| IV. Сущность (вещь) есть, и явление, и имя, тоже есть, и явление сущности, имя вещи, есть проявление сущности и вещи. 1) Наконец-то мы подошли к такому типу решения нашей задачи, который вполне может считаться жизненным и который вполне соответствует живому и здоровому человеческому самочувствию и мировосприятию. Казалось бы, какая это простая вещь, – что существуют те или иные сущности и что их явления суть их проявления! И тем не менее человеческая мысль всегда находила тысячи всяких обходов этой простой человеческой установки; и она готова была на какую угодно истерию и фантастику, лишь бы только задушить эту простую истину бытия и сознания. Итак, признаем, что и вещи есть и явления есть, и что эти явления суть проявления вещей. Эта жизненная простота, однако, требует очень тонкой мыслительной работы, чтобы получить ее вполне адекватный мыслительный аналог. Вещи или сущности существуют, и их явления (проявления) тоже существуют. Что это значит? Это значит, что сущности, переходя в явления, остаются самими же собой, нетронутыми со стороны каких-нибудь явлений. Явления суть проявления сущности. Что это значит? Это значит, что явления, отражая и выражая сущность, остаются самими же собой, нетронутыми со стороны самих сущностей и вещей. Это – первое. Далее, если сущность остается самой собой при переходе в явление, то что же, само-то явление содержит в себе какую-нибудь сущность или нет? Если оно не содержит ее, то мы попадаем опять в рационалистический тупик. Если же оно содержит (а этого требует всякий несумасшедший субъект), то возникает другой вопрос: та ли эта сущность в явлении, что и сама сущность, или другая? Если она – та самая, то, следовательно, мы одновременно признаем, что сущность, при переходе в явление, и остается самой собой, и не остается самой собой. Если же она не та самая, что и сущность сама по себе, то, следовательно, явление указывает не на нее, а на что-то другое, и тогда как возможно было бы считать это явление проявлением данной сущности? Итак, остается признать одно: сущность, при переходе в явление и переходит в явление, т. е. становится иною, и не переходит в явление, т. е. остается тою же самою. Если она только переходит в явление и не пребывает, то это значит, что она уничтожается в явлении, и тогда чего же проявлением будет данное явление? Если она только не переходит и только пребывает в самой себе, то, значит, она никак и не проявляется, и тогда опять: чего же проявлением будет данное явление? Следовательно, если мы действительно всерьез, а не в шутку, захотим говорить о проявлении сущности, мы должны одновременно признать и являемость, изменяемость сущности, и неявляемость ее, неизменяемость. |
| Единственная реальность, которая дана непосредственно моему сознанию, есть реальность моего субъекта, и потому я естественно понимаю всякую другую реальность через эту и по аналогии этой. И действительно, не трудно убедиться, что наше понятие о реальном существе имеет корень в представлении о живом существе, т. е. о психической силе в ее явлении, — об «энергии» 34, как выражался Аристотель. Вначале между одушевленным и неодушевленным, между жизнью и бытием, существом и вещью вовсе не кладется различия: все, что сознается реальным, непосредственно олицетворяется, о чем свидетельствуют психология, антропология, язык всех народов. Лишь постепенно человек научается различать вещь как фиктивное существо от действительного индивидуального существа. Но тем не менее он никогда не может обойтись без олицетворения, все равно, фиктивного или бессознательного. Как дикарь и ребенок принимают вещи за существа, так и мы обыкновенно придаем вещам как бы призрачную индивидуальность в нашем воображении. В этом нет ничего удивительного, так как во всякой вещи мы имеем представление, чувственный образ, психический факт, который как бы материализуется в ней, получает в ней независимую от нас реальность. И даже там, где мы силимся возможно яснее провести границу между существом и вещью, мы совершенно не в силах обойтись без индивидуализации, олицетворения, как только мы признаем данную вещь реальной. Все то, что не есть простой