| На следующий день все четверо охотников чуть свет разошлись от стана в разные стороны. Степан один медленно брел по тайге. Пестря давно куда-то исчез. Ночью был дождь. И без того темные стволы пихт и елей стояли совсем черные. С земли несло сырым перегноем. С ветвей капало за ворот. Ноги путались в густой, полегшей на землю траве. Степан шел с ружьем наготове. На каждом шагу можно спугнуть зверя или поднять птицу. Вглядываясь и вслушиваясь, Степан осторожно подвигался вперед. Время проходило, а ему не повстречалось ни одно живое существо. «И куда они все подевались, — думал Степан, — хоть бы на смех ворона каркнула!» Серенький осенний денек нагонял тоску. Неподвижно кругом стояли темные сырые деревья. Сзади раздался треск сучка. Степан быстро обернулся и взвел курок. Слышно было, как по чаще кто-то пробирается. «Большой зверь прет! — успел подумать Степан. — Уж не медведь ли?» Густой еловый молодняк раздвинулся, из него выскочил Пестря. Пес молча глянул умными глазами в глаза Степану, как спросил: «Ну что, идешь?» И сейчас же, одобрительно вильнув хвостом, опять юркнул в чащу: «Иди, иди, — я своим делом занят!» Степан опять остался один. Налетела легкая стайка синиц. Черноголовые птички рассыпались по веткам, зашмыгали в хвое, поцыркали, полазали — исчезли. Тайга поднималась в гору. Чаще стали попадаться кедры. На одном из них неожиданно блеснула пара чьих-то быстрых глаз, закачалась ветка. Степан разом встал, вскинул ружье к плечу. Ждал, когда зверек покажется. Может, соболь? Время шло, ружье начало дрожать в руках. Ветка давно перестала качаться. Никто не показывался. Степан обломил сучок, швырнул им в кедровую ветку. Никого! «Почудилось», — решил Степан. Пошел дальше. Черная с красным головка птицы высунулась из-за ствола, белесый глаз слепо уставился в лицо. Дурным голосом закричала желна — черный большой дятел. С резким криком сорвались над головой крапчатые кедровки. — Тьфу ты, леший! — вздрогнув, выругался Степан. — Молчат — тоска берет, заорут — мороз по коже. Экая жуть таежная! |
| Я ничего не стал говорить. Потому что понял: Ветерок и Ветка нашли свой ковер-самолет. Вернее, мастерили его. Он получился у них неуклюжий, тяжелый, но не все ли равно? Им было хорошо вдвоем, у них появилась своя сказка. И тут уж ничего не поделаешь. Я все-таки сказал: — Тетя Валя на два дня уехала. Может, слетаем в дальние леса? До вечера? Ветерок поднял честные глаза. И было видно, что лететь он не хочет, а отказаться не решается — боится нас обидеть. — Или давайте так, — торопливо сказал я. — Мы сперва слетаем на разведку, а в другой раз — все вместе. Он улыбнулся благодарно и облегченно. — Давайте! Мы пока достроим, а потом — вместе… Нет, мы не обиделись на Ветерка и Ветку. Лишь один раз Виталька, собирая в сетку-авоську продукты для дальнего путешествия, печально сказал: — Вот такие дела… А я вдруг вспомнил, как на краю ковра-самолета Ветка танцевала танец «Звездочка». — Лишь бы они руки-ноги не поломали на своем драндулете, когда будут испытывать, — озабоченно сказал я. — Не успеют, — откликнулся Виталька. — Пока строят, мы уже прилетим. Это был наш самый долгий и самый радостный полет. Путешествие над безлюдным громадным лесом. Город затерялся на горизонте, пропал за верхушками берез и елей. Теперь казалось, будто вся планета поросла косматой лесной рубашкой. Мы неторопливо плыли у самых вершин деревьев. С чем это можно сравнить? Пожалуй, когда поезд идет по крутой насыпи над лесом, деревья так же проплывают под вами. Высуньтесь в окно, посмотрите: если насыпь крутая, это похоже на