| Наконец, обычай благоукрашать дома ветвями и цветами в праздник Пятидесятницы имеет для нас и нравственный смысл и значение. Эти цветы и ветви указывают нам на нас самих, на наше духовное, нравственное состояние, которое мы должны иметь в жизни. Взгляните: вот цветы зеленеют, цветут и прекрасно благоухают. Такова должна быть и жизнь каждого христианина. Христианин должен благоукрашаться и цвести делами добрыми и благочестивыми. Как цветы своим благоуханием и красотою манят к себе и влекут взоры всех и каждого, так благочестие, вера и любовь привлекают к себе сердца всех. Благочестивая жизнь наша должна сиять и цвести делами добродетели, чтобы быть образцом и примером для других и послужить для славы Божией. Тако да просветится свет ваш пред человеки, сказал Спаситель, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, Иже на небесех (Мф. 5:16). Так, братья, держа в руках благоухающие цветы в настоящий праздник, постараемся явить в жизни своей ту или другую добродетель, если до этого такой не имели. Смотрите: вот, в ваших цветах есть незабудочка. Любуясь этим цветком, не забывайте Господа Бога и Матерь Бо-жию, Которая вас любит, хранит и молит о вас Бога. Вот у вас есть лилия; смотря на этот цветок, помните заповедь Божию о том, чтобы не заботиться об излишнем украшении и нарядах, а хранить сердце свое чистым и непорочным от всякой суетности и нечистоты. Вот у вас васильки. Этим цветком да указывается, чтобы не царствовал в нас грех, но чтобы дух наш царствовал над плотью и страстями. Так разумейте и о других цветах и старайтесь находить в них те или иные уроки веры и нравственности. Каждая зеленеющая ветка с благоухающими листьями да научает нас обильным и животворным плодам добродетели. А ветка сухая и безжизненная — да указывает на печальный образ человека-грешника, не имеющего живых плодов добродетели, и мертвого для жизни духовной. Смотрите далее и наблюдайте. Как деревья зимой, без влияния солнечного, от действия холода как бы умирают, стоят голы и безлиственны, такое состояние бывает и в душе человека-грешника. Она умирает духовно без животворного веяния Духа Божия. Тогда, хотя душа наша по видимости живет, мыслит, чувствует и действует, но действия эти без содействия Духа Божия бывают как бы мертвенны, безжизненны: не производят благих плодов добродетели. Напротив, человек, в котором сияет животворная сила Духа Божия, являет прекрасные плоды добродетели, одни других краше и привлекательнее. По уверению Апостола, плоды эти суть: любы, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание (Гал. 5:22). Поэтому будем стараться привлекать на себя благодать Духа Божия. Чем же и как? Жизнью благочестивой и непорочной, верой, молитвами, смирением и другими добрыми качествами. Так, из рассмотрения принесенных на празднество ветвей и цветов научаемся каждый нравственному преуспеянию в вере и благочестии. |
| Всесильный Господи, всегда, К Тебе и ныне прибегаю, Да век спасуся от стыда! Святою правдою Твоею Избавь меня от злобных рук: Склонись молитвою моею И сокруши коварный лук. Поборник мой и Бог мой буди Против стремящихся врагов, И бренной сей и тленной груди Стена, защита и покров! Спаси меня от грешных власти И преступивших Твой закон. Не дай мне в челюсти их вп а сти, Зияющих со всех сторон. В терпении моем, Зиждитель, Ты был от самых юных дней Помощник мой и Покровитель, Пристанище души моей! Ветка Палестины — М. Ю. Лермонтов (1814–1841 г.) Скажи мне, ветка Палестины, Где ты росла, где ты цвела, Каких холмов, какой долины Ты украшением была? У вод ли чистых Иордана Востока луч тебя ласкал, Ночной ли ветр в горах Ливана Тебя сердито колыхал? Молитву ль тихую читали Иль пели песни старины, Когда листы твои сплетали Салима бедные сыны? И пальма та жива ль поныне ? Все также манит в летний зной Она прохожего в пустыне Широколиственной главой? Или в разлуке безотрадной Она увяла, как и ты, И дольний прах ложится жадно На пожелтевшие листы?