объект, который существует только для какого нибудь субъекта, — или ни для кого не существует, или, существуя для других, существует и для себя, т. е., будучи объектом, есть в то же время субъект. Возьмем наше понятие вещества, которое в механическом миросозерцании всего более стараются противополагать понятию существа. По–видимому, признавая реальность вещества, мы всего энергичнее противоречим всякой идеалистической гипотезе. Однако, как мы старались показать, вещество есть явление, и признавать это явление реальным, независимым от нашего ограниченного субъекта значит лишь видеть в нем объект всеобщего сознания, всеобщей чувственности, обусловленный субъектом высшего порядка Если же тем не менее мы видим в материи нечто большее, чем простой объект сознания, больше, чем простую видимость, мираж чувствующего субъекта; если |
| Пытаясь установить критерий согласия субъективного знания о внешнем мире с действительным строением этого мира, Энгельс, следуя Марксу, нашел его «в практике, именно в эксперименте и в индустрии». «Если мы можем доказать правильность нашего понимания данного явления природы тем, что сами его производим, вызывая его из условий, заставляем его, к тому же, служить нашим целям, то кантовской неуловимой «вещи в себе» приходит конец. Химические вещества, производимые в телах животных и растений, оставались такими «вещами в себе, пока органическая химия не стала приготовлять их одно за другим; тем самым «вещь в себе» превращалась в «вещь для нас», как, напр., ализарин, красящее вещество марены, которое мы получаем теперь не из корней марены, выращиваемой в поле, а гораздо дешевле и проще – из каменноугольного дегтя». 33 Диалектикам-материалистам очень понравился аргумент Энгельса; они с восхищением повторяют и развивают его (напр., Ленин, 80, 110–115; Быховский 69 с.). И в самом деле, успешная практическая деятельность и все возрастающее усовершенствование ее дают право утверждать, что мы способны иметь истинное знание о мире. Однако, отсюда получается вывод, неблагоприятный для сенсуалистической теории копирования мира. Необходимо выработать такую теорию знания и теорию мира, которая толково объяснила бы, как возможно, чтобы субъект имел истинное знание не только о своих переживаниях, но и о самом внешнем мире в его подлинной сущности, независимой от наших субъективных актов познавания. Теория знания диалектического материализма, утверждающая, что в сознании непосредственно даны только наши субъективные психические процессы (образы, отражения и т.п.), не может объяснить, как возможно истинное знание о внешнем, особенно о материальном мире. Она не может даже объяснить, как, исходя из своих субъективных психических процессов, человеческое я вообще могло прийти к мысли о том, что существует материя. Современная гносеология может прийти на помощь к материалисту, неспособному объяснить возможность нашего знания о материи, однако, под условием, чтобы он отказался от односторонности материализма и признал, что мировое бытие сложно, и что в его составе материя, правда, существует, однако, не представляет собою основного начала. Такова, напр., теория знания интуитивизма, соединенная с метафизикою идеал-реализма, в состав которой входит, между прочим, и пансоматизм (т.е. утверждение, что всякое конкретное событие имеет также и телесную сторону). |
| По существу, воспринятая от В. фон Гумбольдта и А. А. Потебни проблематика «внутренней формы» слова, развивалась и о. Павлом Флоренским, и А. Ф. Лосевым, и о. Сергием Булгаковым, и Г. Г. Шпетом как опыт осмысления процессов речепорождения – в модусе постижения предвечного рождения Слова. Объединяющим фактором является также и акцентированное у каждого из мыслителей внимание на коммуникативных аспектах языкового знака, слова и имени, которые трактуются ими сходно (однако не так прагматически приземлёно, как это делает позитивистски ориентированная лингвистика той эпохи). О. Павел Флоренский справедливо полагал, что именно лингвистический позитивизм и рационализм привёл теорию языка к упрощающей редукционистской схеме: «Но ведь это они раздробили всякую форму на кирпичики; это