полет. Вагон вас несет с лязгом и стуком, встречный ветер отдает гарью, и нельзя остановиться, замереть над лесом. Нельзя рассмотреть ни белку в темном круге дупла, ни гнездо со смешными тонкошеими птенцами. А мы плыли в тишине, только деревья шумели негромко и ровно. Юго-западный солнечный ветер перекатывал через нас волны теплого воздуха. Мы лежали на ковре, свесив головы, и заглядывали в лесную глубину. Она была похожа на зеленое стекло. На траве и кустарниках качались рыжие пятна солнца. Вспыхивали, как фонарики, цветы шиповника. Искрами горела смола на сосновых стволах. |
| – Только вот как его сюда вытащить, – задумалась Мэри. – Знаешь, Колин ведь очень странный. Книг он много прочел и знает столько всего необыкновенного. А обыкновенных вещей боится. И на улицу выходить не любит. А однажды он мне сказал, что ненавидит сады и садовников. Тогда-то я ему и призналась, что тут есть Таинственный сад. Колину стало интересно и захотелось сюда попасть. Я от него пока скрыла, что уже нашла сад. Я делаю вид, будто только ищу. Надо еще проверить, умеет ли Колин хранить настоящие тайны? А потом, его ведь надо везти до сада в коляске. Ты сможешь его отвезти, Дикен? – Конечно, смогу. И вообще, если Колина этот сад увлекает, мы его на улицу точно вытащим, – уверенно произнес Дикен. – А теперь погляди-ка на Робина, Мэри. Пока мы с тобой тут болтали, он со своей подружкой над гнездом трудится. Видишь, – показал Дикен пальцем вперед, – вон он остановился с веточкой в клюве. Вроде как думает, куда эту ветку лучше пристроить. Вот сейчас я, пожалуй, с ним и поговорю. Дикен тихонько свистнул. Робин повернул голову, но ветку из клюва не выпустил. – Хорошая у тебя ветка, – ласково начал мальчик. – Такую куда ни положишь, все равно выйдет отлично. И чего ты засомневался вдруг? У тебя же сноровка в крови. Ты еще не успел из яйца вылупиться, а природа уже дала тебе знание, как гнездо возводить. Строй смело, Робин, и не задумывайся. Некогда тебе сейчас время тратить. – Как хорошо ты с ним разговариваешь! – окинула восторженным взглядом приятеля Мэри. – И, по-моему, Робин все понял. Он вообще все слова понимает. И еще он очень любит, когда на него обращают внимание. Бен Уэзерстафф мне как-то сказал, что, если Робина не замечаешь, ничего для него обиднее нет. Дикен усмехнулся и снова заговорил с Робином: – Ты ведь знаешь, мы тебя любим. Мы тебе ничего плохого не сделаем. Да мы тем же самым заняты. Ты свое гнездо строишь, а мы – свое. Так что бояться тебе совсем нечего. Вот давай и договоримся: мы тебя никому не выдадим, а ты не выдавай нас. Ладно? Услыхав это, Робин так выразительно поглядел на детей, что, казалось, лишь ветка, с которой он по-прежнему не расставался, мешает ему ответить. Впрочем, Мэри и Дикену и без того все было ясно. Кто-кто, а уж Робин умел хранить настоящие тайны. Глава XVI. Я все равно должна буду к нему пойти! |
| Отныне я руками и ногами за сказки. Вот вы, мистер Вэндем, объявили себя атеистом и верите только в то, что видите. Так что же вы видите? Вернее, чего же вы не видите? — Вот именно! — угрюмо кивнул Вэндем. — Бросьте, это просто луна и деревья действуют вам на нервы, — упорствовал Феннер. — Деревья в лунном свете всегда кажутся диковинными, ветки торчат как–то странно. Поглядите, например, на эту… — Да, — сказал Браун, останавливаясь и всматриваясь вверх сквозь путаницу ветвей. — В самом деле, очень странная ветка. Помолчав, он добавил: — Она как будто сломана. На этот раз в его голосе послышалась такая нотка, что его спутники безотчетно похолодели. Действительно, с