… Поведай: набожной рукою Кто в этот край тебя занес? Грустил он часто над тобою? Хранишь ли след горючих слез? Иль, Божьей рати лучший воин, Он был с безоблачным челом, Как ты, всегда небес достоин Перед людьми и божеством? Заботой тайною хранима, Перед иконой золотой Стоишь ты, ветвь Ерусалима, Святыни верный часовой. Прозрачный сумрак, луч лампады, Кивот и крест — символ святой, Все полно мира и отрады Вокруг тебя и над тобой. В Рождественскую ночь — В. Иванов О, как бы я желал, огнем пылая веры И душу скорбную очистив от грехов, Увидеть полумрак убогой той пещеры, Для нас где воссияла Вечная Любовь, Где Дева над Христом стояла Пресвятая, Взирая на Младенца взглядом, полным слез, Как будто страшные страданья прозревая, Что принял на кресте за грешный мир Христос! О, как бы я хотел облить слезами ясли, Где возлежал Христос-Младенец, и с мольбой Припасть, — молить Его о том, чтобы погасли И злоба, и вражда над грешною землей. Чтоб человек в страстях, озлобленный, усталый, |
| Если бы речь шла только о газоне, Паддингтон мог бы притвориться, что ему что-то попало в ухо и он не расслышал, но ведь была ещё и яблоня, вид которой заставил его крепко призадуматься. Впрочем, через несколько минут он вскочил и, не откладывая, принялся за работу. Паддингтон любил лазать по деревьям, пилить ему тоже очень нравилось, так что обидно было бы упустить два таких удовольствия сразу. Тем более в чужом саду. Но когда Паддингтон стал искать что-нибудь тяжёлое, чтобы привязать верёвку, оказалось, что легче сказать, чем сделать. Единственное, что попалось ему на глаза, был забор мистера Карри, но он оказался таким трухлявым, что целый кусок его остался у медвежонка в лапе, когда он испробовал один из своих специальных узлов. В конце концов Паддингтон выбрал косилку, которая выглядела куда прочнее. Для пущей надёжности он сделал на ручке целых два узла и полез на яблоню, прихватив пилу и банку своего любимого мармелада. Яблоне мистера Карри было уже очень много лет, и Паддингтону совсем не нравилось, как она скрипит, но вот наконец он устроился рядом с нужной веткой, крепко обвязал её верёвкой, окунул лапу в мармелад и приготовился к торжественному моменту. Паддингтон твёрдо верил, что мармелад всегда выручит в трудную минуту, и использовал его отнюдь не только для еды. Осмотрев пилу мистера Карри, он решил, что её не мешало бы смазать, а для этого мармелад вполне подходил. Пила давным-давно лишилась большей части зубьев, а те, что ещё были на месте, заржавели и торчали в разные стороны. Паддингтон ещё раз осмотрелся, чтобы удостовериться, всё ли в порядке, взял пилу обеими лапами, зажмурил глаза и, подскакивая на ветке, стал дёргать её взад-вперёд. Обычно эта работа давалась ему с трудом, но на сей раз всё шло как по маслу. Видимо, яблоня мистера Карри была ещё дряхлее его пилы, и не прошло и пяти минут, как раздался громкий треск и ветка с шумом рухнула вниз. Когда дерево перестало качаться, Паддингтон открыл глаза и уставился в землю. Ура, ветка лежала как раз на том месте, которое он наметил! Облегчённо вздохнув, Паддингтон спустился вниз, чтобы полюбоваться плодами своего труда. Ведь ему почему-то очень редко удавалось с первого раза правильно выполнить поручение мистера Карри, и теперь он с законной гордостью уселся на отпиленную ветку немного отдышаться. |
