| Все куда-то исчезли, станция вымерла, только несколько казаков в полном вооружении встретили наш эшелон. Известие, сообщенное ими, как ножом отсекло от меня мое мирное состояние духа. Они объявили, что фронт был прорван, и большевики в любой момент могли захватить город. Перед начальником нашего отряда встал труднейший вопрос: для того чтобы достичь Харькова, наш поезд должен был сначала продолжить путь на север навстречу наступающим красным, затем ему нужно было повернуть на восток и продвигаться вдоль фронта, и только попав в Конотоп, мы могли считать себя в безопасности. Надо было решить: идти вперед рискуя попасть в руки большевиков, или возвращаться в Киев. Начальник дал приказ двигаться на север. Снова началось мерное покачиванье вагона, постукиванье колес, пыхтенье паровоза. Но все эти привычные звуки больше не убаюкивали; наоборот, они переплетались с острой тревогой: удастся ли нам проскочить до захвата линии красными. Для меня этот страх углублялся сознанием очевидного поражения Добровольческой Армии. Живя в Борисполе, я не читал газет и не имел понятия о бедственном положении всего Белого Движения. Черная непроглядная ночь вскоре окутала наш одинокий поезд, медленно продвигавшийся навстречу беспощадному врагу. Поднялся сильный вихрь, он принес снежную вьюгу, самую страшную в моей жизни. Думаю, она и спасла нас, временно остановив наступление противника. Ветер свистел, стонал, завывал. Поезд дрожал от неистовых порывов. Бесконечные потоки снега то заметали линию сугробами, то оголяли рельсы. Наш паровоз начал поддаваться ударам непогоды. Его продвижение стало постепенно замедляться и, наконец, прекратилось совсем. Кончилось постукиванье колес, только буря еще сильнее завывала вокруг нас. Наверное, все мы задавали себе те же вопросы: почему мы встали, не хватает ли паров у локомотива, не занесло ли нас снегом или же путь уже разобран продвинувшимся за день неприятелем. Воображение рисовало торжество врага, захватившего целиком авиационный отряд. Пленных большевики не брали, участь каждого из нас была бы заранее решена. |
| Частные, отношения к пастве требуют от пастыря любви к пастве, благоразумия, заботливости о ней, внимательности, неусыпности, при кротости строгого обращения, при производстве дел ровности духа и спокойствия 907 . Пастырь должен чувствовать себя так родственно и тесно связанным с паствою, чтобы у него не хватало терпения жить в разлуке, с нею, но чтобы иметь общий дух и общие чувствования. Подлинно, один день составляет целую человеческую жизнь для тех, которые страдают любовью... И в этом нет ничего необыкновенного. Пастух скорбит о тельце, который отстал от стада, об овце, которой недостаёт в десятке, и птичка горюет о гнезде, которое оставлено не на долго. Один, взяв свирель, зовёт заблудившихся, и, если послушаются, радуется о них больше, нежели об остальном стаде. А другая с криком летит к гнезду, припадает к щебечущим птенцам и обнимает их крыльями. Какая же привязанность должна быть у доброго пастыря к словесным овцам, которых он любит и об оберегании которых от всяческих врагов он беспрестанно заботится» 908 . Пастырь добрый, полагающий душу свою за паству, хорошо знает её, будучи и сам знаем ею 909 . Не должен пастырь забывать и телесных потребностей и нужд своей паствы, часто бедствующей, голодающей. Уча других милосердию и состраданию, нельзя самому оставаться безучастным зрителем их бедствий. В деле организации помощи бедствующим его пример так же необходим, как и руководство в делах духовных. А потому, он чаще должен повторять себе: «Не дай мне Бог ни жить богато, когда бедные нуждаются, ни наслаждаться здоровьем, если не дам помощи болящим... Пусть могучий ветер убьёт и вихрь рассеет посев мой, если только для себя одного буду я сеять»..., и помнить, что имущество, это скоро истлевающее стяжание, может освятиться только тем, если мы будем обладать им как должно, делая соучастниками