| —176— жил без благословения браков, в непотребстве, младенцы умирали без крещения, мертвые были бросаемы без погребения… В эту темную эпоху преследования всего русского и православного, в эпоху когда слабые люди из высших дворян и даже высшей иерархии стали изменять своей вере и народности православные братства оказались на высоте своего призвания. Между братствами началась учащенная переписка и сношения, они утешали и поощряли друг друга в бедствиях и несчастиях, давая советы и наставления; некоторые братчики из русской знати стали во главе достохвального братского движения… В особенности проявило необычайную деятельность Виленское братство: оно рассылало по всей Литве послания к разным братствам и прочим ревнителям православия, завязывало сношения с казаками, созывало в Вильне съезды православных, заставляло братских проповедников публично защищать правоту своего дела, добилось восстановления высшей иерархии для западного края, издавало сочинения в защиту своих прав, одним словом – явилось главной опорой для западного православия и могущественным двигателем исторической западно-русской жизни». «Но постепенно обстоятельства изменились к лучшему: Малороссия отошла к России, Польша клонилась к упадку; в XVIII веке западный край присоединен к России. Наряду с этими событиями в западнорусском народе все более и более пробуждалось национальное чувство и, когда явилась мощная помощь единоверной России, православная вера в западном крае стала под защиту государства русского. Весьма естественно, что в XVIII в. деятельность братств, сослуживших великую службу православию, стала ослабевать. Братства в больших городах мало-помалу исчезают… Только братства, действовавшие в глуши – в местечках и селениях – пережили века и пустив глубокие корни в сознании и нравах народных, сохраняются во множестве и до настоящих дней». «В начале 60-х годов нынешнего столетия когда латино-польская пропаганда вновь временно и искусственно усилилась в западных губерниях, церковные православные братства в этом крае начали возобновлять свою |
| Но тяжело было видеть и наблюдать те усилия, какие приходилось употреблять тебе на кафедре. При твоих слабых силах и болезненной напряженности, нужно было много энергии и труда для чтения, – каждая лекция не проходила для тебя без новых страданий. Страдали и мы с тобою, глубоко ценя твою любовь к делу и искреннее желание поделиться с нами своими познаниями. Нередко физическая слабость побуждала тебя прерывать лекции, и мы безмолвно оставляли за тобою аудиторию, не делясь даже тяжелым чувством, и без того понятным каждому. Около года прошло с того времени, как в стенах нашей аудитории в последний раз слышали мы твою живую беседу… Что-то особенное звучало тогда в твоих речах! Может быть, и у тебя было предчувствие, что ни аудитория, ни студенты более уже не услышат тебя. Но мы, выходя из аудитории, не могли не поделиться на этот раз своими впечатлениями, и невольно каждому сердце подсказало тогда: «да, это, кажется, последняя лекция В.Ф.»! Жаль было нам расставаться с тобою, после твоего отказа от преподавательских обязанностей, как жалко бывает учителя, долговременно и не без пользы потрудившегося для науки, но мы сознавали, что это необходимо тебе для твоего душевного спокойствия и восстановления здоровья; надеялись, что живя и вне Академии, ты, насколько позволят тебе твои силы, будешь помогать и руководить нами в наших научных занятиях, ты восстановишь свои подорванные силы, необходимый не для нас только, но и для более близких тебе и искренно радовались всякий раз, когда до слуха нашего доходила приятная весть об улучшении в состоянии твоего здоровья… Но нет? Не суждено было тебе собрать свои расточенные силы! Не суждено и нам слышать твою живую беседу, а суждено встретиться здесь, при этой торжественно-печальной обстановке, поучиться теперь не от слов, но от дел твоих. Пред тобою более обширная аудитория, с более многочисленными —280— слушателями, пред тобою твои родственники, сослуживцы и ученики, и каждому из присутствующих здесь ты безмолвно внушаешь последний урок. |