| Отныне я руками и ногами за сказки. Вот вы, мистер Вэндем, объявили себя атеистом и верите только в то, что видите. Так что же вы видите? Вернее, чего же вы не видите? — Вот именно! — угрюмо кивнул Вэндем. — Бросьте, это просто луна и деревья действуют вам на нервы, — упорствовал Феннер. — Деревья в лунном свете всегда кажутся диковинными, ветки торчат как–то странно. Поглядите, например, на эту… — Да, — сказал Браун, останавливаясь и всматриваясь вверх сквозь путаницу ветвей. — В самом деле, очень странная ветка. Помолчав, он добавил: — Она как будто сломана. На этот раз в его голосе послышалась такая нотка, что его спутники безотчетно похолодели. Действительно, с дерева, вырисовывавшегося черным силуэтом на фоне лунного неба, безвольно свисало нечто, казавшееся сухой веткой. Но это не была сухая ветка. Когда они подошли ближе, Феннер, громко выругавшись, отскочил в сторону. Затем снова подбежал и снял петлю с шеи жалкого, поникшего человечка, с головы которого перьями свисали седые космы. Еще до того, как он с трудом спустил тело с дерева, он уже знал, что снимает мертвеца. Ствол был обмотан десятками футов веревки, и лишь короткий отрезок ее шел от ветки к телу. Большая садовая бочка откатилась на ярд от ног трупа, как стул, вышибленный ногами самоубийцы. — Господи, помилуй! — прошептал Олбойн, и не понять было, молитва это или божба. — Как там сказал этот тип: «Если б он слышал, он бы взял и повесился»? Так он сказал, отец Браун? — Так, — ответил священник. — Да, — глухо выговорил Вэндем. — Мне никогда и не снилось, что я увижу или признаю что–нибудь подобное. Но что тут еще добавить? Проклятие осуществилось. Феннер стоял, закрыв ладонями лицо. Священник дотронулся до его руки. — Вы были очень привязаны к нему? Секретарь отнял руки; его бледное лицо в лунном свете казалось мертвым. — Я ненавидел его всей душой, — ответил он, — если его убило проклятие, уж не мое ли? Священник крепче сжал его локоть и сказал с жаром, какого до того не выказывал: — Пожалуйста, успокойтесь, вы тут ни при чем. |
| — Ага, из кружка юных техников, — бойко сказал Виталька. — Пробную модель испытываем. — Ну… вы осторожнее… На проезжей-то части не болтайтесь зря. — Ладно, не будем! — весело крикнули мы и устремились к дому. А милиционер остался на углу, полный уважения к современной науке. — Нет, уж лучше на высоте летать, — сказал Виталька. — Если повыше забраться, может, и не заметят. Взрослые вообще редко в небо глядят, у них на земле забот полно. — А ребята? — сказал я. — Ну и что… Ну, подумаешь, летает что-то квадратное… Может, змей запустили! — Без хвоста? — Ну, сделаем хвост! Долго, что ли? Это была мысль! Мы разодрали на полосы старый мешок и соорудили хвост, как у правдашнего воздушного змея, только громадный: метров пятнадцать длиной. Пришили его к углам ковра толстыми нитками. Было страшновато: вдруг ковер-самолет обидится на уколы толстой иголки или мы его нечаянно повредим. Поэтому шили, взлетев над полом. Мы думали, что если ковру не понравится наша выдумка, он сразу приземлится. Но ковер перенес операцию, не дрогнув. Я оставил Витальку на крыше, а сам взлетел и поднимался, пока Виталька не сделался крошечным, как солдатик из картона. Из-за лесов шел теплый плотный ветер. Он подхватил хвост из мешковины, развернул его и заполоскал. Я впервые оказался на такой высоте под солнечным небом. Громадная зеленая Земля распахивалась на тысячи километров. Она была яркая и веселая. Мне все-все хотелось рассмотреть. Но Виталька-лилипутик скакал на нашей крошечной крыше и махал руками: