| И гудящий вихрь, привыкший смиряться перед стенами Святой Обители, теперь словно чувствовал сквозь толстые каменные стены боль и страдания тысяч и тысяч живых людей, и с яростным неистовством опять и опять взвивался вверх и со всей своей силой обрушивался на флаг, осквернивший Святыню России. И алый флаг судорожно бился и трепетал под жестокими ударами разъяренного ледяного ветра... Что видел северный ветер Ровно полтысячи лет тому назад северный ветер впервые встретил в этих местах людей. Как-то ранним утром из устья пустынной реки выплыла простая рыбачья лодка и, выйдя в море, подняла парус. Любопытный ветер метнулся к новым пришельцам, надул этот парус попутным дыханием и с интересом вгляделся в невиданных гостей. В лодке сидело двое монахов. Они были просто и бедно одеты, в черных монашеских скуфьях, с большими медными крестами на груди. В лодке у них было только: бережно завёрнутое в мешок рукописное Евангелие, несколько караваев хлеба, да топоры. Но в глазах у них светилась такая вера в Бога и такое стремление к подвижничеству, что, очевидно, опасности пути и трудности отшельнической жизни казались им желанной радостью. Тогда на Соловецкий остров еще не ступала ни одна человеческая нога. И первыми людьми, не побоявшимися остаться навсегда среди угрюмых скал и хмурых елей, были монахи Зосима и Савватий. Именно они срубили здесь небольшую часовенку – скит – и положили начало впоследствии славнейшему в России Соловецкому Монастырю. Это были годы, когда Франция и Англия решали свой старинный спор о власти над севером Франции. Именно в эти годы новый Главнокомандующий всеми вооруженными силами Франции, 17-летняя деревенская девушка Жанна д’Арк, в грохоте боев под Орлеаном подняла знамя первых побед за свободу своей страны. В это же время в Германии в полутьме своей мастерской вдумчивый печатник, Иоганн Гутенберг, вырезывал на дереве первые буквы – создавал книгопечатание, которому суждено было перевернуть историю человечества больше, чем все завоевания всех полководцев мира... |
| Ну как? – переводя дыхание после лазания по стенам собора, спросил он. – Выходим старикана-то? Стоявший на коленях юноша покачал головой. Поздно уже... А ты вот что, Сеня. Принеси, пожалуйста, от печки две палочки... Таких вот, что ли... Веток или щепок. Беспризорник удивленно поглядел на приятеля, но послушно нырнул в темноту. Через несколько минут он вернулся, передал ветки и, видя, что окружающие стали на колени, секунду поколебался и потом сам опустился на колени перед умиравшим. Все слабее и слабее становились вздохи. Все слабее удары сердца. Еще и еще раз вздрогнуло тело старого монаха, пальцы рук крепче сжали связанный Димой из двух палочек крест и, наконец, все затихло. На губах старика, раздавленного бездушной машиной красного террора, словно затеплилась мягкая улыбка прощения и вечного покоя... А вверху над куполом собора все яростней и яростней гудел ветер, обрывая края красного флага. Еще и еще... Последний рывок, смутный треск, и алый огонек флага метнулся в пространство... Злобный вихрь подхватил его и понес, сминая и кувыркая на своих струях. Потом бросил его в снег, опять, как бы издеваясь и торжествуя, выхватил его оттуда, донес до моря, перебросил с волны на волну, ударил о ледяную гору, потом залил гребнем седого сердитого вала и, наконец, смешал с обломками сверкающего звенящего льда. Словно удовлетворив этим свою ярость, ветер стих. Скоро за пронесшимися тучами показалось высокое небо, расцвеченное яркими полосами северного сияния. В бездонной вышине, свиваясь и размыкаясь, беззвучно ходили синие, пурпурные, розовые и голубые полосы и занавесы. Оснеженные башни и крыши могучего Кремля и его соборов казались сделанными из серебра и украшенными драгоценными камнями. Над телами мучеников Господь воздвиг величественную гробницу... Глава IV Заочная Панихида Соловецкие похороны На следующий день погода резко переменилась. Солнце мягко сияло на бледном северном небе. Ветер стих. Небольшой пухлый снежок прикрыл грязь человеческих следов, и даже угрюмые, утомленные лица работавших на берегу как-то просветлели. |
