| Один только Вергилий сколько раз напоминает о роке?! «Все совершается по определенному закону». И еще: «Всему свое время», «Если зовут тебя судьбы» или «Как сломить жестокую судьбу»? Не иначе поступает этот поэт, когда говорит, что для разрушения Трои и для расцвета Римской империи судьба имела более важное значение, чем усилия всех людей; таким образом, он ставит необходимость над людьми и обстоятельствами . Наконец, даже и бессмертных своих богов он подчиняет судьбе, которой неизбежно покоряются и Юпитер с Юноной. Потому древние и выдумали трех Парок — неизменяемых, непримиримых и неумолимых. Эти мудрые люди поняли то, что подтверждается на опыте: еще никто из всех людей никогда не добивался исполнения своих намерений, но у всех выходило совсем не так, как они полагали. Гектор у Вергилия сказал, что если бы Пергам возможно было защитить руками, то он был бы защищен . Потому-то и существует это очень распространенное выражение, которое у всех на устах: «Чего Бог хочет, то и случится» или «Бог захочет — сделает». И еще: «Так Бог пожелал» или «Так было угодно всевышним», «Так боги хотели». Это говорил Вергилий, и в народе (in vulgo), как видим, не меньше сохранилось сознание предопределенности и провидения Божьего как свидетельства самой Его божественности. А те, которые захотели казаться мудрыми, дошли в своих мудрствованиях до того, что сердце их помрачилось и стали они дураками . Они отрицают и подвергают сомнению то, что считают само собой понятным, вернейшим и достовернейшим поэты, простой народ и собственное их разумение. Скажу даже больше: это не только верно — ниже я об этом еще много будут говорить в соответствии с Писанием,— но знать это очень даже достойно, благочестиво и необходимо. Потому что без такого знания не может быть ни веры, ни вообще какого-либо почитания Бога. Ибо это и обозначает в действительности неведение Бога. А при неведении Бога, как известно, нет спасения. Если же ты сомневаешься и полагаешь, что можно якобы не знать того, что Бог не случайно все ведает наперед и желает, а по необходимости и неизменности, то как же ты сможешь поверить в Его обетования, твердо надеяться на Него и уповать? Ведь если Он обещает, то ты должен быть уверен, что Он знает, может и хочет исполнить то, что Он обещает. |
| Виноградов В. Б. 1963 – Виноградов В. Б. Сарматы Северного Кавказа. Грозный, 1963. Виноградов В. Б. 1966 – Виноградов В. Б. Локализация Ахардея и сиракского союза племен//СА. 1966. 4. С. 38–55. Виноградов Ю. А. 2003 – Виноградов Ю. А. Усобица сыновей боспорского царя Перисада I//Материалы и исследования по археологии Кубани. Вып. 3. Краснодар, 2003. С. 83–86. Виноградов Ю. Г. 1989 – Виноградов Ю. Г. Политическая история Ольвийского полиса вв. до н. э. Историко-эпиграфическое исследование. М., 1989. Виноградов, Золотарев 1999 – Виноградов Ю. Г., Золотарев М. И. Херсонес изначальный//ДГ, 1996–1997 гг. Северное Причерноморье в античности: Вопросы источниковедения. М., С. 91–129. Воронов 1979 – Воронов Ю. Н. Древности Сочи и его окрестностей. Краснодар, 1979. Воронов 1980 – Воронов Ю. Н. Диоскуриада – Себастополис – Цхум. М., 1980. Воронов 1998 – Воронов Ю. Я Древняя Апсилия. Сухум, 1998. Вулих 1974 – Вулих Н. В. «Тристии» и «Послания с Понта» Овидия как исторический источник//ВДИ. 1974. 1. С. 64–80. Вулих 1996 – Вулих. Я В. Овидий. М., 1996. Высотская 1972 – Высотская Т. Я Поздние скифы в Юго-Западном Крыму. Киев, 1972. Высотская 1979 – Высотская Т. Я Неаполь – столица государства поздних скифов. Киев, 1979. Высотская 1989 – Высотская Т. Н. Скифские городища. Симферополь, 1989. Гаврилюк 1987 – Гаврилюк Н. А. Пища степных скифов//СА. 1987. 