его неимущих 910 . Являясь для пасомых примером для подражания, подобно тому, как если «кто пишет картину с подлинного изображения, тот ставит пред собою подлинник, и потом картина принимает на себя списываемый образ» 911 , так добрый пастырь представляет собой образец то самопожертвования, когда исполняет должность стража, возвещая непокорному народу о грядущем мече и признавая его грехи своими 912 ; то – истинной скромности, поставляемой не в одежде, а в благоустройстве души, и выражаемой не согбением выи, не густотой усов, не обрением головы, не походкой, но смиренным мнением о себе 913 ; то – простоты и незлобия 914 ; то – преданности воле Божией и упования на Него 915 . |
| Нужно совершенно пренебречь помыслами и не желать собеседования с ними, любым способом достичь полного безгласия ума, поскольку только так можно сохранить душу в безмятежии, так что молитва будет действовать эффективно. Известно, что из ума мысли направляются к сердце и тревожат его. Встревоженный ум тревожит и душу. Подобно тому, как ветер подымает волны на море, вихрь мыслей вздымает бурю в душе. Для внутренней молитвы необходимо внимание. Вот почему отцы говорят о соединении поста и молитвы. Пост держит ум в постоянном бодрствовании и готовности на всякое благое дело, молитва же привлекает Божественную благодать. Для того, чтобы молитва была внимательной, мы используем различные средства. Прежде чем приступить к священному труду – молитве, будем иметь в виду, что на всем ее протяжении от нас требуются горячее желание и надежда с верой, полная самоотдача и безграничное терпение, связанное с упованием на любовь Божию. Начинаем с “Благословен Бог...” Читаем “Царю Небесный...”, Трисвятое. Затем с сокрушением и умилением произносим 50-й псалом (покаянный) и непосредственно за ним “Верую”. В это время стараемся сохранить ум в тишине и безмолвии. Возгреваем сердце различными мыслями без образов, о чем говорилось ранее; когда же оно согреется и мы, возможно, прольем слезы, начнем Иисусову молитву. Медленно проговариваем слова, стремясь к тому, чтобы ум не рассеивался и следил за ходом слов. Нужно, чтобы они следовали» друг за другом и между ними не вклинивались помыслы и события. После “помилуй мя” тотчас начинаем “Господи Иисусе Христе...”; образуется некий круг и устраняется вмешательство диавола. Нужно знать, что диавол любым способом стремится разорвать связность слов и проникнуть в ум и сердце. Стремится отворить малую щель, подложить бомбу (помысл) и отбросить все святые усилия. Нам нельзя позволить ему сделать это... Будем проговаривать Иисусову молитву громко (устами), чтобы внимало и ухо, тем самым и ум получит помощь и станет более внимательным. Другой путь – неспеша произносить молитву умом или сердцем и после “помилуй мя” немного подождать, пока не ослабнет внимание, после чего вновь начинать с самого начала молитву. |
| Чудовища, враги Еа, Они суть орудия гнева богов. Разрушая большие дороги, они притаиваются, на пути. Враги! Враги! Их семь, их семь, их семь, их семь! Заклинания наделяют этих духов зла первой степени ужасными наименованиями; маским суть дети мщения и сыны мщения, предвестники язвы, орудия гнева богини Нинъкигал, т. е. богини мертвых; огненные смерчи, которые самим злым образом распоряжаются на земле и пр. В одном очень длинном заклинании, которое целиком мы приводить здесь не будем, эти семь олицетворяются так: Их семь числом: Первый – ……. Второй – пожиратель людей ……. Третий – леопард ……. Четвертый – змея ……... Пятый – цепная собака, которая …….. Шестой – мятежный великан, не подданный ни богу, ни царю: Седьмой – вестник рокового ветра, который……. Далее о них сказано: Они направляют свои шаги от города до города, Они были – южный и ветер, сильно дующий с неба; Они были – несущиеся небесные облака, теснящиеся дождевые облака; Буря, которая свирепо бушует и из ясного дня делает тьму. Из глубин неба, подобно молнии они