| Коль скоро допущено существование многих богов, то уже не может быть сказано, что их должно быть пять-шесть и вообще столько, сколько принимает один известный народ. Если множество, то очевидно уже совсем неограниченное в числе, и ясно, что как истинны в этом множестве некоторые боги, т. е. свои собственные, так истинны и все другие. У каждого языческого народа были свои боги; это значило, по мнению язычников, что мир разделён между богами на уделы и что в одном месте господствуют одни из них, в другом – другие, все вообще одинаково истинные. Каждый человек должен был держаться своей собственной веры,– веры своих отцов, ибо его собственным отеческим богам принадлежало действительное попечение о нём и об его земле; но вольно было обращаться с молитвами и ко всем другим богам, каких кто знал, и включать чужих богов в число своих. По этой причине языческие народы при взаимных сближениях пополняли один от другого число своих богов и даже стремились всех их соединять в одно место, так чтобы почитать всех известных богов мира. (Римский Пантеон diis deabusque totius mundi, Афинское стремление к почитанию всех богов, простиравшееся до богов неведомых,– Деяния Апостольские 17:23, также римская форма молитвы ко всякому встреченному, но неизвестному по имени, богу, Quisquis es) 1621 . Представлений, общих всем язычникам, держались и наши языческие предки. Для них была немыслима вера единая истинная, исключающая все другие веры, каково христианство; для них были мыслимы только многие, одинаково истинные, веры, которые бы не исключали одна другую, а соединялись одна с другой, дополняя себя взаимно. Вследствие этого для них была непонятна и немыслима перемена веры в собственном смысле этого слова, как оставление одной веры и взятие вместо неё другой, а могло быть понятно и мыслимо только присоединение новой веры к старой. Таким образом, принятие христианства, которое введено было правительством, на их взгляд не могло значить того, чтобы оставить прежнюю веру и его поставить на место этой последней, а могло значить единственно то, чтобы его присоединить к прежней вере 1622 . |
| В отличие от Русского государства, в Речи Посполитой государственная власть не регулировала оборот земли, поэтому здесь во второй половине XVI века достаточно далеко зашли процессы поляризации в рядах дворянского сословия: образование огромных латифундий магнатов сопровождалось обезземеливанием многочисленной мелкой шляхты. Для многих представителей этого слоя поддержание своего социального статуса становилось проблемой. Этих шляхтичей должно было привлечь обещание царя раздавать пустые неосвоенные земли, «которых есть в Москви немало, людем тым, который бы того годне заслуговали». Существовало еще одно серьезное препятствие на пути Ивана IV к польскому трону. Уже Гарабурда на переговорах с царем заявил, что вряд ли он может быть увенчан польской короной «без принятия веры закона римского», то есть без перехода в католицизм. Так как царь совсем не собирался отказываться от православия, перед ним возникла сложная задача, как убедить шляхту не принуждать будущего монарха к смене веры. Царь нашел весьма оригинальный, учитывавший особенности шляхетской психологии, выход из положения. Непримиримый враг ересей и еретиков апеллировал к практике отношений между представителями разных конфессий, сложившейся во второй половине XVI века в самой Речи Посполитой. После распространения в этой стране протестантизма разных толков и неоднократной смены конфессий целыми группами дворянства здесь утвердилось представление, что каждый дворянин может свободно избирать себе веру, соответствующую его убеждениям, и эта свобода составляет неотъемлемый компонент его дворянских «вольностей». Наиболее яркое выражение это представление нашло в выступлении на сейме посла протестанта Ежи Немирича: «Так как мы родились польской шляхтой, мы свободные граждане в свободной республике, никто не может у нас того отнять, чтобы мы верили в то, во что хотим». Апеллируя к этому представлению, царь утверждал, что ему нельзя отказывать в том, что признается правом для каждого дворянина. Царь не исключал, что он может сменить веру, но лишь по своему убеждению («но пока сам не соглашусь, чтобы меня к этому не принуждали»). Пусть богословы разных конфессий устроят диспут, а царь готов выслушать их доводы, чтобы решить, какая вера лучше. «Если же мне покажут, — дипломатично говорил он, — и познаю (сам), что вера Римская лучше, чем Русская, то кто же так глуп, чтобы, найдя лучшее, не оставил худшего». Такие обещания ничем не связывали царя, но могли серьезно ослабить оппозицию планам его возведения на польский трон. |