спускайся скорей! Пришлось спускаться. — Здорово! — крикнул он. — Как настоящий змей! Только зачем ты уселся на край? Разве на змеях кто-нибудь сидит? Мы решили позвать Ветку и отправиться в первый большой полет при свете дня. Но Ветка прикатила сама. Она позвякала у калитки велосипедным звонком и крикнула: — Видели, какой змей летает?! Мы расхохотались. «Змей»! Вот потеха! Значит, правда похоже. — Вы чего? — удивилась Ветка. — Это не змей! — радовались мы. — Не змей! Понятно? — Как это не змей? Смотрите сами. Да не туда смотрите! Вот там! |
| Рощи здесь не было: деревья, поднявшиеся над головой, росли нешироким поясом, и меж ветвей проглядывало небо. От дороги их отделяла густая живая изгородь с белыми воротами. Без сомнения, это и были «Склоны», а за поясом деревьев скрывался дом с садом. Рэнсом толкнул ворота, но они не поддались. На минуту тишина и густеющая тьма вселили в него нерешительность. Первым побуждением было, несмотря на усталость, идти дальше, в Стерк. Но он обещал старой женщине. К тому же, при желании сквозь изгородь явно можно было продраться. Правда, желания такого Рэнсом не ощущал. Представить только, как он — дурак дураком — выползет из кустов прямо на чудака-пенсионера (кому еще придет в голову в этих местах держать ворота на запоре!) и поведает ему идиотскую историю о несчастной матери, заливающейся истерическими рыданиями, потому что ее слабоумный сынок на полчаса задержался на работе! Но — куда денешься — обещания нужно выполнять. Ползти сквозь живую изгородь с рюкзаком на спине невозможно, поэтому Рэнсом скинул рюкзак и перебросил его через ворота. Если до этой минуты он пребывал в нерешительности, то теперь сам отрезал себе путь к отступлению: в сад нужно было пробраться хотя бы за рюкзаком. Браня последними словами и себя и старуху, Рэнсом опустился на четвереньки и пополз в кусты. Изгородь оказалась неожиданно густой, и только через несколько минут, весь в царапинах и крапивных ожогах, он выбрался в сырую мглу под деревьями. На ощупь вернувшись к воротам, Рэнсом подобрал рюкзак и осмотрелся по сторонам. Здесь было светлее, и он без труда разглядел дорогу, которая пересекала запущенный и неопрятный газон и вела к большому каменному дому. Здесь дорога раздваивалась, причем правая ветка плавным изгибом выводила к парадному крыльцу, левая же шла прямо и скрывалась за домом, где, вероятно, находились надворные постройки. Глубокие колеи на ней, наполненные водой после дождя, наводили на мысль о тяжелых грузовиках. Напротив, правая ветка, по которой Рэнсом и направился к крыльцу, заросла мхом. |
| В клюве голубя, или возле него, является, часто, ветвь оливы, и тогда изображение это получает особенный смысл. Оливковая ветка – символ мира у древних римлян, перешла к христианам, сохранив свое значение, и это доказывается, между прочим, тем, что венок, из ветвей этого растения, представлен возле одной катакомбной эпитафии 175 со словами: «в мире» – IN РАСЕ – в середине его. К другому надгробию присоединен голубь, несущий в клюве оливковую ветку, и возле последней написано: РАХ – мир. Фигурой этой птицы и символом мира, часто представленными вместе возле катакомбных эпитафий, христиане иероглифически передавали следующие слова – также, нередко встречающиеся в подземном Риме – SPIRITVS TVVS IN PACE – «душа твоя в мире», выражая надежду, что мир дан умершему: душа его – голубь, а мир – оливковая ветка. Одно из символических изображений Спасителя присоединено иногда к означенной фигуре. На ней не написано ни имя умершего, ни годы его жизни, ни день его смерти; эпитафию заменяют голубь с оливковой веткой