вырываются. Волнуясь, как река, они теснят. В широких пространствах неба, они производят злое И не имеют никакого противника. Эти семь – злые и убийственные боги, как луч молнии, Уничтожают жизнь земли, На землю, как огненный вихрь они спускаются. Из этого заклинания, выдержку из которого ми сейчас привели, видно, что эти могущественнейшие и страшнейшие демоны имели космический характер, и их влияние простиралось на весь порядок природы, который они стремятся разрушить. Борьба с ними богов благодетельных – борьба древняя и постоянная. Но в известные времена небесные и земные боги превращают людей в прах: наступает тьма, потоп, болезни, смертность; семь сильных злых духов приводят свой нечестивый и страшный план – разрушить порядок и убить жизнь в мире – в исполнение. Действия этих духов зла считались, вообще, первоначальною причиною и источником, как всех человеческих бедствий в отдельности, так и всех катастроф в мире вообще. Описание такой катастрофы, произведенной духами маским, в основе которого лежит, кажется, предание о потопе, находится в одном эпическом, по строю своему, заклинании: Вышло приказание из средины океана, Тяжелая судьба снизошла с середины неба; Буря покрыла всю поверхность земли, как ее зеленеющий покров. |
| Из-под брички послышался глубокий вздох. Это проснулся Кузьмичов. Он быстро поднял голову, беспокойно поглядел вдаль, и по этому взгляду, безучастно скользнувшему мимо Егорушки и Дениски, видно было, что, проснувшись, он думал о шерсти и Варламове. — Отец Христофор, вставайте, пора! — заговорил он встревоженно. — Будет спать, и так уж дело проспали! Дениска, запрягай! О. Христофор проснулся с такою же улыбкою, с какою уснул. Лицо его от сна помялось, поморщилось и, казалось, стало вдвое меньше. Умывшись и одевшись, он не спеша вытащил из кармана маленький засаленный псалтирь и, став лицом к востоку, начал шепотом читать и креститься. — Отец Христофор! — сказал укоризненно Кузьмичов. — Пора ехать, уж лошади готовы, а вы ей-Богу… — Сейчас, сейчас… — забормотал о. Христофор. — Кафизмы почитать надо…10 Не читал еще нынче. — Можно и после с кафизмами. — Иван Иваныч, на каждый день у меня положение… Нельзя. — Бог не взыскал бы. Целую четверть часа о. Христофор стоял неподвижно лицом к востоку и шевелил губами, а Кузьмичов почти с ненавистью глядел на него и нетерпеливо пожимал плечами. Особенно его сердило, когда о. Христофор после каждой “славы” втягивал в себя воздух, быстро крестился и намеренно громко, чтоб другие крестились, говорил трижды: — Аллилуя, аллилуя, аллилуя, слава Тебе, Боже! Наконец он улыбнулся, поглядел вверх на небо и, кладя псалтирь в карман, сказал: — Fini!11 Через минуту бричка тронулась в путь. Точно она ехала назад, а не дальше, путники видели то же самое, что и до полудня. Холмы все еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью. Воздух всё больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании… Ни ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка. Но вот, наконец, когда солнце стало спускаться к западу, степь, холмы и воздух не выдержали гнета и, истощивши терпение, измучившись, попытались сбросить с себя иго. Из-за холмов неожиданно показалось пепельно-седое кудрявое облако. Оно переглянулось со степью — я, мол, готово — и нахмурилось. Вдруг в стоячем воздухе что-то порвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по степи. Тотчас же трава и прошлогодний бурьян подняли ропот, на дороге спирально закружилась пыль, побежала по степи и, увлекая за собой солому, стрекоз и перья, черным вертящимся столбом поднялась к небу и затуманила солнце. По степи, вдоль и поперек, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из них попало в вихрь, завертелось, как птица, полетело к небу и, обратившись там в черную точку, исчезло из виду. За ним понеслось другое, потом третье, и Егорушка видел, как два перекати-поле столкнулись в голубой вышине и вцепились друг в друга, как на поединке. |