дерева, вырисовывавшегося черным силуэтом на фоне лунного неба, безвольно свисало нечто, казавшееся сухой веткой. Но это не была сухая ветка. Когда они подошли ближе, Феннер, громко выругавшись, отскочил в сторону. Затем снова подбежал и снял петлю с шеи жалкого, поникшего человечка, с головы которого перьями свисали седые космы. Еще до того, как он с трудом спустил тело с дерева, он уже знал, что снимает мертвеца. Ствол был обмотан десятками футов веревки, и лишь короткий отрезок ее шел от ветки к телу. Большая садовая бочка откатилась на ярд от ног трупа, как стул, вышибленный ногами самоубийцы. — Господи, помилуй! — прошептал Олбойн, и не понять было, молитва это или божба. — Как там сказал этот тип: «Если б он слышал, он бы взял и повесился»? Так он сказал, отец Браун? — Так, — ответил священник. — Да, — глухо выговорил Вэндем. — Мне никогда и не снилось, что я увижу или признаю что–нибудь подобное. Но что тут еще добавить? Проклятие осуществилось. Феннер стоял, закрыв ладонями лицо. Священник дотронулся до его руки. — Вы были очень привязаны к нему? Секретарь отнял руки; его бледное лицо в лунном свете казалось мертвым. — Я ненавидел его всей душой, — ответил он, — если его убило проклятие, уж не мое ли? Священник крепче сжал его локоть и сказал с жаром, какого до того не выказывал: — Пожалуйста, успокойтесь, вы тут ни при чем. |
| В самом деле, даже и на низших ступенях бытия деятель есть индивидуальное существо, способное путем творческой целестремительной активности подниматься на все более высокие ступени вплоть до действительного личного бытия. Таким образом, личность есть центральный онтологический элемент мира: основное бытие есть субстанциальный деятель, т.е. или потенция личности, или действительная личность. Все остальное, именно отвлеченные идеи и реальные процессы, существует или как принадлежность, или как нечто производное от активности потенциально-личных и действительно-личных деятелей. В самом деле, несубстанциальные единства, такие, например, как засохшая ветка растения, или такие, как машина, посуда и т.п., производим от деятельностей потенциально-личных и действительно-личных деятелей: мертвая ветка первоначально была органом живого растения, машина построена человеком. К тому же каждое такое несубстанциальное единство, даже машина, состоит из множества субстанциальных деятелей, молекул, атомов, которые суть потенциально-личное бытие. Философская система, утверждающая основное и центральное положение личного бытия в составе мира, может быть названа персонализмом. Признание иерархических ступеней между субстанциальными деятелями, возникающих в процессе развития их, может быть обозначено термином иерархический персонализм. Такое учение можно назвать также панвитализмом, по крайней мере в том смысле, что всякое бытие оно считает живым бытием. Утверждая это, я называю словом «жизнь» целестремительную творческую активность, имеющую характер длясебябытия. Можно еще общее выразить условия возможности ценности. Ценности возможны лишь в том случае, если основы бытия идеальны и притом духовны. В самом деле, к области духовно-идеального принадлежат все те идеальные элементы и стороны бытия, которые служат условием возможности Царства Божия: это, во-первых, сами субстанциальные деятели, поскольку они сверхвременны и сверхпространственны, во-вторых, отвлеченное единосущие их, все отвлеченно-идеальные формы единства космоса, координация деятелей и т.п. |