в клюве и рыба 176 , что соответствует словам: SPIRITVS TVVS IN PACE ET IN CHRISTO – «душа твоя в мире и во Христе», торжественное воскликновение, характеризирующее христианские надписи самого раннего периода. В другом примере 177 – два голубя, каждый с оливковой веткой, разделены монограммой Христа, возле написаны имена BENERA и SABBATIA; этим, без сомнения, хотели выразить, что души означенных умерших, находятся в мире и во Христе. Подобные изображения встречаешь не только возле надгробных надписей, но и во фресках катакомб, так, например, в кладбище Прискиллы, в четырех углах потолка одной из усыпальниц написано по голубю с оливковой веткой в клюве, сидящих на ветви того же растения. Лампам, горевшим в известные дни перед гробницами мучеников, и дароносицам, с очень древних времен давали форму голубей; последние, в средние века, делали из драгоценных металлов и покрывали эмалью. Святой Дух, под видом голубя, начинает являться в христианском искусстве не раньше конца IV столетия. |
| Вербное воскресенье . Все прихожане стоят в храме с букетиками вербы – первыми вестниками весны в нашей России. Как трогательно они выглядят, когда их держат в руках стар и млад и ждут, когда священник окропит их святой водой. Вот батюшка после службы и молебна идет по храму и кропилом брызжет на людей, протянувших руки с вербой к священнику. Попав в полосу света, падающего в храм через узкие окна, капли святой воды вспыхивают, как жемчуга. А когда святая вода попадает на лицо, каждый счастливо улыбается. Нет у нас пальмовых ветвей – ваий, как называют их в Палестине. И потому у нас этот праздник в народе зовется не праздником ваий, а Вербным воскресением. Завтра начнется Страстная неделя. Замечательный художник, рассказывая мне о своей жизни, понимая, что близок его уход, вспомнил вот что. Его стрелковый взвод занял боевую позицию вдоль берега реки, за холмами. Он лежал на рыхлом мартовском снегу, ожидая сигнала к атаке. Осторожно подняв голову, он увидел, что пулей срезана ветка вербы над его головой Вот пуля просвистела над его шапкой-ушанкой. Он уткнулся в снег, понимая, что в него стреляет снайпер. Когда, осторожно повернувшись на спину, поднял голову, то увидел, что пулей срезана ветка вербы над его головой. Светило яркое солнце, ветки вербы хорошо были видны. Темно-красные, с белыми, искрящимися на солнце комочками. А из той ветки, что была срезана пулей, стекала по капле влага. Художник смотрел на ветку вербы и вдруг понял: верба плачет. Прозвучал сигнал, и они пошли в атаку. Художник прошел всю Великую Отечественную войну, а потом стал знаменитым пейзажистом. Писал только родную природу. И никогда – войну. Но говоря о главных моментах жизни своей, он вспомнил вот этот, когда верба плакала. И в светлом, пронизанном лучами весеннего солнца храме, протягивая священнику пучки веточек вербы, чтобы святая вода окропила их, я всегда вспоминаю рассказ художника – о ветке, срезанной вражеской пулей. Верба плакала, зная, что Христу предстоит идти на добровольные муки и смерть. |
| – Эта ветка – уже все. – Где Эрикисэм? – Надо еще принести. Кончились зеленые ветки. Ральф вздохнул и поднялся. Под пальмами на площадке не было теней; и странный свет бил сразу отовсюду. В вышине по вспученным тучам ружейным выстрелом ухнул гром. – Дождь будет проливной. – А костер как же? Ральф сбегал в лес, принес зеленую пышную ветку и бросил в огонь. Ветка хрустнула, листья скрутились, и повалил желтый дым. Хрюша бесцельно водил пятерней по песку. – Народу у нас мало для костра, вот беда. Эрикисэм – это ж одно дежурство. Они все вместе делают… – Ну да. – Это