| juss. 2 л. ед.). Но LXX «расточатся», Vulg. dieificiaiit говорят о том, что в прежнем тексте была форма во множ. чис. 3 л. Образы ветра — бури и огня, это — теофанические образы Синайского Бога. Пс.67:5. «Пойте Богу, играйте (заммеру) имени Его (LXX: ψαλατε Vulg: psialmum dicite nomini Ejus. Русский перевод далек от буквы Mst и от LXX и неудачен: «первозносите шествующего на небесах». «Соллу ларохев бааравот» — параллельно Ис. 57:4: «соллу, соллу панну дарех». У Исаии это значит: «открывайте, расчищайте, готовьте дорогу!». И здесь тот же технический смысл слова «соллу» (от «салал» — вздымать целину, копать, уравнивать дорогу). LXX поэтому правильно перевели: «путесотворите». Кому? «Восшедшему на запады». Почти бессмыслица, очевидно потому, что аравот произвели от эрев — вечер, запад. Но русское «на небесах» уже не по тексту, а гадательно. По Втрз. 33:26 и Пс. 17:11—12 Бог шествует на облаках, или по Пс. 103, 3 «на крыльях ветра». R. Kittel (p. 958) делает предположение, что, вместо аравот, могло быть авот. Тогда это могло значить и ветер — вихрь, и клубящееся облако. Отсюда переход к облаку и небу. Но проще всего здесь не отступать от буквы Mst. Араба, это — пустыня, пустыня Синайская, по которой шествует Ягве — Бог Израилев (Суд. 5:4—5; Втрз. 33:2. — Авв. 3). Уготование путей именно по дикой пустыне, как и у Ис. 57:14, уместно, но неуместно на небесах. LXX прибавляют еще лишнюю фразу: «Да смятутся от лица Его». LXX звучит уже невнятно. Еще хуже славянский перевод: «Бог вселяет единомысленныя в дом, изводя окованныя мужеством». Слово «единомысленныя» не передает ни еврейского «йехидим», ни греческого μονοτρπους «Йехид» значит единственный, одинокий. Μοντροπος значит однообразный; Симмах прямо переводит μοναχς, а известный греческий лексикограф Свида — γαμος т. е. «безбрачный». Может быть, новославянские переводчики соблазнились здесь оттенком мысли в Вульгате: Deus, qui inhabitare facit unius moris in domo. Смысла, связанного с контекстом псалма, не получается. |
| Днем солнце туманным огнем висело в небе, по ночам духота. А в один из послеполудней, за Тверской зашла страшная туча, с зеленоватым оттенком, с грозным валиком-оторочкой впереди. Она двигалась на Арбат, Спасопесковский. Поначалу шла медленно, в угрожающей силе, потом вдруг завились в пыли смерчи над московскими улицами, листья откуда-то полетели и – вихрь, вой, окна хлопают, где-то стекло вылетело, надвинулась зеленоватая тьма, ломавшаяся огненными извивами. Било, стреляло! Белый дождь хлестал. Задыхаясь в урагане, едва успел Глеб затворить окно (чуть не сорвало занавеску). Элли побледнела: «Глеб, это что-то ужасное! Ты посмотри только…» – И на всякий случай к нему привалилась: все-таки, мужчина, муж. «Да, знаешь…» О, что за силы! Нечто, может быть, и мистическое? Не таков ли будет и конец света? Но конец света еще не наступил. Буря отвыла, отгрохотала сколько ей полагается, и отошла. Наступила минута – можно окно отворить. Капли еще летят, но уже над Тверской светлеет и душистый, прохладный воздух входит снаружи в жар комнат. Элли бежит вниз к Воленьке. В его комнате лужа: не успели окна закрыть вовремя, Клавдия Афанасьевна возится с тряпкою. «Ну, как ты, Воленька, прелесть моя?» Воленька лежит на спине, дышит довольно тяжко, но улыбается, протягивает Элли огромную руку: «Ничего, ничего!» – «Боялся грозы? Я ужасно!» – «Грозы не грозы… я, знаешь, стал задыхаться очень». – «Еще бы, духота какая». – «Я рад, что ты пришла… ты, Элли, такая веселая. И ты ласковая…» Клавдия Афанасьевна кончила вытирать пол. «Он всегда уж вас ждет. Как, говорит, Елена Геннадиевна придет, так мне и лучше». Элли смеется: «Ну, тогда надо у тебя вечно сидеть?» Когда Клавдия Афанасьевна вышла, Воленька поцеловал Элли руку. «Да, всегда… а нынче рад особенно. Гроза, ты говоришь, от духоты задыхаюсь… Нет, хуже. Мне, Элли, очень плохо. Я уж при маме не хотел