| гически заключает в себе признаки всеобщности и необходимости; однако в действительности совсем не обладает этими свойствами: опыт показывает, что добра далеко не все желают, и из тех, которые его желают, только очень немногие действительно осуществляют. Это обстоятельство ставит по-видимому идею добра во внутреннее противоречие. В самом понятии добра, как должного, заключается требование, чтобы содержание этой идеи не оставалось только в области мысли, а, чтобы оно практически осуществлялось. Если этого в действительности не происходит, то, очевидно потому, что в сознании человека добро не является высшим благом, безусловно желательным. Понятия добра и блага, которые должны бы покрывать друг друга, оказываются разъединенными, и это обстоятельство лишает идею добра подобающего ей реального значения. Не значит ли это, что мы должны отказаться от мысли сделать свою жизнь осуществлением добра и положить в основу ее принцип благополучия, который по-видимому, в отличие от нравственных требований фактически обладает свойствами всеобщности и необходимости? Всякое действие есть осуществление цели или желания и потому необходимо содержит в себе элемент удовлетворения или благополучия, хотя далеко не всякое содержит признак добра. Поэтому идея благополучия, по-видимому в большой степени, чем идея добра, способна сделаться высшим началом практической философии. Преимущества идеи благополучия однако оказываются мнимыми после критического исследования эвдемонизма и утилитаризма, потому что: «1) общее название блага или благополучия относится в действительности к бесконечному множеству различных предметов, несводимых ни к какому принципиальному единству; 2) всеобщее стремление к собственному благополучию (в каком бы смысле ни разумелся этот последний термин) ни в каком случае не заключает в себе ручательства и условий для достижения этой цели» (стр. 178). Итак, идея благополучия не имеет никаких преимуществ перед идеей добра, но она в то же время уступает последней со стороны внутреннего достоинства. Поэтому, если бы наш разум был поставлен в необходимость делать выбор между добром и благополучием, то он должен бы был |
| Во всех остальных частях человеку почти нет практической надобности отрешаться от мipoboззpehuя естественного смысла. В житейских сношениях с людьми, в домашнем быту, в товарищеских отношениях, в практической деятельности – философу обыкновенно не приходится прилагать свои, в общем все-таки довольно абстрактные, идеи. Исключение представляют только некоторые немногие чудаки древнего и нового времени; и произведения в роде Хемницеровского «Метафизика» навсегда останутся не типичными картинами с натуры, а лишь продуктом праздного вымысла. Идеалист Берклей, например, в своем поведении не давал никаких поводов к тем неделикатным насмешкам, какие сыпались на его учение. Во всяком случае, философу, – помимо того, что он сам воспитался и вырос на мipoboззpehuu естественного смысла, – приходится, и выработавши уже собственное мipoboззpehue, постоянно становиться на обыденную точку зрения. Это – вечный балласт, постоянно заставляющий мыслителя спускаться с высот познания. Незаметно для самого себя самый бдительный и критический —233— философ усвояет себе нефилософские навыки обыденного мышления. Наконец, и известная тирания языка, на которую жалуются большинство философов, есть тоже одно из проявлений рассматриваемой тенденции. Язык наш всецело приспособлен к потребностям обыденной жизни и часто совсем не годится для точного выражения философских понятий. Конечно, разъяснения насчет специального значения, усвояемого словам, могут предохранить от путаницы в этом отношении; но нередко и с самим философом случается грех , что он забывает об установленном им же самим условном значении известного термина и начинает употреблять его в обыденном смысле, от чего, само собой понятно, выходить путаница. Единственным надежным средством является создание собственной специально-философской терминологии; и философы часто прибегают к этому средству. Но стремление быть понятным для большинства литературно образованных людей и желание распространения своему учению (философов, как вы знаете, и без того упрекают в темноте и непонятности для публики) мешают очень широкому применению этого средства. |