1. С. 21–34. Гаглойти 1966 – Гаглойти Ю. С. Аланы и вопросы этногенеза осетин. Тбилиси, 1966. Гайдукевич 1949 – Гайдукевич В. Ф. Боспорское царство. М.; Л., 1949. Гайдукевич 1969 – Гайдукевич В. Ф. О путях прохождения кораблей в Понте Эвксинском//КСИА. 116. М., 1969. С. 11–20. Гайдукевич 1987 – Гайдукевич В. Ф. Античные города Боспора: Мирмекий. Л., 1987. Гандева 1968 – Гандева Р. Овидий и населението на антична Добруджа//Годишник на Софийския университет. 62. 1. 1968. Гаспаров 1978 – Гаспаров М. Л. Овидий в изгнании//Публий Овидий Назон. Скорбные элегии. Письма с Понта. М., 1978. С. 189–224. Гаспаров 1979 – Гаспаров М. Л. Вергилий – поэт будущего//Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М., 1979. С. 5–34. |
| То, что было так забавно у Плавта, – возможность ощущать себя одновременно и в Греции, и в своем отечестве, а потому в некотором смысле ни там, ни тут, – обретает у Вергилия глубокую, меланхолическую серьезность. Вся историческая мечтательность, вдохновлявшая гуманистов, предвосхищена в оглядке Рима на греческую классику. Мы сказали выше, что в римской литературе все греческое подвергнуто отчуждению от Греции, а все отечественное, родное, исконное проведено через жестокий искус ради соединимости с греческим. При таких обстоятельствах нельзя ждать простоты Гомера, первозданное Эсхила, словно бы естественно рождающейся гармонии Софокла. Но мы ничего не поймем, если не увидим, что противоречие, лежащее глубоко в основе феномена римской литературы – «свое» в формах чужого и «чужое», принятое во внутрь «своего», стремление снять дистанцию между «своим» и «чужим», приводящее к небывалому по тонкости нюансов прочувствованию этой дистанции, наконец, «искусственное» как способ реализации «естественного» и «естественное» как предмет имитации средствами «искусственного» – есть противоречие в высшей степени плодотворное. Оно дало римской литературе как бы новое измерение, которого не было у греческой. Только так римская литература могла выполнить свою историческую роль – войти как новое слово в разговор, начатый классической Грецией и эллинизмом, одновременно подтвердив и оспорив все сказанное до сих пор, и вывести этот разговор за пределы замкнутого грекоязычного круга, раз и навсегда разомкнув круг. Последний момент особенно важен, и нам предстоит на нем задержаться. Как известно, этимологически слово «античный» значит не больше, чем слово «древний». Однако русский язык, в отличие от романских языков, дает возможность семасиологически развести эти слова, противопоставить их друг другу. Литературы Египта и Шумера, Угарита и Вавилонии, словесное творчество, отложившееся в канонах Авесты и Библии , входят в понятие «древних» литератур, но исключены из понятия «античной» литературы. |
| Если он настоящий поэт, он сумеет без всяких мук сказать решительно все, что можно сказать, прибегая к распространенной топике неописуемости своего предмета и неизъяснимости своей темы лишь для того, чтобы подчеркнуть масштаб собственного достижения, размер преодоленной трудности, а заодно обострить внимание читателя. Есть случаи, когда от поэта по правилам игры только и требуется, что красиво сказать о несказанности предмета, так что, сделав это, поэт уже решил задачу. Конечно, есть вещи и с античной точки зрения действительно неизъяснимые, например, «бесцветная, безобразная, неосязаемая, истинно сущая сущность» Платона 81 или его же «благо по ту сторону бытия» 82 ; но они не входили в число тем античной поэзии, составляя заботу философов. Еще важнее, что они были неизъяснимыми по определению, так сказать, гарантированно неизъяснимыми, так что задача их описания исчерпывалась набором негаций («апофатика»); сказать об их несказанности, как только что говорилось, и значило сказать о них все, что должно было быть сказано. Если не в