| И много было в тот вечер незамечаемых девушек, которые, гуляя но мокрым садам, окруженным высокими стенами, бросались в гамак так отчаянно, словно бросались в Темзу. А ветер врывался сквозь зыбкую живую ограду, налетал на гамак, и гамак взлетал воздушным шаром, показывая девушке причудливые высокие тучи, а там внизу веселые деревни, ярко озаренные солнцем, словно девушка неслась по небесной лазури в волшебном челноке над землей. Запыленным пономарям и викариям, бредущим среди тополей по телескопам дорог, в сотый раз казалось каждый тополь черным пером катафалка. Тополя были подхвачены незримою силою, взвились и завертелись вокруг каждого путника, словно венок или приветливый шелест серафимовых крыльев. Этот ветер был еще влажнее, еще вдохновеннее того старого ветра, о котором говорится в пословице, потому что это был добрый ветер, никому не навевающий зла. Крылатый вихрь ударил по северной окраине Лондона, там, где Лондон, словно Эдинбург – терраса за террасой, – вскарабкивается на отвесные кручи. Однажды какой-то поэт, быть может возвращаясь с попойки, поднял глаза вверх и с удивлением увидел, что все улицы встали дыбом и поднялись к небесам. Ему смутно представились ледники и опоясанные канатом туристы; он назвал эту местность «Швейцарская Хижина», и прозвище прилипло к ней навсегда. С запада она обрывалась крутосклоном высоких и серых домов, по большей части пустующих, почти столь же унылых, как холмы Грампианов. Крайний дом, пансионат «Маяк», узкий, высокий, обращенный к закатному солнцу, вздымался, как величественный нос покинутого людьми корабля. Корабль, однако, был покинут не всеми. Содержательница пансиона, некая миссис Дьюк, была одним из тех беспомощных созданий, перед коими отступает в бессилии самая злая судьба. Она улыбалась одинаковой неопределенной улыбкой – до всякого несчастья и после. Она была слишком мягка и потому не могла ушибиться. Но с помощью (вернее, под командой) предприимчивой и энергичной племянницы ей всегда удавалось удержать у себя в пансионе несколько жильцов – по большей части молодых, но беспечных. |
| На третий день мы похоронили свою игумению. В том году зима была почти без снега. Весна тоже выдалась сухой, и травы почти не было. Но с кончины матушки начались проливные дожди, и такая поднялась трава, что мы накосили очень много сена. Первые сорок дней я был как бы сам не свой и даже скорбь не чувствовал особенно сильно. На сороковой день отслужили литургию и панихиду служил приснопамятный епископ Парфений. После панихиды он совершил на могиле литию. Погода была холодная. Дул порывистый ветер, гнал тяжелые облака. Когда лития кончилась, вдруг от могилы поднялся сильный вихрь и устремился вверх, как бы пробивая тучи. Многие обратили внимание на это необыкновенное явление. Я подумал: “Праведная и многострадальная душа моей старицы вознеслась на небеса к Богу, Которого с юности возлюбила всем сердцем и Которому посвятила всю свою жизнь”. Перед сороковым днем (он в том году совпал с отданием праздника Вознесения) я первый раз ночевал в ее келлии, и всю ночь чувствовал, что дух матушки со мной, ощущал ее любовь, только разве телесными очами видеть ее не мог. Был я в состоянии какого-то полусна и понял, что