говорить. Мне все хуже. Заливает меня… вот… – оттого и дышать трудно. – Он сел на постели. – По ночам тяжко. Не могу спать и все мрачные такие мысли. Ну, конечно, все умрем, а все-таки… Элли, знаешь, страшно умирать». – «Да Господь с тобой, ты двадцать раз оправишься, чего тебе умирать? Осенью в Италию вместе поедем!» Воленька посмотрел на нее внимательно, чуть улыбнулся. Наклонил голову, будто разглядывал свои руки. Огромные впадины на висках полоснули Эллино сердце. «Ты помнишь, я тогда читал, у вас на вечере, Андрея Белого: „Исчезнет мир и Бог его забудет“ – нынче ночью как раз это вспомнилось. Неправильно, конечно. Бог есть и не забудет, помни это, я завещаю тебе, ты светлая, но путаная голова, я тебе завещаю: „Бог есть, и не оставит, но пути Его… ах, Его пути не по нашим головам. Мы знать не можем. Ах, мы иногда изнемогаем“». Он вдруг взял голову обеими руками, закрыл лицо ладонями. Элли вся задрожала – в нестерпимой жалости: «Воленька, Воленька, милый…» Припала к нему, он слегка отстранил и вдруг всхлипнул. «Не надо, не надо, добрая душа, полевой ветер… у тебя Глеб есть, тебе еще долго жить с ним…» |
| «Вот, приходит день Господа лютый, с гневом и пылающею яростию, чтобы сделать землю пустынею и истребить с нее грешников ее. Сделаю то, что люди будут дороже чистого золота» ( Ис. 13:9, 12 ). Многие не чувствуют существованияя воздуха пока не подует ветер. Некоторые не задумываются о существовании света, пока не наступит мрак. Так и многие христиане не чувствовали присутствия Бога до тех пор пока не взвился бурный порыв ветра войны; не задумывались о Боге пока им светил мир и улыбалось счастье. Но когда поднялся вихрь войны, когда объединились все силы зла и покрыли все тьмою, люди уже ни о чем другом, кроме как о Боге думать не могли. День Господень! В Священном Писании , то, что для людей ночь, страшная ночь, кровь и дым, страх и ужас, кровь и муки, пламя и гибель, вопль и крик, все это названо днем Господним. Спросите ли, как это возможно? Почему? Потому, что именно в таких обстоятельствах, пресыщенные и потерявшие образ Божий, в полноте осознают, что Бог – все, а они – ничто. Самолюбивые покрываются стыдом, надменные опускают глаза, богатые ходят с пустыми карманами, князья желают, чтобы удостоил их разговором хотя бы полицейский оккупант, нерадивые священники рыдают перед разрушенными храмами, некогда капризные жены, в грязных лохмотьях, варят на обед собачатину. И все они об одном думают о величине Божественного величия и о ничтожестве праха человеческого. Вот почему та страшная ночь названа днем Господним. Ибо в день сей Господь Себя являет. Пока длился спокойный день человеческий, человек не вспоминал о Боге, даже превозносил себя над Ним и насмехался над верующими, смеялся над теми, кто звал их молиться, в храм. Когда же настает страшный день Господень, все люди возращаются к Господу, признают власть Божию, распрашивают о церкви, почитают священство, начинают читать духовные книги, со стыдом вздыхают о своем прошлом, каются в грехах, творят милостыню, помогают больным, постятся, причащаются, ибо понимают, что близка их смерть и близок тот мир, где день Господень – благой, светлый, радостный и вечный. |
| Об одном эпизоде рассказал мне в госпитале сосед по койке: «В сорок первом нашу дивизию бросили под Мурманск для подкрепления оборонявшихся там частей. Пешим ходом двинулись мы по тундре на запад. Вскоре дивизия попала под обстрел, и начался снежный буран. Раненный в руку, не дойдя до передовой, я двинулся обратно. Ветер крепчал, вьюга выла, снежный вихрь сбивал с ног. С трудом преодолев несколько километров, обессиленный, добрался я до землянки, где находился обогревательный пункт. Войти туда было почти невозможно. Раненые стояли вплотную, прижавшись друг к другу, заполнив все помещение. Все же мне удалось протиснуться внутрь, где я спал стоя до утра. Утром снаружи раздался крик: “Есть кто живой? Выходи!” Это