| – По-моему, главное – вера в Христа, который обещает спасение каждому, уверовавшему в него. – Я вижу, ты недавно обратился в христианскую веру. – Не прошло и года, как я был окрещен в Фессалониках. – Поэтому и рассуждаешь ты неправильно, что не научен еще должным образом. Приходи ко мне сегодня же вечером, если сможешь. Я живу вон в том доме, – он показал рукой на невзрачное строение на другом конце площади. – Я готов растолковать тебе истинную веру. Но сейчас, прошу тебя, проголосуй за нашего кандидата – Секундиана. А мне, извини, сейчас недосуг. Наши уже собрались и ждут меня. С этими словами говоривший засеменил в сторону церкви, откуда всё громче звучали голоса. Амвросий поспешил за ним, так и не встретив никого из знакомых. Вначале он не придавал этому значения, потом начал беспокоиться, но, наконец, понял, что ариане просто опередили его: «Выборы начинаются раньше обычного, и наши сторонники еще просто не успели собраться. Этого я не предусмотрел. Юстина и ее арианское окружение перехитрили нас. Ну уж нет! Я должен протянуть время до подхода наших». Амвросий взглянул на небо и по солнцу определил, что никейцы должны быть уже на подходе. Он решительно вошел в храм и стал протискиваться сквозь толпу, состоявшую преимущественно из женщин. С церковной кафедры вещал о достоинствах Секундиана какой-то местный пресвитер. – Я полагаю, благочестие, вера и образ жизни нашего Секундиана ни у кого из присутствующих не вызывают сомнения. Он без сомнения достоин быть епископом и нести свет нашего учения по всем приходам Сирмийской церкви. Если есть еще желающие выступить, пусть скажут, – закончил свое выступление пресвитер, уверенный в том, что противники еще не пришли. – Что тут долго говорить, – раздались голоса. – Давайте голосовать. Народ нас поддерживает. Быть Секундиану епископом! В этот момент Амвросий, наконец, пробрался к кафедре и громким голосом попросил слова. Из-за его невысокого роста и неосвещенного места, где он предусмотрительно занял удобную позицию, его никто не узнал. |
| Итак, в процессе изучения вопроса прамонотеизма Э. Лэнг и В. Шмидт приходят к выводу, что проявления высших существ в верованиях древних народов есть проявления монотеистического верования, а политеизм они считали гораздо более поздним культом. Представление о высшем существе у первобытных народов Конечно же, не секрет, что многие христианские учёные и историки придерживаются мнения, что до пришествия Христа на землю первобытные народы, после разрушения Вавилонской башни, были погружены во тьму язычества и позабыли Единого Бога. После пришествия Христа на землю так продолжает существовать большое количество языческих народов, но будет ошибочным утверждать, что у них не проявлялось и намёка на веру в Единого Бога или какое-нибудь высшее существо. Рассмотрим яркий пример – древних римлян. Римская империя в апостольское время – языческая страна с многочисленным пантеоном богов, но даже здесь вера в Единого Бога не отсутствовала, а лишь искала себя и пыталась выразиться на фоне многочисленного пантеона. Апостол Павел справедливо замечает это и ставит римлянам в укор, потому что они, познав Бога, не прославили Его, как Бога ( Рим.1:21 ). В XX веке учёные-религиоведы, изучив многочисленные материалы о первобытных людях, приходят к выводу, что безрелигиозных народов в истории человечества не было 280 . Данный факт наводит на логичную мысль, что всё-таки вера в Бога есть особенность человеческого духа и поэтому является общей чертой всех людей. Неважно, дикарь тот человек или представитель древней цивилизации. У профессора Московской Духовной Академии Алексея Ивановича Введенского мы встречаем такую интересную мысль: «...естественное сознание не только непреложно уверено в истинности бытия Божия, которое, даже и в смысле эмпирической всеобщности, есть общечеловеческое достояние...» 