старица никогда меня не оставит, что она будет со мной всегда. На следующий вечер я уже не чувствовал ее присутствия в келлии. Как я сам себе объяснил, ее душа уже вознеслась на небеса. Впоследствии могила матушки стала для меня местом утешения и отрады. Там я получал облегчение в скорбях. Часто приходил к старице просить ее молитв, когда возникали разного рода затруднения, если предстояло какое-нибудь ответственное дело, и всегда получал после этого помощь: что-то прояснялось, на мои недоуменные вопросы приходили ответы. Из многих случаев благодатной помощи по святым молитвам матушки я расскажу лишь об одном. Однажды вместе с рабочим мы хотели весной вскопать огород внизу под монастырем, возле леса. Стали выжигать сухую траву. Дувший северо-западный ветер погнал огонь к деревьям. Казалось, остановить его невозможно. Опасность была страшная: огромный лес, а возле — село. Я всем сердцем обратился к матушке Марии, попросил помочь в беде, и вмиг ветер повернул в другую сторону. Огонь погас. Я горячо благодарил Бога и Его угодницу. |
| – Элли, Элли! Скорей сюда! – кричала она. Но Тотошка, перепуганный ревом бури и беспрестанными раскатами грома, убежал в домик и спрятался там под кровать, в самый дальний угол. Элли не хотела оставить своего любимца одного и бросилась за ним в фургон. И в это время случилась удивительная вещь. Домик повернулся два или три раза, как карусель. Он оказался в самой середине урагана. Вихрь закружил его, поднял вверх и понес по воздуху. В дверях фургона показалась испуганная Элли с Тотошкой на руках. Что делать? Спрыгнуть на землю? Но было уже поздно: домик летел высоко над землей… Ветер трепал волосы Анны. Она стояла возле погреба, протягивала вверх руки и отчаянно кричала. Прибежал из сарая фермер Джон и бросился к тому месту, где стоял фургон. Осиротевшие отец и мать долго смотрели в темное небо, поминутно освещаемое блеском молний… Ураган все бушевал, и домик, покачиваясь, несся по воздуху. Тотошка, потрясенный тем, что творилось вокруг, бегал по темной комнате с испуганным лаем. Элли, растерянная, сидела на полу, схватившись руками за голову. Она чувствовала себя очень одинокой. Ветер гулял так, что оглушал ее. Ей казалось, что домик вот-вот упадет и разобьется. Но время шло, а домик все еще летел. Элли вскарабкалась на кровать и легла, прижав к себе Тотошку. Под гул ветра, плавно качавшего домик, Элли крепко заснула. Часть первая. Дорога из жёлтого кирпича Элли в удивительной стране жевунов Элли проснулась оттого, что песик лизал ей лицо горячим мокрым язычком и скулил. Сначала ей показалось, что она видела удивительный сон, и Элли уже собралась рассказать о нем матери. Но, увидев опрокинутые стулья, валявшуюся на полу печку, Элли поняла, что все было наяву. Девочка спрыгнула с постели. Домик не двигался. Солнце ярко светило в окно. Элли подбежала к двери, распахнула ее и вскрикнула от удивления. Ураган занес домик в страну необычайной красоты. Вокруг расстилалась зеленая лужайка, по краям ее росли деревья со спелыми сочными плодами; на полянках виднелись клумбы красивых розовых, белых и голубых цветов. В воздухе порхали крошечные птицы, сверкавшие ярким оперением. На ветках деревьев сидели золотисто-зеленые и красногрудые попугаи и кричали высокими странными голосами. Невдалеке журчал прозрачный поток, в воде резвились серебристые рыбки. |