| Возвестихом, говорит Исаия, яко Отроча пред Ним (т.е. Господом), яко корень в земле жаждущей. И сам Исаия, и другие пророки (Захария) предызображали Спасителя, как отрасль – ветвь от усеченного корня праотца Иессея (гл.11:1). И хотя на этой Отрасли почиет Дух Божий, во всей полноте даров Своих, тем не менее внешний вид Его будет чужд величия. Отрок Божий появится на служение перед Своим Господом, как корень в земле жаждущей, или как ветка на почве пустыни, а именно – без вида, без славы – без внешнего убранства, как тощая ветка без листьев и цветов, иначе – как всякий обыкновенный, даже бедный человек, который не привлекает ни чьего внимания и расположения внешним видом. И не только: Он будет умален паче всех сынов человеческих, будет презрен даже нижайшими из низких сынов человеческих, т.е., людей крайне грешных, как отверженный Богом. – Причиной такого презрения послужит то, что Раб Божий, как человек, будет не только в язвах, но изведает с терпением и всякую болезнь. А такое злострадание признавалось прямо свидетельством Божьего проклятия над человеком страждущим. Поэтому-то будет отвратительным, презренным Его лицо и ни во что вменится оно у «сынов человеческих». Изображая так живо, картинно и в подробных чертах лицо страждущего Иисуса Христа, Исаия, в состоянии возвышенного пророческого видения, созерцает Его именно в последние дни Его суда и предсмертных страданий, когда ланиты Его подверглись заушению, лицо заплеванию, когда голова Его обагрена была струями крови из язв от тернового венца, когда, обнаженный, истерзанный бичами, Он, наконец, пригвожден был к кресту, позорнейшему из всех орудий казни. – Такое пророческое предызображение равносильно свидетельству очевидца – Евангелиста. И оно тем более важно, что сопровождается далее глубоким изъяснением значения, цели, характера и следствий страданий Спасителя. 4. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. (Сей грехи наша носит о нас болезнует, и мы вменихом Его быти в труде и в язву от Бога и во озлоблении). |
| «Будьте, как птица, присевшая на мгновение на слишком слабую ветвь: она чувствует, как гнется ветка, и, однако, поет, зная, что у нее крылья». Увы! Ветка, на которой держалась эта дорогая молодая жизнь, была в самом деле слишком слаба. Но ребенок пел до конца, гармонично и сладко, зная, что у него крылья. Наступила зима. Бурный и холодный декабрь был неблагоприятен для больной. Она видимо ослабевала. Боялись кризиса. Всякий день я получал известия от матери. «17 декабря. Наша бедная Гаэтана слабеет с каждым днем. Наша жизнь и ее жизнь – одно мучение. Ради Бога, постарайтесь, чтобы мои письма немедленно доходили до вас, потому что я рассчитываю на вас, хотя иногда нам приходится бояться, что катастрофа может случиться внезапно. Вчера она выходила из своей комнаты. Возможно ли это будет сегодня? Она понимает свое состояние, но не просит исповеди. Ее обычный духовник действует на нее отталкивающе вследствие своего дерзкого поведения при Соборовании, которое он совершил над ней во время болезни несколько лет тому назад. Я бы могла пригласить другого. Но я понимаю зов ее души. Она думает о вас. Напишите мне точнее, где могут застать вас наши депеши. Если бы вы знали то добро, которое вы можете нам сделать! Господи, как я слаба пред таким ударом! Подумайте только: видеть, как она страдает, угасает, и сказать себе: я ничего не могу! Прощайте. Что произойдет между этим письмом и тем, которое я напишу вам завтра? При этой мысли я дрожу». «24 декабря. Что сказать вам сегодня о положении Гаэтаны? Утром она спокойна, после полудня ее изнуряет лихорадка, которая потом кидает ее в страшное волнение. Если бы она продолжалась дольше, больная