они расстригли Слово Божие на строчки и слова, язык растолкли в звуки, организм измельчили до молекул, душу разложили в пучок ассоциаций и поток психических состояний, Бога объявили системою категорий, великих людей оценили как комочки, собравшиеся из пыли веков, – вообще всё решительно распустили на элементы, которые распустились в свой черёд, приводя бывшую действительность к иллюзии формы и ничтожеству содержания» . Главенствующее значение в коммуникативной ситуации, с точки зрения философа, имеет личность, субъект речи, автор высказывания, который стремится к точному выражению всего интенционального содержания – переживаний, чувств, намерений: «…имена ведут себя в жизни общества как некие фокусы социальной энергии; пусть эти фокусы мнимы, но для глаза, видящего их, и мнимые, они вполне равносильны фокусам действительным» . Вполне осознанно широко трактовал коммуникативные роли языка русский феноменолог, последователь Э. Гуссерля Г.Г. Шпет: « Язык посредствует не только между человеком и мыслимой им действительностью, – подчёркивал учёный, – но и между человеком и человеком, передавая мыслимое от одного к другому в формах общественной речи. Как социальная вещь, язык не есть чистый дух, но он не есть также природа, телесная или душевная (внешняя или внутренняя). Как эмпирическая социальная вещь, как средство, язык есть “речь”, а человеческая речь есть нечто отличное и от мира (природного) и от духа. В своём эмпирически-социальном историческом бытии он не теряет своих принципиальных свойств, не может их потерять, но он осуществляет их лишь частично и ущербно: идеальные возможности языка переходят в случайную действительность речи» . |
| Никто не в силах указать правило перехода от физиологического процесса к субъективному явлению, даже простому ощущению. Как возбуждение нервной клетки порождает ощущение зеленого, не знает никто. Физические события фиксируемы, измеряемы, например, можно зафиксировать и измерить возбуждение клетки. Субъективные события принципиально неизмеряемы и даже в полной мере невыразимы. Как я вижу зеленое или красное, известно только мне. И даже сам факт того, что я вижу эти цвета, доказать невозможно. Таким образом, субъект, внутренний мир, душа, сознание обладают совершенно другими, не-физическими, свойствами. Это не другая физика, это вообще не физика. Это не «темная материя», это вообще не материя. Ряд ученых это признает, описывая эту ситуацию как «объяснительный разрыв». Другие просто отказываются эту проблему решать и бездоказательно отождествляют внутренний мир и нейросети. Где живет наш внутренний мир — А что вы понимаете под внутренним миром? — Внутренний мир — это совокупность субъективных явлений. В нем можно выделить два момента. Есть содержание внутреннего мира, а есть то, что обозначается термином «Я», некий корень, нечто, воспринимающее все это содержание, субъектность как таковая. Нам интересно «Я». Что такое «Я»?.. Однако так ставить вопрос нельзя. «Я» — это принципиально не объект. Физика, да и многие другие естественные науки, привыкли иметь дело с объектами, с тем, что мы обозначаем словом «что», «вещь». А «Я» — это не «что», не вещь, а «кто». Оно выпадает из поля объективных исследований. И потому, на мой взгляд, здесь невозможно не только естественнонаучное, но и философское решение. — А какое же возможно? — Богословское. Потому что исходно «Я» — это не явление тварной природы. Господь говорит о Себе «Я есть», Он является Личностью в собственном смысле и наделяет личностностью сотворенные существа. Понимаю, что хочется спросить: «И все же, как живет “Я”? Из чего оно состоит? Можно ли его пощупать хотя бы умозрительно?» На мой взгляд, «Я» — или личностность человека, или умная часть души — сотканы из нетварных божественных энергий, из нетварного света, который, по словам Христа, «в вас есть». |