281 . Из этого вытекает следующее: сам факт всеобщности религии был бы совершенно необъясним, если бы не существовало Бога, к Которому обращается человек. Рассмотрим данную ситуацию на простом примере. В нашем мире существует такое понятие, как сила тяжести, или гравитация, притяжение. Это понятие существует лишь потому, что есть центр притяжения – ядро нашей планеты Земля, которое притягивает различные тела. Если данного центра тяготения не будет, то гравитация нарушится и возникнет невесомость. Так же и в отношении всеобщей религиозности человечества: само стремление человека к кому-то высшему существу и даже какие-то жертвы человека личными целями ради высшего существа приводят к мысли о действительном существовании центра религиозности человечества – Бога, Творца всего и Промыслителя. Так из примера с гравитацией можно понять, что без признания религиозного сознания у человека большая часть истории всего человечества перестала бы быть понятной, поскольку религиозные верования играли в ней колоссальную роль. |
| Владимир, выслушав в чем сущность их проповеди, отвечал: «Идете опять, яко отци наши сего не прияли суть». Когда вскоре прибыл проповедник греческий, то он, между прочим, сказал нашему князю: «Слышахом, яко приходиша от Рима поучить вас к вере своей, ихъже вера малом с нами разъвращена: служат бо опресноки, рекше оплатки, ихъже Бог не преда». Когда, наконец, крестившие Владимира греческие пастыри преподавали ему вслед за крещением подробное наставление в православной вере, то, между прочим, заповедали: «Не преимай же ученья от латын, ихъже ученье развращено» и, исчислив разные нововведения латынян, присовокупили: «Ихъже блюдися ученья... Бог да сохранит тя от сего» . Что же из всего этого следует (а не забудем, что это передает нам писатель XI в., имевший полную возможность знать описываемое им событие)? Следует, а) что Владимир, получивший первые понятия о христианстве еще в детстве от бабки своей Ольги, крестившейся в Константинополе, был уже предубежден против латинского исповедания прежде, нежели сделался христианином, и б) что греческие пастыри, крестившие Владимира, не только не находились в единомыслии с папою, не могли крестить нашего князя в римскую веру, но нарочито заповедали ему не принимать учения латынян, блюстися от него как от учения развращенного. Имел ли, однако ж, потом Владимир какие-либо сношения с Римским первосвященником? Имел, по крайней мере по свидетельству поздних наших летописей. Так, когда Владимир находился еще в Херсоне по крещении своем, к нему приходили, между прочим, послы от папы с мощами святых , но о предмете и следствиях этого посольства ничего не известно. В 991 г. снова приходили от папы послы ко Владимиру и он принял их с любовию и честию и даже отправил своего посла в Рим, но, услышав об этом, патриарх Константинопольский писал к нашему князю и митрополиту Михаилу послание, в котором убеждал их не сноситься с папою, не приобщаться зловерию латынян, несмотря на все их коварное льщение, и напоминал, что вера римская не добра, потому что «они зло исповедуют о Духе Святом, постят субботы, хлеб пресный, а не квасный освящают, папу без греха быть верят» и проч. |
| б) Древние римляне отличались многими домашними и гражданскими доблестями, любовию к порядку, честностию и умеренностию. При замечательной простоте нравов, они признавали богов – покровителей домашнего очага; вера их состояла исключительно из обрядов, требовала самого точного, мелочного исполнения их, не обращая никакого внимания на душевное расположение, и охотно служила нуждам и пользе своего государства. Но после того, как греческая образованность проникла в Рим и совершилось слияние римских богов с греческими, римская вера должна была измениться. При отсутствии у римлян каких-либо верований, греческим басням не пришлось ничего вытеснять для того, чтобы утвердиться в Риме: они встретили одну пустоту, которую и заняли. Незаметно и без всякого шума они овладели порожним пространством, отыскивая основание обрядов, не имевших, по-видимому, смысла, объясняя старинные обычаи, происхождение которых было утрачено, и соединяя все отдельные божества узами привязанности и родства. Вместе с греческою образованностью, как говорил Цицерон, «проник в Рим не слабый ручей, но широкий поток мыслей и знаний». Этот поток принес из Греции, между прочим, и плоды эллинского сомнения и неверия, которые, мало-помалу распространяясь, овладели умами. В домах богатых и знатных римлян появились греческие философы в качестве друзей и приятных собеседников; литература и язык эллинов привлекли общее внимание, и римляне с особенным любопытством стали читать произведения греков в подлиннике и переводах; многие образованные люди исключительно занялись изучением греческой философии и детей своих для окончания образования отправляли в Афины, продолжавшие славиться своими школами. Энний в своем переводе впервые познакомил римлян с сочинением Евгемера, доказывавшего, что боги только обоготворенные люди, и этот перевод распространился по всему римскому государству. Не только люди образованные потеряли всякую веру, но и простые и необразованные соблазнялись похождениями богов, которых поэты выводили действующими лицами в зрелищных представлениях. |