приехали санитары. Из землянки выползло человека три-четыре, остальные замерзли. А около входа громоздился штабель запорошенных снегом мертвецов. То были раненые, привезенные ночью с передовой на обогревательный пункт и замерзшие здесь… Как оказалось, и дивизия почти вся замерзла в эту ночь на открытых ветру горных дорогах. Буран был очень сильный. Я отделался лишь подмороженным лицом и пальцами…». Странные, диковинные картины наблюдал я на прифронтовой дороге. Оживленная как проспект, она имела двустороннее движение. Туда шло пополнение, везли оружие и еду, шли танки. Обратно тянули раненых. А по обочинам происходила суета. Вот, разостлав плащ-палатку на снегу, делят хлеб. Но разрезать его невозможно, и солдаты пилят мерзлую буханку двуручной пилой. Потом куски и «опилки» разделяют на равные части, один из присутствующих отворачивается, другой кричит: «Кому?» Дележ свершается без обиды, по справедливости. Такой хлеб надо сосать, как леденец пока он не оттает. Холод стоял страшный: суп замерзал в котелке, а плевок, не долетев до земли, превращался в сосульку и звонко брякал о твердую землю… Вот закапывают в снег мертвеца, недовезенного до госпиталя раненого, который то ли замерз, то ли истек кровью. Вот торгуются, меняя водку на хлеб. Вот повар варит баланду, мешая в котле огромной ложкой. |
| Что это такое, друзья и братья? Для чего и мы носим в себе болезнь, – болезнь душевную, которая гораздо тягостнее телесной? Ибо та, как известно, приходит не по воле нашей, а эта приходит от нашего свободного выбора; та оканчивается с настоящей жизнью, а эта переходит с нами и в другую жизнь, в которую мы отсюда переходим; той жалеют по крайней мере здравомыслящие, а эту ненавидят. Для чего не спешим, пока еще есть время, помогать сродникам нашим по естеству? Для чего, будучи сами плоть, не покрываем безобразия плоти? Для чего предаемся неге, видя бедствия наших братьев? Не дай мне Бог ни жить богато, когда они нуждаются, ни наслаждаться здоровьем, когда не окажу помощи излечению их ран, ни иметь достаточной пищи, ни одежды, ни покойного крова, когда не разделю с ними хлеба, не снабжу их, по возможности, одеждой и не упокою под моим кровом! Ибо нам должно – или все оставить для Христа, дабы, взяв крест, истинно следовать за Ним ( Мф.16:24 ) и, сделавшись легкими, ничем не связанными и ничем не увлекаемыми вниз, как на крыльях лететь к горнему миру и, возвысившись смирением, обогатившись убожеством, в замену всего приобрести Христа ( Флп.3:8 ), или разделять свое имущество с Христом, дабы и само обладание имуществом освятилось через то, что мы будем обладать им как должно, и соучастниками в нем будут неимущие. Если же я буду сеять для одного себя; то скажу опять словами Иова: пусть я сею, а другие едят; вместо пшеницы пусть вырастет волчец, а вместо ячменя куколь ( Иов.31:8, 40 ); пусть жгучий ветер убьет и вихрь развеет посев мой, так, чтобы все труды мои остались напрасными. Если я стану строить житницы, собирая сокровища от маммоны и для маммоны, то пусть в эту же ночь возьмут душу мою ( Лк.12:18–20 ) для истребования отчета в злом приобретении богатства. Ужели, наконец, мы не опомнимся, не отвергнем жестокосердия или – о чем желал бы и не говорить – низкой скупости, не подумаем об участи человеческой? Неужели не обратим себе во благо несчастья других? Ибо в делах человеческих, по естественному порядку, нет ничего твердого, ровного, держащегося своими силами и пребывающего в одинаковом положении; участь наша вращается, подобно колесу, в различные времена и часто в один день, а иногда и в один час подвергаясь различным переменам, так что скорее можно положиться на постоянство ветров, никогда не останавливающихся, или следов плывущего по морю корабля, или на обманчивые ночные сновидения, доставляющие минутное удовольствие, или на твердость тех начертаний, какие дети, играя, делают на песке, нежели на благоденствие человеческое. |
|
|