действительности, то в своей рефлексии античный человек проводил четкую границу между изрекаемым и неизреченным, а потому представление о трагическом разрыве между глубиной подлежащего воплощению смысла и недостаточностью возможностей поэтической культуры было ему чуждо. Он не позволил бы поэту жаловаться, как жаловался Фет: «Как беден наш язык: хочу и не могу!» Мастер должен все мочь. От поэта требовалась здоровая артистическая самоуверенность. На этом фоне особенно примечательно то, что римские авторы рассказывают о творческом процессе у Вергилия. Вот свидетельство Светония: «Говорят, что когда он писал «Георгики», то обычно каждое утро сочинял по многу стихов и диктовал их, а потом в течение дня переделками сокращал их до очень немногих, остроумно говоря, что он рождает свою поэму, как медведица, облизывая строчки, пока они не примут должного вида. «Энеиду» он сперва изложил прозой и разделил на двенадцать книг, а затем стал сочинять ее по частям, когда что хотелось, не соблюдая никакого порядка. |
| Для такой поэзии человеческая жизнь рассечена надвое – на ликование и скорбь, на хвалу и хулу; и общения между тем и другим нет, одно наглухо отделено от другого. Вергилий точно приоткрывает дверь из одной половины бытия на другую половину, и в этом его оригинальность, масштабы которой трудно измерить и едва ли возможно переоценить. И вот самое важное: благодаря тому, что ни Титир, ни Мелибей не погрешают против законов пастушеского братства и человеческого товарищества, благодаря тому, что различие их судеб не прерывает их общения, и славословие Титира, и жалоба Мелибея оказываются преобразованными по самой своей сути. На одно ложится отсвет другого. Счастье увидено глазами обойденного, беда – глазами пощаженного. Славословие – уже не просто ликование, у него отнята самоуверенность; славословящий знает, что рядом с ним – по-прежнему бездна, и он не упал в нее лишь случайно, а потому его голос не слишком громок. Но и жалоба – не просто вопль, уж подавно не проклятие: как Мелибею проклинать буколический мир, в котором остается его друг? Все смягчено, нюансировано, чувству отвечает «противочувствие». Это можно проследить на уровне интонации, на уровне фоники стиха. Кульминация жалобы Мелибея – стихи 70–71 («Эти столь тщательно возделанные нивы достанутся нечестивому воину, эти посевы – варвару»); если где-нибудь дело могло дойти до вскрика, то только здесь. Но Вергилий приглушает вскрик чрезвычайно редкой женской цезурой, растворяет его в нежном журчании звуков: …Impius haec tam cuLTA novaLia miLes habebit… Всякий, кто читал Вергилия в подлиннике, знает, что в его распоряжении были несравнимо более резкие звуки, и если он построил стих так, значит, у него были к тому серьезные мотивы 226 . Эгоцентрическая замкнутость радости и горя снята, славословие и жалоба раскрыты друг навстречу другу; они, так сказать, взаимно принимают друг друга во внимание. Какой бы ни была внелитературная цель Вергилия при работе над первой эклогой – предмет, о котором мы не можем знать ничего и которого для истории не существует, – объективный смысл эклоги как литературного явления есть не славословие как таковое и не жалоба как таковая, но взаимопроникновение того и другого, их диалектическое сосуществование в рамках единого эстетического целого. |