| Случай порождает философские системы; праздные теоретики, число которых, по счастью, очень невелико, принимают и проповедуют эти системы». 299 Всякая философская теория наверняка может рассчитывать на априорное предубеждение против себя. Но это бы еще была не велика беда: философия никогда не претендовала на непосредственное распространение в массах; философы всегда образовали ничтожное меньшинство умственной аристократии и, разумеется, пренебрегали —235— суждениями толпы. 300 А дело в том, что даже те, к кому философия считает себя в праве обращать свою проповедь , т.е. люди научно образованные, обыкновенно в своих общих понятиях весьма сильно приближаются к точке зрения обыденного смысла или стоят под сильным влиянием ранее усвоенных философских доктрин. О последнем влиянии я скажу немного после. Что же касается общих понятий обыденного смысла, то они и в людях научно образованных составляют чрезвычайное сильно препятствие к усвоению философских идей. Последним приходится завоевать себе признание путем долгой борьбы, после которой они уже становятся достоянием научного мышления, и только уже потом, чрез посредство научной популяризации, оказывают влияние на средне-образованные массы и даже усвояются ими, – конечно, в значительно искаженном и упрощенном виде. После этого они начитают казаться настолько же простыми и естественными, насколько раньше казались трудными и невероятными. Шопенгауэр говорит, что всякая новая идея или теория до полного своего признания проходит три стадии: в начале ее решительно объявляют нелепой и невероятной; потом, когда она уже приобретет себе некоторых приверженцев, начинают говорить, что она противна религии или нравственности; наконец, когда окончательный успех ей уже обеспечен, она кажется самоочевидной, и пропагандистам ее говорит: «да кто же этого и раньше не знал»? 301 Это блестящее наблюдение Шопенгауэра однако немного утрирует действительность. Несколько ближе к действительности, хотя, пожалуй, уже смягчает ее – Куно Фишер, который замечает, что «философия кажется своим близким современникам отвлеченною и трудною, между тем как напротив для развитого потомства она понятнее и яснее всех деяний прошедшего». |
| Итак, избери лучше понести урон и старайся о том, что клонится к миру не только с братиями, но и с неверующими: ибо понесши какой-либо урон в житейском, ты как богочестивый и живучий по заповеди Христовой, но потерпишь никакого вреда в божественном. Если же какую тяжбу имеют между собою – чего да не будет! – братия: то вы, предстоятели, должны уразуметь из сего, что таковые совершают дело не братий о Господе, но лучше, неприязненных врагов. И если один из них окажется —243— мягким, тихим чадом света, а другой жестоким, дерзким, любостяжательным: то сей, по дознании, что он таков, да будет подвергнут епитимии и отлучен и понесет наказание братоненавистничества, потом, если переменится, да будет принят, и таким образом, быв уцеломудрены, облегчать они судилища ваши. Надлежит также, чтобы оскорбления, причиненные друг другу, прощали, – и не судии, но сами те, кои имеют их у себя, как объявил Господь, когда спрошен быв мною Петром: если согрешит против меня брат мой сколько раз прощать ему – до семи ли раз? – сказал: не говорю тебе до семи, но до седьмижды семидесяти раз». Воистину хочет Господь, чтобы так вели себя ученики Его, и чтобы никогда ничего не имели ни против кого, как то: ни не умеренного гнева, ни чрезмерной запальчивости, ни несправедливого пожелания, ни непримиримой ненависти. Итак, кто гневается, тех соединяйте в дружбу, кто враждует, тех приводите в единомыслие, потому что Господь говорит: блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». «Судилища ваши да бывают во второй день после субботы, чтобы, если окажется противоречие вашему мнению, вы, имея досуг – до субботы, возмогли исправить противоречие и в день Господень примирить несогласных между собою. На судилище же пусть присутствуют с вами и диаконы, и пресвитеры, судя как люди божии с справедливостью и не лицеприятно. Когда же придет, как и закон говорит ( Втор.19:17 ), то и другое лицо, у которых есть тяжба то каждое пусть станет посреди судебного места и вы, выслушав их, праведно выньте жребий, стараясь сделать их обоих друзьями, прежде мнения епископа, чтобы суд против согрешившего не сделался гласным, потому что епископ и на судилище имеет одобрителем и свидетелем суда Христа Божия». |