| Поэтому, решать на основании прирожденных общих убеждений, на основании аксиом ума, что в мире реально, что действительно существует, как показал печальный опыт, крайне небезопасно. Другой результат, к которому привели наши исследования, состоял в том, что та же природа, которая уверяет нас в реальности мира вообще, сама же указывает нам и частнейшую область несомненно реального, – область громадную, которая обнимает целую половину наших чувственных восприятий, именно всю субъективно-практическую часть свидетельства наших чувств, которая определяет не то, как вещь существует в себе, но только как она относится к нашему чувству. В решении этой практической задачи, а именно, в определении реальности самого акта и качеств ощущения в определении реальности и качеств действия данного предмета на чувства, в определении реальности и качеств отношения между субъектом и объектом, наше чувство принудительно достоверно и непогрешимо. Сам Д.С. Милль уверяет, что в этом все философы между собой согласны. Все мной чувствуемое, все субъективное во мне для меня реально: это непререкаемый голос природы, который нельзя подвергать сомнению никаким анализом рассудка. Но реальное во мне реально ли вне меня, в объекте, или, что тоже, объективно ли, это другой вопрос. Здесь вопрос о реальном совладает с вопросом, который мы рассмотрели в первой части нашего исследования, – с вопросом об объективном и касается другой стороны нашего знания, чисто теоретической объективной, которая определяет, как вещь существуешь сама в себе. По этой части, в результате наших исследований оказалось, что объективная, достижимая для человека истина есть та же субъективная, только более или менее обще-субъективная, – что она (согласно учению как Ульрици, так и Вундта), измеряется и принимается за истину тем же последним мерилом, внутренним нашим душевным чувством истины как и субъективная истина, – что истины из области так называемого теоретического разума, в конце концов, суть истины из области разума практического, – что основательное, правильное отношение известного предиката к объекту, требуемое объективной истиной, есть, в конце концов, отношение того же предиката к действованию объекта на субъект, иначе сказать, к чувству субъекта, причем истина теряет искомый теоретический и приобретает чисто практический характер – что безусловно непререкаемое и единственное мерило истины есть чувство человека, – что признание истины за объективную основывается на субъективном признании того, что известному предмету принадлежит свойство, в известных условиях, известным образом действовать на чувство субъекта, основывается на субъективном признании известного отношения объекта к субъекту; всякое признание чего-либо за истину есть известное чувствование, или, что то же, известное состояние моего я, принудительно действующее на мое убеждение; усвоение известного предиката объекту есть не иное что, как усвоение того же предиката чувствующему субъекту. |
| в) Элемент отношений Субъект и объект – необходимые элементы в праве. Но они и в природе, и в мысли человека могут стоять совершенно отдельно и независимо друг от друга. Для возникновения же права известного лица на определенную вещь, необходимо, чтобы это лицо и это вещь находились между собою в известном соприкосновении и связи. Эта связь – есть совокупность отношений между субъектом и объектом права. Область этих отношений составляет также существенный, необходимый элемент во всяком праве. г) Общественный элемент в праве Право нередко определяется, как форма внешнего общежития людей. В этом определении заключается совершенно верная мысль. Но тот ошибается, кто полагает, что этим определением обнимается все существо, все содержание права. Общежитие есть один из признаков, один из существенных элементов содержание права, – без него нет права: но оно не есть исключительный элемент права. Стремясь к удовлетворению своих потребностей, человек, как единичная личность, неизбежно входит в соприкосновение с другими людьми. Неизбежное присутствие общественного элемента в праве зависит от многих причин, обусловливающих самое возникновение человеческих общежитий. Ближайшее рассмотрение как физической, так и духовной природы человека, привело к тому убеждению, что человек не может жить отдельно от других людей. Кроме того, самая ограниченность территории земли должна была привести людей к совместной жизни. При такой зависимости людей друг