не вынесла бы и суток. Я жду доктора. В конце письма я скажу вам его приговор. Мое мнение, что она очень плоха. Ничто не может быть более разорвано, чем наши сердца, более подавлено, чем наши умы. Все внутри нас кричит: спешите к нам! Гаэтана жаждет вас видеть. Несомненно, что исповедь пред вами ее облегчит. Здесь ей более нечего делать. Ее духовник очень болен. Она не знает других священников, а я не смею привести к ней незнакомого из боязни испугать ее и поразить. Пожалуйста, дайте нам хоть слово надежды! Гаэтана так в этом нуждается. Если же вам это решительно невозможно, дайте знать: это лучше неизвестности. Ведь и на Голгофе не было ни одной капли воды, чтобы облегчить жажду страдания. Но если вы можете приехать, – о, как поддержит нас луч утешения! Гаэтана доставляет мне невыразимые страдания своими покорными жалобами. Мы все поджидаем вас, призывая вас со всей той силой, на которую способны глубоко страдающие люди. |
| Лёсик уныло слушал его, стоя на стене, и губы его уже начинали расплываться от смущения. Чику это не понравилось. Раз Лёсик улыбается, значит, не верит в благополучный исход. – Давай, – взбадривал его Чик, – у тебя же руки сильные. Лёсик ухватился обеими руками за ветку, но оторвать ноги от стены никак не решался. Главное, он слишком близко от стены ухватился руками, а надо было как можно дальше, где ветка потолще. Чик знал, что инжир очень слабое, ненадежное дерево. – Подальше! Подальше! – крикнул Чик, но Лёсик неожиданно опустил ноги и как-то грузно и ненадежно закачался на ветке. – Перехватывай! Перехватывай! – крикнули все в один голос. Ветка угрожающе заскрипела, и Лёсик продолжал качаться, словно оглох. Чик и Оник стояли под опасно раскачивающимся телом Лёсика, и Чик видел его лицо с выпученными глазами, с дурацкой улыбкой до ушей. Чик вытянул руку, чтобы, ухватившись за его ступню, хотя бы остановить это дурацкое покачивание. Только он его схватил за пятку, как Лёсик – видно, ему стало щекотно – рухнул на них всем своим беспомощным и потому грузным телом. Чик только успел почувствовать неимоверную тяжесть, и они все втроем покатились под косогор. Не успели они остановиться, как Чик услышал вопль девочек и радостный визг щенка волкодава, бросившегося на Чика. Он ухватился зубами за его штаны и, мотая мордой и радостно повизгивая, стал тянуть его с невероятной энергией. Чик даже не мог понять, чего он хочет: то ли с Чика стянуть штаны, то ли самого Чика стащить с Оника и Лёсика, на которых он лежал. Кстати, Лёсик и тут, лежа под Чиком и Оником, продолжал смущенно улыбаться. Чик удивился, с какой мощью тянет его щенок волкодава, как он быстро взрослеет и как хорошо, подумал Чик, что сам он пошел в поход не в трусах, а в этих крепких, хотя и коротких штанах. – Бегите к выходу! – героическим голосом крикнул Чик, давая щенку стащить себя с Оника и Лёсика и тем самым показывая, какая свирепая борьба ему предстоит. – Не забудьте сандалии! – крикнул Чик, давая щенку уволакивать себя вниз по косогору. Отталкиваясь руками от земли, Чик слегка помогал ему. |