ж нечестно. Понимаешь? Они по очереди должны дежурить. Ральф подумал и понял. Он лишний раз убедился, что совершенно не умеет рассуждать по-взрослому, и печально вздохнул. Этот остров все меньше ему нравился. Хрюша глянул на костер: – Скоро еще зеленая ветка понадобится. Ральф перевернулся на живот. – Хрюша. Что же нам делать? – Ну, как-то справляться без них. – Да – а костер? Он хмуро оглядел черно-белое месиво, в котором лежали несгоревшие ветки. Поискал слов. – Я боюсь… Увидел, что Хрюша поднял на него глаза, и понес наудачу: – Я не зверя боюсь. То есть его тоже, конечно. Но ведь никто не хочет понять насчет костра. Если б тебе бросили веревку, когда ты тонешь… Или доктор бы сказал: надо это принять, а то умрешь – неужели бы ты не принял? Ведь же принял бы? – Ясное дело, принял бы. – Неужели им непонятно? Ну скажи? Ведь без сигнала мы все тут умрем! Посмотри-ка! Над золой зыбились горячие струйки – слюдяные, прозрачные. Дыма больше не было. – Мы не можем поддерживать костер. А им все равно. И даже… – он заглянул в потное Хрюшино лицо, – даже мне иногда все равно. Ну вот возьму я и на все плюну. Что же с нами тогда будет? Хрюша в смятенье снял очки. – Не знаю я, Ральф. Надо держаться, и точка. Взрослые бы держались. Ральф, начав облегчать свою душу, уже не мог остановиться: – Хрюша, за что? Хрюша посмотрел на него удивленно: – Ты это насчет… ну… – Да нет… я вообще… почему у нас все так плохо? Хрюша долго тер очки и думал. Когда он понял всю степень доверия Ральфа, он вспыхнул от гордости. |
| Как прежде польско-литовское правительство было не прочь видеть на своей земле метрополию русских старообрядцев, так теперь австрийское, не только не преследовало русскую старообрядческую иерархию у себя, но, напротив, смотрело на нее благосклонно. Мы уже видели, что Ветка, укоренившая народный русский элемент в области польского королевства, была первым этапом к присоединению Литвы к России и к раздроблению Польши. Близость событий не позволяет делать никаких выводов: мы не сопоставим с утверждением русской старообрядческой метрополии в Белой Кринице даже сильного движения между славянскими племенами Австрии в пользу более прочного общения с единоплеменной Россией, – хотя оба эти события совпадали по времени, и несомненно, что сторонники славянского единства явились в России преимущественно в той земской среде, одним из выражений которой было и старообрядство. Ход исторических событий, однако непреложен и все заставляло предполагать, что Белая Криница отзовется на Австрии тем же, чем Ветка отозвалась на Польше. Но историю русского раскола не изучали в Австрии; на Белую Криницу не взглянули там как на пионера русской народности на австрийской земле. Напротив, эта посылка из маленького австрийского местечка епископов, которые должны были духовно управлять миллионами русских людей, могла казаться в глазах австрийского правительства средством действовать против России. Да и в одной ли Австрии на утверждение старообрядческой иерархии в Белой Кринице смотрели как на враждебные замыслы против России? Между тем белокриницкая иерархия утвердилась в России. Епископы, назначенные белокриницким старообрядческим митрополитом, заняли каждый свою епархию. Белокриницкую иерархию не признали только Лужки. Стародубская слобода Лужки должна была естественно протестовать против белокриницкой духовной власти. Белая Криница была создание Москвы, а Стародуб, где сталкивался великорусский элемент с малорусским, постоянно был в борьбе с Москвой и московским влиянием. За то почти вся остальная поповская Россия признала белокриницкую иерархию. |
|
|