| Н. А. Машкин в 1949 г. совершенно однозначно интерпретирует поэзию Вергилия как составную часть августовской пропаганды 142 . Эту точку зрения подхватывает учебник по истории римской литературы, изданный МГУ в 1954 г. «Энеида», – говорится там, – вся (…) направлена на пропаганду политики Августа и идеологии цезаризма» 143 . «Прославление римских завоеваний – вот основной великодержавный лозунг, проводимый в «Энеиде» 144 . «Август не действует в поэме, но льстиво превозносится поэтом» 145 . «Энеида» – глубоко тенденциозная и даже агитационная поэма, направленная на прославление цезаризма и «империализма» Рима» 146 . Никакие оговорки такой интонацией не предполагаются, даже не допускаются. Если еще существует проблема, то лишь одна: как этот льстивый, официозный, конформистски настроенный пропагандист «идеологии цезаризма» сумел создать нечто эстетически ценное? Это было почти консенсусом отечественной науки, хотя неполным: еще в 1946 г. H. Ф. Дератани понимал Вергилия в его отношении к Августу не совсем так, или, вернее, совсем не так 147 . Сейчас его никто так не понимает. Вот несколько примеров. М. Л. Гаспаров, 1979 г.: «Вергилий и Гораций были не столько первыми поэтами империи, сколько последними поэтами республики. В официальные певцы нового режима они не годились…» Через несколько фраз: «Вергилий хотел писать не об Августе, а о Риме; а получались у него стихи не о Риме, а о человеке, природе и судьбе» 148 . Н. В. Вулих, 1981 г.: «Всякая война, с точки зрения Вергилия, дело жестокое и антибожественное» 149 . Заключительный вывод: «Поэма (…) глубока и полифонична и никак не может быть истолкована как политический манифест» 150 . Г. К. Забулис, 1983 г.: всемерно подчеркивается внутренняя независимость Вергилия перед лицом режима Августа 151 . Стрелка, как мы видим, повернулась почти на 180 градусов. Скорее «последний поэт республики», чем «первый поэт империи»; не льстец Августа, а «великий искатель истины» 152 ; не певец завоеваний, а ненавистник войны – так изменился образ Вергилия в нашей науке. |
| Ему не обязательно знать, чем отзовется его поэзия в душах других людей, пророку нет нужды понимать значения собственных пророчеств. Наше обиходное мышление гораздо проще объясняет чудесное через естественное, нежели естественное — через чудесное. Второе, однако, не менее необходимо, чем первое. Чудо, которое именно в данном качестве признано всеми и в которое все без труда поверили, выглядит каким-то странным чудом, поскольку то, что является чудом для всех без исключения, для всех же может показаться чем-то вполне естественным. Мне кажется, заслуживает доверия любое объяснение четвертой Эклоги, сделанное комментаторами или историками, поскольку и тех и других интересует прежде всего, какой смысл сам Вергилий вкладывал в свои стихи. Однако, если при этом в мире существует такая вещь, как вдохновение, — а от употребления этого слова мы до сих пор не отказались, — то именно оно как раз и не поддается историческому исследованию. Мне пришлось рассматривать четвертую Эклогу, так как это настолько важно при обсуждении места Вергилия в христианской традиции, что уход от подобного разговора мог бы оказаться неправильно понятым. Говорить же о ней, не определившись относительно взгляда, согласно которому там содержится пророчество о пришествии Христа, было бы вряд ли возможно. Я хотел лишь показать, что буквальное прочтение этой Эклоги как пророчества сыграло решающую роль для раннего признания Вергилия в качестве подходящего чтения для христиан и тем самым обусловило его влияние на христианский мир. Я не нахожу в этом ни простой случайности, ни какого-то литературного курьеза. Более всего, однако, меня интересует то смыслообразующее начало у Вергилия, которое обеспечивает ему столь важное, прямо-таки уникальное место в конце дохристианской и начале христианской эры. Его взгляд обращен в обе стороны, он образует связь между старым и новым миром, четвертая же Эклога может рассматриваться как символ такого его положения. Итак, в чем же именно величайший из римских поэтов предвосхищает христианский мир, притом так, как это не было дано поэтам греческим? Ответ на данный вопрос дается покойным Теодором Геккером в книге, недавно опубликованной в английском переводе под названием " Вергилий, отец Запада " . Его методом я и собираюсь в дальнейшем воспользоваться. |