| Порою дорога вела по краю пропасти. В такие мгновения Иосиф вел осла со страхом. Каждое неверное движение животного угрожало падением. Когда Иосиф осознавал это, он дрожал всем телом. Мириам всегда чувствовала его тревогу. В такие моменты она обычно обращалась к нему с радостными словами или старалась вернуть ему уверенность ласковым прикосновением. Но сейчас она молчала. У Иосифа было одно желание: добраться как можно скорее. Он был уверен, что, как только они приедут, все будет хорошо. Но, вопреки его желанию, они шли все медленнее. Погода портилась с каждым мгновением. Временами они погружались в мокрый туман, в котором едва могли двигаться, ничего не видя вокруг себя. Ветер то выл, как шакал в пустыне, то вновь заливался визгом, похожим на истерический смех. Они были одни. Люди, приплывшие вместе с ними, пошли другой дорогой или остались на берегу, ожидая улучшения погоды. Эти горы не пользовались доброй славой. Правда, здесь не встречались разбойники, предпочитавшие держаться вдали от размещенных в крепости солдат. Зато проходившие этой дорогой путники рассказывали устрашающие истории о кружащейся тут нечистой силе… Были слышны голоса, находили следы, похожие на куриные когти. Невидимые руки хватали идущих за покрывала и бросали в них камни. Находили людей, неизвестно кем сброшенных в пропасть… У Иосифа было чувство, что в этом тумане, вихре и начинавшемся дожде скрывались какие-то живые существа, охваченные необъяснимым бешенством. Ветер то разрывал туман и скручивал его, как выжимаемую тряпку, то вновь пригонял его, бросая в лицо идущим. Постоянно были слышны вой, визг, поскуливание, хохот. Рядом с ними неожиданно с грохотом осыпались целые пласты горной породы. Камни выкатывались на дорогу прямо перед их ногами. Один раз они едва успели остановиться перед ямой, которую дождь вымыл на их пути. В другой раз перед ними мелькнула фигура горного козла. Животное появилось из тумана и тотчас в нем снова исчезло… Даже Иосиф уже едва передвигал ноги. У него болели глаза от острой каменной пыли, которую вихрь сыпал вместе с каплями дождя. Несмотря на это он по–прежнему заслонял Мириам и следил за шагами осла. Проходило время. Они останавливались и вновь двигались дальше. Не было смысла задерживаться на длительное время. Иосиф не смог бы разжечь огонь. Еды у них не было. Мириам продолжала молчать, а Иосиф боялся спрашивать, как она себя чувствует. |
| В конюшнях ржали вороные кони, на них стоило поглядеть, и на них глядели. Адмирал, посланный самим королем для осмотра и покупки нового военного корабля, громко восхищался ретивыми конями. Я хорошо все слышал, ведь я прошел за господами в открытые двери и сыпал им под ноги золотую солому, - рассказывал ветер. - Вальдемар До хотел получить золото, а адмирал - вороных коней, оттого-то он и нахваливал их. Но его не поняли, и дело не сладилось. Корабль как стоял, так и остался стоять на берегу, прикрытый досками, - ноев ковчег, которому не суждено было пуститься в путь. У-у-уу! Лети дальше! Лети дальше! Жалко было смотреть на него! Зимою, когда земля лежала под снегом, плавучие льды забили весь Бельт, а я нагонял их на берег, - говорил ветер. - Зимою прилетали стаи ворон и воронов, одни чернее других. Птицы садились на заброшенный, мертвый, одинокий корабль, стоявший на берегу, и хрипло кричали о загубленном лесе, о разоренных дорогих им гнездах, о бесприютных старых птицах о бездомных молодых, и все ради этого величественного хлама - гордого корабля, которому не суждено выйти в море. Я вскрутил снежный вихрь, и снег ложился вокруг корабля и накрывал его, словно разбушевавшиеся волны. Я дал ему послушать свой голос и музыку бури. Моя совесть чиста: я сделал свое дело, познакомил его со всем, что полагается знать кораблю. У-у-уу! Лети дальше! Прошла и зима. Зима и лето проходят, как проношусь я, как проносится снег, как облетает яблоневый цвет и падают листья. Лети дальше! Лети дальше! Лети дальше! Так же и с людьми... Но дочери