обыкновенно предпочиталось обвинению. Вопреки этому наиболее распространенному мнению, он старается на основании не пользующихся известностью сочинений подыскать некоторое иное объяснение этому имени, чтобы не думали, будто афиняне ареопаг назвали именем Марса и поля, как бы Марсовым полем, т. е. в оскорбление божествам, которым, по его мнению, чужды ссоры и тяжбы. Варрон утверждает, что это сказание о Марсе настолько же ложно, насколько и сказание о трех богинях, Юноне, Минерве и Венере, которые якобы из-за золотого яблока спорили перед судьею Парисом о превосходстве своей красоты; хотя последнее служит предметом и повествования, и представления в пении и плясках, при громе театральных рукоплесканий во время игр, установленных для умилостивления богов, услаждающихся такими своими истинными или ложными преступлениями. Варрон этому не верит из опасения, как бы не помыслить чего-нибудь, не соответствующего природе и нравам богов. Однако, приводя не баснословное, а историческое объяснение названия Афин, он заносит в свое сочинение спор Нептуна и Минервы относительно того, чьим именем должен назваться город, — спор такого свойства, что, когда они обнаружили соперничество проявлением чудесных знамений, Аполлон, к которому обратились за советом, не решился разбирать их, но чтобы покончить распрю между богами, как Юпитер трех упомянутых богинь послал к Парису, так и он отослал их к людям, на суде которых Минерва победила большинством голосов и в то же время потерпела поражение в лице своих наказанных избирательниц, отвоевав у мужчин, оказавшихся ее противниками, Афины, но потеряв право считать дружественных ей женщин афинянками. В это же время, по свидетельству Варрона, при Афинском царе Кранае, преемнике Кекропса, а по свидетельству наших историков, Евсевия и Иеронима, еще при жизни самого Кекропса, был потоп, названный Девкалионовым потому, что Девкалион царствовал в тех странах, где этот потоп по преимуществу имел место. Но потоп этот отнюдь не простирался до Египта и сопредельных с ним стран. |
| Как! Этот дерзкий пришелец не думает ли возмущать народной совести? Он не чтит Минервы, священной покровительницы города, не признает прославленных богов народных, храмы и статуи которых во множестве украшают улицы и площади. Он осмеливается подрывать народную веру. Он возмутитель против религии, государства и установившегося порядка, он развратитель народа и юношества. Таким злобноковарным языком заговорили те из философов, для низкого честолюбия которых ничего не стоило прибегнуть к самому бесчестному средству, лишь бы только устранить ненавистного соперника. Один из самых великих и добродетельных философов древнего мира принужден был выпить чашу яду, обвиненный как подрыватель народной веры и развратитель юношества... Ослепленные злобой мудрецы готовы бы были тут же расправиться с неизвестным им проповедником, если бы не боялись народа, который лучше их понимал своим простым чувством истину проповеданного ему и мог страшно отомстить оскорбителям любимого проповедника. Ввиду этого злобствующие ненавистники, прикрыв свою злобу невинным любопытством, пригласили апостола Павла в ареопаг, чтобы он там подробнее изложил перед руководителями народа свое новое учение. Не вспоминали ли они тайно при этом, что именно в этом верховном судилище изобличавший подобных им софистов мудрец некогда испил смертоносную чашу? На скалистом холме против Акрополя, под открытым небом, собрался верховный совет — ареопаг. На высеченных в скале скамьях восседали члены ареопага — именитые граждане города, государственные деятели, полководцы, философы, поэты. По склонам холма и в прилежащей долине толпился народ. Посредине площадки, образуемой скамьями, возвышались друг против друга два массивных камня: при формальных судебных заседаниях на одном из них становился обвиняемый, на другом обвинитель. На один из них теперь поставлен был апостол Павел. Его взорам представилось блестящее собрание, никогда не виданное им дотоле. Взглянув на безоблачное небо, откуда он некогда услышал божественный голос, призывавший его к апостольскому служению, апостол почувствовал в своем сердце палящий огонь апостольской ревности. |
|
|