| Да будет же позволено напомянуть о тех дорогих каждому христианину чертах жизнедеятельности почившего, свидетелями которой нам пришлось быть! —275— Все время служения своего почивший провел в честном, изумительно-упорном труде и по истине ел хлеб свой как награду за этот честный труд в поте лица. Не мне, конечно, разъяснять пред вами, братие, что ученый труд не только равен по тяжести, но превышает труд физический, превышает бльшим напряжением всех сил умственных, нравственных и органических и при разных неблагоприятных условиях способен доводить труженика по истине до пота кровавого. Не мне, конечно, объяснять, что богословско-ученый труд, в частности, едва ли не тяжелее всех прочих видов ученого труда. Широта ученого кругозора, отвлеченность предмета изучения, тонкость умозрительного разъяснения, искусство умозрительного сочленения и связи, точность выражения, – ведь это здесь необходимость, а не редкие выдающиеся черты отдельных исключительных талантов. И чем жизненнее отвлеченный предмет, подлежащий изучению, тем требовательнее ученый суд к исследователю. Какой же из богословских предметов занимал нашего почившего соработника? Вопрос о свободе совести и в частности вопрос о свободе обряда и церковной дисциплины с точки зрения православной Церкви – вот предмет его упорного труда. Насколько для меня была открыта и устными беседами, и вышедшими в печать произведениями душа покойного, дерзаю уверять, что этот в высшей степени сложный вопрос, запутанный и новый в той постановке, в какой взял его для исследования покойный, был, так сказать, центром всей интеллектуально-нравственной жизни почившего. Обширная святоотеческая учительная литература – ближайшая специальность покойного, – каноническое и государственное право, гражданская и церковная истории, необыкновенно широкая ученая западноевропейская литература специально по вопросу о свободе совести – неотразимо приковывали к себе усиленное внимание почившего в той мере, в какой так или иначе они освещали этот глубоко-жизненный христианский вопрос. |
| для народа: нужно любить другие народности, как свою собственную. Таким образом, национализм прав в том, что он утверждает – что нужно любить свой народ – и неправ в том, что он отрицает – что наши нравственные обязанности не простираются на другие народы. Точно также космополитизм прав, когда он утверждает, что нужно любить людей всех народностей, но неправ, когда отрицает обязанности по отношению к своему народу. Истинный универсализм не есть отрицание народностей – тогда он сам обратился бы в бессодержательное понятие, – а их объединение со всею полнотой особенностей каждого, на которых основывается незаменимое значение каждого, как члена всечеловеческого организма. Поэтому истинное служение человечеству возможно только на почве национальности. Великие люди всех стран и времен были высшими выразителями своей народности, но на этом и основано их общечеловеческое значение. Итак, нужно служить человечеству в своем собственном народе. Таким образом, универсализм и национализм совершенно примиримы между собою и в их лучшем смысле один без другого немыслимы. – Правильный путь в решении уголовного вопроса занимает средину между доктриною возмездия и доктриною словесного вразумления. Доктрина возмездия мотивирует себя необходимостью восстановить нарушаемую справедливость и устрашить других возможных ее нарушителей. Но нарушаемая справедливость ни в каком случае не восстановляется повторением несправедливости, не говоря уже о том, что государство и закон не могут и не стараются установить точное соответствие между нарушением права и наказанием, – что требуется принципом возмездия. Что же касается устрашения других, то, во-первых, опыт показывает, что наказание в данном случае вовсе не достигает поставляемой для него цели, а во-вторых, нравственное чувство воспрещает видеть в преступнике средство для удержания других от преступления. Но также нельзя согласиться и с доктриною словесного вразумления, которая основывается на учении о непротивлении злу насилием. Это учение совершенно неправильно ссылается на веру во всеблагой Промысл, который всякое зло на- |