были еще молоды. Ида по-прежнему цвела, словно роза, как и в то время, когда любовался ею строитель корабля. Я часто играл ее распущенными русыми волосами, когда она задумчиво стояла под яблоней в саду, не замечая, как я осыпаю ее цветами. Она смотрела на красное солнышко и золотой небосвод, просвечивавший между темными деревьями и кустами. Сестра ее, Йоханна, была как стройная блестящая лилия; она была горда и надменна и с такой же тонкой талией, какая была у матери. Она любила заходить в большой зал, где висели портреты предков. Знатные дамы были изображены в бархатных и шелковых платьях и затканных жемчугом шапочках, прикрывавших заплетенные в косы волосы. Как прекрасны были они! Мужья их были в стальных доспехах или дорогих мантиях на беличьем меху с высокими стоячими голубыми воротниками. Мечи они носили не на пояснице, а у бедра. Где-то будет висеть со временем портрет Йоханны, как-то будет выглядеть ее благородный супруг? Вот о чем она думала, вот что беззвучно шептали ее губы. Я подслушал это, когда ворвался в зал по длинному проходу и, переменившись, понесся вспять. |
| Когда ты поэтому сидишь в собрании, твое слово должно высоко цениться, твое оружие не должно…, твои враги должны быть побеждены. Господин, кто на тебя надеется, того жизнь пощади, но из богов, кто прибегает ко злу, отними у того жизнь». Затем они положили среди себя одежду и сказали Меродаху, своему перворожденному: «твоя судьба, господин, да будет выше судьбы богов! Повели уничтожать и творить, и будет так! Повели ей снова, и твои уста откроются, одежда исчезнет! Повели ей снова, и одежда опять будет цела!». Тогда он повелел своими устами, и одежда исчезла. Он повелел ей опять, и одежда снова явилась на свет. Когда боги, его отцы, увидели, что изошло из его уст, они возрадовались и признали: «Меродах есть царь», затем дали ему еще скипетр, трон и… дерево, вручили ему непобедимое оружие, которое… врагов. «Иди, отними у Тиамат жизнь, и пусть ветры унесут её кровь в недоступные места». Когда боги, его отцы, назначили судьбу Вилу, они предоставили ему идти путем блаженства и счастья. Он приготовил лук, сделал его своим оружием, вооружился копьем и сделал его…, поднял данное богами оружие и взял его в правую руку, привесил на боку лук и колчан. Перед собою он поставил молнию, тело свое наполнил пылающим огнем. Он устроил сеть, чтобы поймать в неё Тиамат, расположил её на все четыре наветренные стороны, чтобы ничто из неё не ускользнуло, к югу, к северу, к востоку, к западу он с её стороны устроил сеть, подарок своего отца Ану. Он создал ураган, неистовый ветер, бурю, грозу, четыре ветра, семь ветров, вихрь, непрестанный ветер, вызвал созданные им семь ветров; они поднялись за ним, чтобы привести в смущение Тиамат. Господин поднял бурю, свое великое оружие, сел в наводящую страх колесницу, непреодолимое творение. Он надел сбрую на лошадей, натянул вожжи беспощадно, сильно, быстро. Зубы их покрылись пеной, они стремятся опрокинуть, стремятся раздробить, они не боятся битвы, страшны они в битве,… налево и направо… Он… свою одежду, придает себе внушающий ужас вид, голове своей придает свой уничтожающий блеск. |