| — А происходило ли какое-то лексическое обогащение латыни, принимаемое затем по всему ареалу — от Италии до Скандинавии, — а не только в узких географических рамках? Все-таки за 1000 лет жизнь обогатилась новыми явлениями и образами, их как-то надо было вводить в язык, претендующий на способность описать всё и вся… — Смотрите, на классической латыни «война», как известно, — bellum. Но уже в раннее Средневековье входит слово германского происхождения guerra, откуда англ. war, итал. и ucn. guerra, фpahц. Guerre, heм. Wehr. Я думаю, что это слово было понятно на всех концах средневекового латинского мира, ведь средневековая война, в отличие от античной, пришла с германцами: что развязали, как говорится, то и навязали. Языку. Но несомненно имелись и региональные особенности. Так же как и современный глобиш инглиш: кому-то 100 слов достаточно, кому-то 1000, кому-то 2000 — но есть и другие уровни английского языка, которые понятны в Оксфорде, но уже непонятны в американской глубинке, тем паче — в Индии или в России. — А, скажем, из арабского шли какие-то заимствования в средневековую латынь? — Да, когда начались переводы в XI и особенно в XII веках — в Толедо, на Сицилии, в Святой Земле, — было немало заимствований из арабского, но в основном технических терминов, в астрологии, астрономии, магии, медицине, на Пиренеях еще и в юридической области, отчасти в повседневной жизни, благодаря активности мосарабов и мудехаров. Но это, опять же, локальный случай, пусть и важный для истории великой страны. — А с грамматикой что-нибудь происходило? — Латынь высокого Средневековья пользуется грамматикой латыни классической, с соблюдением всех падежей, склонений, морфологии, синтаксиса, риторических фигур. Тот, кто считал себя продолжателем Вергилия или Тацита, писал на их языке, но вставлял слова, обозначающие предметы, которых не было во времена Вергилия. Если феод (кельтское слово) — это феод, а не латифундия, то он и будет феодом. Если ты пишешь по-латински в Северной Франции, то ты знаешь, что земляной вал здесь называется словом «бульвар». Этого слова в классической латыни нет, но зачем что-то выдумывать, если все тебя поймут? Таких примеров много, и это могло не нравиться философу-гуманисту, который требовал на мecmo guerrakлaccuчeckoe bellum. И вместо феода он тоже что-то придумает — но он и живет во Флоренции, в другой социальной среде… Если строго говорить о грамматике и стилистике, нападки гуманистов от Петрарки до Эразма на средневековых грамматистов далеко не всегда обоснованы и представляют собой скорее памятники саморефлексии новой культуры, ищущей независимость от непосредственных предшественников. Им резонно хотелось быть красноречивей Цицерона. |
| Кроме этого, площади Сиракузские украшены были: бронзовою сферою Архимеда, блиставшею как некое светило и изображавшею с удивительною точностью все созвездия 33 ; – обелиском, к которому был, некоторое время, прибить щит несчастного Никиаса, вождя Афинян, – и столькими другими изящными произведениями искусства. Библиотека, находящаяся в том же доме, где и Музеум, можешь удовлетворить любопытство учёного; в ней показывают примечательную Греческую надпись, которую предлагаю здесь: ΒΑΣΙΛΕΟΣ ΑΤΕ ΙΕΡΩΝΟΣ ΙΕΡΟΚΛΕΟΣ ΣΥΡΑΚΟΣΙΟΙ ΘΕΟΙΣ ΠΑΣΙ. т. е. Всем богам! – От Сиракузян, предводимых Царём Гиероном, сыном Гиероклесовым 34 . Эта надпись показывает, что Сиракузяне имели Пантеон прежде Римлян, и что сии последние, заимствовали от них, мысль: соединить все силы Натуры в одно целое. Она объясняеттакже, кто был отец Гиерона, ибо