от друга, человек не может пользоваться безусловным правом на обладание внешними предметами или объектами прав, т. е. субъективное право не может проявляться безусловно, без всякого препятствия со стороны других людей. Когда соприкосновения людей сопровождается борьбой их интересов, то необходимо разграничение этих интересов. Когда же совместное обладание многих лиц одними и теми же объектами прав может содействовать наилучшему удовлетворению их одинаковых потребностей, то образуется общение или соединение людей. Совокупность лиц, организованных в общество, считает себя в праве регулировать права и отношение отдельных лиц к объектам, признавать за определенными лицами права на известные действия, в которых они выражают свои отношения к объектам прав; и такое признание также составляет существенный и необходимый признак всякого права. Оно определяет долю свободы каждого члена, находящегося среди общества, в области его отношений к объектам прав. |
| До сих пор мы везде говорили, что имя вещи есть орудие общения, орудие понимания вещи, существующего между самой вещью и ее окружающим. Пока мы вскрывали ту сторону в вещи, которая именно находится в общении со средой, окружающей вещь, и пока углублялись в природу самого общения, можно было не ставить вопроса о бытийственном отношении этого общения с вещью к самой вещи. Теперь же, когда и общающийся момент в вещи, и самое общение нами вскрыто и определено, полезно поставить и этот вопрос. Действительно, наша характеристика имени как общения и понимания остается весьма неопределенной и законченной. Кто же, собственно говоря, общается и кто понимает? Мы говорим: общение между вещью и ее средой, понимание между вещью и ее средой. Но вдумаемся получше в природу имени. Разве имя вещи предполагает, что кто-нибудь или что-нибудь обязательно фактически общается с вещью или понимает ее? Разве нужно, чтобы кто-нибудь фактически существовал около данной вещи и давал ей имя? Разве имя вещи не таково, что оно существует с вещью само по себе, что оно обязательно нуждается в том, чтобы кто-нибудь его познавал или понимал? Тут очень полезна аналогия с математикой. Теорема, конечно, кем-нибудь и как-нибудь доказывается. Но требует ли теорема по самому своему смыслу, чтобы был какой-нибудь субъект А, который бы ее доказывал? Содержится ли в самом смысловом содержании Пифагоровой теоремы, что ее впервые доказал именно Пифагор, а не Архимед и не Птолемей? Конечно, самый смысл Пифагоровой теоремы отнюдь не содержит никаких указаний ни на реальных лиц, впервые открывавших эту теорему, ни на их переживания или обстоятельства их жизни и т. д. и т. д., хотя фактически, конечно, кто-то реально существовал, кто в действительности открыл эту теорему, и это лицо имело реальную жизнь, реальные переживания и пр. Также и имя вещи отнюдь не предполагает, что есть кто-то, через переживания которого это имя только впервые и давалось бы. Имя вещи не предполагает, что есть обязательно фактически существующее инобытие, без реального причинного воздействия которого на вещь она не могла бы и получить своего имени. По смыслу своему имя чисто объективно, чисто предметно, принадлежит вещи, реально носимо вещью и зависит только от самой вещи и больше ни от чего. |
| Можно передать, рассказать, выучить наизусть страницу, прочесть на память стихотворение, и дать то же самое понятие о произведении, какое дает книга или страница. Но это решительно невозможно относительно произведений кисти или резца. Здесь форму никак невозможно отделить от содержания и передачей одного содержания произвести то же самое впечатление, какое родится при созерцании произведения: как ни рассказывай о Рафаэлевой Мадонне, не заменишь рассказом наглядного впечатления. Драматические и музыкальные произведения представляют ту особенность, что право воспроизведения их в тексте существенно отличается от артистического их исполнения; последнее нисколько не зависит от первого и следует особому началу и закону: последнее гораздо полнее и ранее становится общественным достоянием, чем первое. Право музыкальной и драматической собственности автора на свое произведение, как