| Я проснулся ночью от сильной качки и как ни вертелся с боку на бок, но заснуть уже не мог: постель слишком ходила вверх и вниз, чтобы можно было думать о сне. В борт парохода с каким-то звериным воем плескались тяжелые волны, а под кормой грохотал и вспенивал воду пароходный винт. Одеваюсь и выхожу на верхнюю палубу. Сначала ничего не разглядеть: темно кругом, серо, угрюмо. Ветер завывает на верхушках мачт – это какая-то бесконечная тоскливая песня, в такт которой вторят все снасти. Глаз привыкает к темноте – и скоро начинаешь видеть все вплоть до горизонта; но немного утешительного в этой картине: кругом на десятки, сотни миль одно только море и ни кусочка берега. Последний бугорок суши – остров Скарпенто еще вчера остался позади, а за ним, вплоть до берегов Африки, ничего уже нет на протяжении целых 300 миль. И какое неугомонное это Средиземное море: взгляните на громадные волны, которые подкатывает оно к пароходу – это целые холмы или бугры, увенчанные беляками сердитой пены, тотчас же разбивающейся в массу брызг, как только коснется она крыла парохода. Впереди чернеет высокая труба, огромные мачты доходят чуть не до облаков; по размаху их то вправо, то влево вы можете судить, как значительна качка. Свежий ветер гонит к нам темные тучи, из которых вылетает повременам вихрь дождя. Вот он налетел, разсыпался по палубе – и вновь прекратился до новой тучи. Хороший дождь унял бы эту зыбь, унял бы эту несносную погоду, но целая ночь проходит и все нет настоящего дождя. Та же зыбь с белыми гривами, то же пасмурное небо, та же качка, при которой каждый стул, каждый графин ходуном ходит и все это дребезжит на разные голоса, на разные тоны. Хорошо еще, что над массою звуков господствует этот успокоительный, тяжелый грохот сильного винта, показывавший, что, несмотря на все каверзы моря, наш добрый пароход идет вперед, делая свои 10 миль в час. Скверно бывает тогда только, если измученный тяжелой борьбой с непогодой капитан парохода спускается в трюм к механику и сердито заявляет ему: |
| Приближался полдень. Мы подходили к самой вершине Египетской дельты. Каждый из нас желал видеть тут разветвление Нила на два рукава, Розетский и Дамиатский, и решить вопрос: от чего и как эта река разделяется надвое. Я даже приказал Реису остановиться в этом месте. Но как уждать беду! С песчаной пустыни Саккары вдруг налетел на нас страшный вихрь и, прижав дагабию к правому берегу, стал сильно беспокоить нас. Нил взволновался. Небо омрачилось. Тучи песку понеслись с запада и заволокли ясное солнце. Горячий ветер, как пламя из печи, обдавал нас и иссушал влагу в глазах, ноздрях и во рту. Спутники мои не тяготились этим явлением, которое давало им понятие об Африканском горячем ветре Хамсине. С жадным любопытством они наблюдали бурю и порой протирали свои глаза, заслепляемые крупным песком. А мне она была не в диковину. Я скучал. Буря на море производит страх, а на Ниле скуку. Наш Росс смирно стоял близ устья Нила, из которого исходят две водотечи. Я вперил взор мой вдаль яс сквозь беловатый песочный туман видел, у устья постройки предпринятые (покойным) пашею. Тут поперек реки водружен мост на высок их сводах. Правый берег ее облицован каменными стенами с несколькими уступами. Мегмету Али присоветовали запереть устье Нила воротами для накопления воды. Сначала сомневались в твердости матерой земли под рекою. Но попытка и искусство одолели сомнение; и начались работы. Время покажет: кто сильнее, ум ли человеческий, природа; искусство ли скопит воду и будет увлажать ею нижний Египет, или вода сокрушит искусственные ворота и подмоет каменные твердыни. Под вечер буря утихла, и подул ветер попутный. Мы распустили свой парус, полетели и к ночи прибыли в Булак. Отсюда – полчаса ходьбы до Каира. Сердца наши исполнились радостью. Я, возблагодарив Бога, сказал своим присным: «благополучно прошли мы по водам; теперь остается нам пройти сквозь огонь». Мы ночевали на Ниле. Глава четвертая. Пребывание в Каир 10 Понедельник Рано утром наш отец диакон отправился к патриарху Иерофею, чтоб известить его о нашем прибытии, и попросить его благословения на кратковременное пребывание в его епархии. |
|
|