| Приведенное сравнение грешит только тем, что абсолютная чистота воды есть некоторый конечный и достижимый результат, между тем как абсолютная истина для философии есть предмет бесконечного и никогда вполне не достигаемого приближения. Но значение истории философии отсюда ясно: в исторической смене систем осуществляется постепенно идеал философской истины. И как вода разной чистоты все же есть вода, так и разнообразие систем не противоречит тому, что истина – одна. Я сказал, что стремление к абсолютной истине делает историю философии настоящей ареной, на которой лишь может во всей полноте раскрыться подлинная сущность философии, – не только по самому существу этого стремления (чт показал я вам сейчас), но и по свойствам познаваемого предмета. Действительно, «мip» и «жизнь», как целое, – это такой необъятный и многосторонний предмет, что пред ним неизбежно теряется человеческая мысль и впадает в односторонность, которая, раскрывшись, становится в противоречие с стремлением к абсолютной истине и гонит мыслящий дух к новому пересмотру и дополнению своего мipocoзepцahuя. Крупные и часто непримиримые контрасты, – как в области мipoboro бытия, так и человеческой жизни, – требуют способности к такому всеобъемлющему синтезу, какой невозможен для индивидуального ума и может быть постепенно выполняем только в течение истории коллективным умом целого человечества. Это положение сделалось общим местом почти всех курсов истории философии, авторы которых не стоят на точке зрения позитивизма или скептицизма. Вот что, например, читаем в «Истории новой философии» Фалькенберга: «Каждый философ видит только часть мipa и смотрит на нее своими глазами; поэтому всякая система одностороння. Именно только благодаря многочисленности и разнообразию философских систем, может достаточно хорошо достигаться цель философии, т.е. всестороннее познание обширной кар- —225— тины мipa и духа. История философии есть философия человечества, большого индивидуума, более дальнозоркого, чем органы, при помощи которых он действует, способного одновременно мыслить вещи одна другой противоположные, примирять противоречия и открывать новый и стремиться, в необходимом и надежном развитии познания, навстречу всеобъемлющей истине, которую нельзя мыслить бедной и разделенной на несовместимые части». |
| Вот в этом-то начале над всеми и во всех и было Слово, не вместе со всеми (тварями) под властью его (начала), но вне всего в нем по природе, как плод совечный, имея как бы начальнейшим всех местом природу Родившего, почему и, как рожденный свободным от свободного Отца, должен иметь вместе с Ним начальство над всем. Следуете поэтому рассмотреть, какое значение будете иметь изречение это и при таком понимании начала. Некие, как говорили мы выше, дерзко утверждали, что Слово Божие тогда впервые призвано к бытию, когда Оно, восприяв храм 187 от Святой Девы, ради нас стало человеком. Но что же было бы в том случае, если бы Сын имел такую при- —19— роду или был тварен и создан и единоприроден со всеми другими (тварями), коим со всею справедливостью усвояется происхождение из небытия 188 и (усвояется) как название рабов, так и действительное рабство? Что из сотворенного может безопасно отказаться от рабства Владычествующему над всем Богу? Что не подчинится началу над всем, и владычеству, и господству, на которое водном месте указывает и сам Соломон, говоря: с правдою бо уготовляется престол начальства ( Прит.16:12 ). Да, уготован и весьма изукрашен правдою престол начала 189 , очевидно, начала над всеми. А что это за престол, о коем теперь речь, о сем послушай Бога, говорящего чрез одного из святых: небо Мне 190 престол ( Ис.66:1 ). Посему уготовано к правде небо, то есть живущие на небесах святые духи. Итак, поскольку неизбежно было признать, что вместе с прочими тварями и Сын подчинен Богу и Отцу, как пребывающий в служебном состоянии и подобно прочим тварям находящийся над властью начала, если Он, как утверждают те лжеучители, рожден в позднейшее время и есть один из созданных во времени: то по необходимости блаженный Евангелист тем сильнее устремляется против лжеучителей, отвлекает Сына от всякого рабства, показует Его явившимся от свободной и над всем начальствующей Сущности и утверждает, что Он в Ней существует по природе, говоря: в начале бе Слово. К слову «начало» счел нужным присоединить «бе», дабы оно понималось не только как славное начало, но и как превечное, ибо употребленное здесь »бе« |
|
|