| Я пришла, святой отец! Счастья жизни скоротечной Вечный роковой конец. – Поп: – Если таешь ты в страданьи, Если дух твой изнемог, Но не молишь в покаяньи: Не простит великий Бог!.. 1829 Ангел По небу полуночи Ангел летел И тихую песню он пел; И месяц, и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой. Он пел о блаженстве безгрешных духов Под кущами райских садов; О Боге Великом он пел, и хвала Его непритворна была. Он душу младую в объятиях нес Для мира печали и слез, И звук его песни в душе молодой Остался – без слов, но живой. И долго на свете томилась она, Желанием чудным полна; И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли. 1831 Романсы более 20 композиторов: А.Е. Варламова (1843), А.Г. Рубинштейна (1852), С.В. Рахманинова (1895), Н.А. Римского-Корсакова (1897) и других. Ветка Палестины Скажи мне, ветка Палестины: Где ты росла, где ты цвела? Каких холмов, какой долины Ты украшением была? У вод ли чистых Иордана Востока луч тебя ласкал, Ночной ли ветр в горах Ливана Тебя сердито колыхал? Молитву ль тихую читали, Иль пели песни старины, Когда листы твои сплетали Солима бедные сыны? И пальма та жива ль поныне? Все так же ль манит в летний зной Она прохожего в пустыне Широколиственной главой? Или в разлуке безотрадной Она увяла, как и ты, И дольний прах ложится жадно На пожелтевшие листы?.. Поведай: набожной рукою Кто в этот край тебя занес? Грустил он часто над тобою? Хранишь ты след горючих слез? Иль, Божьей рати лучший воин, Он был, с безоблачным челом, Как ты, всегда небес достоин Перед людьми и Божеством?.. Заботой тайною хранима, Перед иконой золотой Стоишь ты, ветвь Ерусалима, Святыни верный часовой! Прозрачный сумрак, луч лампады, Кивот и крест, символ святой… Все полно мира и отрады Вокруг тебя и над тобой. 1837 Романсы И С. Макарова (1863), Полины Виардо (1865), А Л Спендиарова, вокальный квартет (1903), С.В. Панченко, смешанный хор (1909), и других композиторов. Молитва Я, Матерь Божия, ныне с молитвою Пред Твоим образом, ярким сиянием, Не о спасении, не перед битвою, |
| В седмицу ту и вроде как бы за день, Рождения сына твоего в запыленном хлеву. О Матерь Божия, он не был худшим в нашем стаде, Но в панцире его был небольшой изъян, И смерть, что метит в нас и следует за нами, Прошла чрез рану ту, что он себе нанес. О Мать, вот он, он был из рода нашего, Лет на двадцать моложе, повтором нашим был, Прими его рукой твоею всепрощающей, Ведь там, где смерть прошла, и благодать пройдет. Когда вернемся мы в холодный чернозем, Как предписали первому Адаму, Царица Сент-Шерона, Сент-Арну, Дурдана, Наш одинокий путь, мы молим, вспомяни. Когда положат нас в могильный утлый ров И пропоют над нами панихиду, О, молим, вспомяни, Царица обещаний, Наш долгий путь по Босе твоей гладкой. Когда мешок мы сложим и веревку, Когда мы отдрожим последней дрожью, Когда мы отхрипим последней хрипотой, О милосердии твоем, мы молим, вспомяни. Не просим ничего, о грешников пристанище, Лишь место дальнее в Чистилище твоем, Чтобы оплакивать трагические судьбы наши И славу созерцать младой твоей красы. Из молитв в Шартрском соборе Мы не просим Тебя, чтоб зерно из-под жернова В прежнем колосе место опять обрело, Мы не просим тебя, чтоб душа одинокая Вновь нашла свой покой в расцветшем саду. Мы не просим Тебя, чтобы смятые гроздья Вновь нашли свое место на беседке лозы, Чтобы шершень тяжелый и пчелка веселая, Вновь кружились над ней, упиваясь росой. Мы не просим Тебя, чтобы алая роза Снова место нашла на кружале своем, Чтоб корзина тяжелая и лукошко пустое Возвратились к реке, снова став ивняком, Мы не просим Тебя, чтобы эта страница В книге памяти сохранилась навеки живой, Иль тяжелый упрек и рассказ обновленный Память вернули прощеной вины. Мы не просим тебя, чтобы стебель поникший В книге природы прямым снова стал, Чтоб тяжелая почка и юная жилка, Пробивая кору, снова стали цвести. Мы не просим тебя, чтобы ветка раздробленная В книге рая зеленой опять процвела, Чтоб тяжелый побег иль росток молодой Дали цвет из-под дуба поверженного. Мы не просим тебя, чтобы ветка засохшая |
|
|