право на вещь, или издательское право, надлежит отличать от личного, принадлежащего автору права разрешать или запрещать публичное исполнение своего произведения, или получать за исполнение плату от Имп. театров по установленной таксе. На сем основании, в деле Стелловского с Даргомыжским (Касс. реш. 1870 г., N 798) признано, что уступка последним первому права музыкальной собственности на оперу «Русалка» не заключала в себе, по смыслу 347 и 349 ст. Ценз. Уст. (соответств. ст. 41 и 43 приложения к прим. 2 к ст. 420, Зак. Гражд., изд. 1887 г.), лично принадлежавшего автору права на получение поспектакльной платы за исполнение этой оперы. Рассуждение Сената по сему поводу различает в составе авторского права – права имущественные (пр. собственности на произведение) от прав личных, составляющих личное преимущество: к последним причисляется право на долю театрального сбора и на свободный вход в театр во время представления. См. еще реш. 1870 г., N 1346. Наконец, о произведениях архитектуры можно сказать, что они составляют частную исключительную собственность тоже в ограниченном смысле, насколько связаны с личностью творца-художника. Имя его не может быть от них оторвано и честь их не может быть присвоена другим; но как скоро планы и чертежи его приведены в исполнение, то построенное по ним здание представляет образ, открытый и доступный целому обществу, следовательно тогда уже каждый вправе повторять его, выполнять его для себя. Наше законодательство упоминает о труде и создании живописца, скульптора, гравера, медальера и другими отраслями изящных искусств занимающегося художника и, кроме обыкновенного, общими законами огражденного права собственности на каждое свое произведение как вещь, предоставляет ему право собственности художественной (Зак. Гражд., ст. 420, прим. 2, прил., ст. 2). То же в особенности о музыкальном произведении (там же, прил., ст. 41). О праве драматурга наш закон ничего не говорит в особенности, причисляя его произведение вообще к литературе. |
| Сначала Кант рассматривает онтологическое доказательство. Напомню его логику: поскольку у каждого человека есть понятие Бога (даже у безумца, даже у атеиста), а понятие Бога – это понятие об абсолютно совершенном Существе, обладающим всеми положительными свойствами. Поскольку одним из свойств абсолютно совершенного Существа является Его существование, то, следовательно, Бог существует. Здесь делается переход от мысли, от понятия о бесконечно совершенном Существе к Его существованию. Ошибка онтологического аргумента, по Канту, состоит в том, что существование предмета неправомочно объявляется его свойством. В действительности же существование – это не предикат предмета, и, говоря, например, «стол» и «стол существующий» – мы ничего не добавляем к понятию стола. Существование предмета ничего не добавляет к понятию предмета. «…Если я отвергаю субъект вместе с предикатом, то противоречия не возникает, так как не остается уже ничего, чему что-то могло бы противоречить», – пишет Кант (14, с. 359). Поэтому все предикаты к предмету могут принадлежать, но это ничего не говорит о его существовании или несуществовании. Когда мы мыслим некий предмет, мы одновременно мыслим и все его предикаты: мысля стол, я одновременно мыслю и его форму, и материал, из которого он сделан, и его цвет и т. п. Если же стол не существует, то это ничему не противоречит – ни тому, что стол, скажем, круглый, ни тому, что он деревянный. Эти предикаты перестают существовать вместе с предметом. Поэтому можно мыслить отсутствие вещи вместе с отсутствием ее предикатов, не впадая при этом в противоречие. И когда безумец говорит: «Нет Бога», – он не впадает в противоречие. Процесс познания основан на том, что мысль о вещи всегда одинакова, есть эта вещь в наличии или ее нет. «Сто действительных талеров не содержат себе ни на йоту больше, чем сто возможных талеров», – приводит свой знаменитый пример Кант (14, с. 362). Постараемся пояснить эти рассуждения на простом предмете. Предикат – это некоторое свойство вещи, знание о котором позволяет нам познать саму эту вещь и при этом вне этой вещи не существует. |
|
|