История не сохранила нам его имени. Надпись начертана на одном из боков четверостороннего камня, на верху коего видны три диры. Предположение, что это следы треножника, весьма основательно, ибо, судя по надписи: всем богам?, – нельзя полагать тут существование статуи. Жертвенник, курящийся для существа невидимого, более выражает высокую мысль надписи. Глава XX. Сиракузы. – Остров Ортигия. – Источник Аретузы Alpheum fama est hue Elidis amnem Occulmas egisse vias subter mare: qui nune Ore, Arethusa, tuo Siculis confunditur undis. (Virg. Aen. III.) Из Музеума, Чичерони мой хотел уже вести меня в подземные бани Ортигии; но я нетерпеливо желал видеть чудесный источник Аретузы, прославленный столь многими поэтами древности. Где же Аретуза? – твердил я, перебивая его учёные речи, и, наконец, принудил его удовлетворить моё любопытство. Кто не знает с младенчества об Аретузе? Кому не милы игривые мечты Греков о нежной любви Алфея к Нимфе, для которой он покинул луговую Элиду и прошёл сквозь таинственные подземные пути, притек в страстные объятия своей милой, в чужую страну, под чужое небо? Кого не обворожали звуки певцов, прославлявших имена двух любовников? Кто не почтит Иппокрену Феокрита, Стезихора, Епихарма, Биона, Мосха и даже Пиндара? – Какой Историк, какой Философ тех времён, не уверял, часто со всею важностью, об истине такого феномена? Юный образ Аретузы был на щитах, на шлемах, на монетах славного народа; имя Аретузы напоминало Сиракузянину страннику, его милое отечество и пробуждало в нём любовь к оному; но пали могучие Сиракузы; пышные храмы её были уже ниспровергнуты, а имя Нимфы непреставало прославляться на лирах самих завоевателей берегов её; Вергилий, сам несравненный Вергилий, искал её вдохновений. |
| Во всяком случае, показателен тот факт, что новое значение мерцать сразу в первые же десятилетия XIX b. подхватывается поэтическим языком. Оно обнаруживается в применении к звездам, к утренней и вечерней заре, к утру, к глазам. Например, у Раича в переводе «Георгик» Вергилия (1821): Горит ли чистый свет с денницей молодой, Иль в час, как блеск его мерцает за горой... В «повести странного содержания» «Дева безмолвия» (перевод с немецкого, М., 1823): «Бледная луна едва мерцала сквозь гонимые ветром облака» (ч. 1, с. 1). «Мерцавший свет, по-видимому, показывал ей место, где обитали люди» (ч. 1, с. 4). Ср. также: «Вдруг увидел слабое мерцание света» (ч. 2, с. 210). «Темные, меланхолические глаза Фаустины, устремлявшиеся на меня с скромною страстию, смотрели теперь подобно слабо мерцающим звездам в пурпуре солнечного захождения» (ч. 1, с. 114). Ср. у Пушкина: Напрасно поздняя зарница Мерцает в темноте ночной, Иль в зыбких облаках денница Разлита пламенной рекой. («Окно», 1816, перв. ред. ) Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума. (Вакхическая песня) Ее глаза то меркнут, то блистают Как на небе мерцающие звезды. (Как счастлив я..., 1826) Все тихо. На Кавказ идет ночная мгла, Мерцают звезды надо мною. (На холмах Грузии лежит ночная мгла, перв. черновая редакция) Ср. в 30-х годах XIX b. у Бенедиктова: С тех пор, тоскуя, небо ночи Наводит там– в немой дали Свои мерцающие очи На лоно сумрачной земли. (Прости) Новое употребление и переосмысление слова мерцать 183 , определившееся в десятых годах XIX b., вызвало резкий протест со стороны А. С. Шишкова. В письме к А. X. Востокову (от 5 июня 1820 г.) он возмущался: «Хотя бы сам Аполлон сказал мерцающее утро, я бы из языка доказал ему, что мерцающее есть смеркающееся, и что утро не может быть смеркающимся (Переписка А. X. Востокова//Сб. ОРЯС АН, т. 5, вып. 2, 1879, с. 37). А. С. Шишков по поводу стихов Раича из перевода «Георгик» Вергилия: Горит ли чистый свет с денницей молодой, |
|
|