| По поводу того, что Владимир с любовью и честью послал своего посла к папе, греческий патриарх писал князю и митрополиту (Михаилу?), «еже не добро с папой соглашаться, глаголя: что вера римская вера не добра, понеже они (латиняне) зло исповедуют о Духе Святом, яко бы от Отца и Сына происходит… папу без греха быть верят, что Христос, Апостолы и св. отцы не учинили и невозможно папу и никого безгрешным поставить или именовать, зане многие папы были ариане, несториане и другие еретики, за что соборами прокляты». С мнением Татищева нельзя согласиться потому, что мысль о папской непогрешимости, так ясно выраженная, принадлежит ко временам позднейшим, когда она действительно была развита католическими богословами; действительно, выражения этой мысли в ясной форме мы не встречаем не только в полемических древнерусских сочинениях XI в., но и гораздо позднейших. К концу древнейшего периода стремления пап уже достаточно обнаружились, особенно во время Флорентийского собора. Поэтому русские писатели выражались уже определеннее и решительнее. «Папа, – говорит наша летопись, – и проче все еже под ним латинство прежде многих лет не имеет совокупления (со вселенской Церковью); над всеми сотвори его (папу) Исидор всему нашему христианству православному отца и учителя и всем церквам главу, пасти и рядить и пещись всеми церквами, и на всех концах вселенной иметь его первого, неистинно и неправедно называюще его наместника блаженному и верховному апостолу Петру». 93 Считал незаконным притязание папства, полемисты напоминают о христианском смирении, которым должны быть проникнуты папы, оставив свою гордость. Итак наплыв чуждых народностей и самолюбие пап составляют, по воззрению полемистов, два источника, откуда произошли многие заблуждения и ереси латинства. Внимание древнерусской полемической литературы направлено, главным образом, на перечисление латинских заблуждений. В распределении заблуждений или вин нет определенной точки зрения; более важные отступления стоят на второстепенном, а не важные поставляются иногда на видном месте. |
| Мы желаем блага нашему православному отечеству, мы молимся об его благосостоянии и процветании, но законы жизни, истории, или лучше, законы правды Божией непреложны. Были своеобразные цивилизации: ассирийская, вавилонская, египетская, греко-римская, – и все они лежат под разными слоями земли, – древнейшие глубже, позднейшие выше. Над их великолепными сооружениями уже многие века ходит плуг, и только ученые новейшего времени с большими трудами и издержками стали доставать и вызывать на свет их разбитые и обезображенные остатки. Только дух переживает века, и учреждения, служащие его потребностям, благоговейно хранятся из поколения в поколение. Одухотворите ваши улучшения христианскими идеями, и сделайте орудиями христианских добродетелей: тогда они будут обновляема из века в век. Мы утешаемся распространением у нас просвещения, а вера и христианские добродетели оскудевают. Мы устрояем в учебных заведениях храмы, вносим в программы наук Закон Божий, причисляем к составу наставников законоучителей: а тем меньше становится верующих, чем больше является ученых, и все наши труды в устроении высших учебных заведений и народных школ, все пожертвования и стипендии, может быть, будут делами общественно-полезными, но не будут нравственно-добрыми, если не сделаются действительными источниками здравых познаний и доброй нравственности. Как это сделать? В умах самих служителей и преподавателей науки утвердите владычество божественного Откровения над человеческим знанием, в их сердцах поставьте алтари веры: тогда все преподаватели наук в каждом учебном заведении будут единодушными охранителями христианских начал, а не законоучитель только – один бессильный в борьбе со многими. Нам скажут: вы думаете легко это сделать? Мы знаем, что теперь труднее, чем было четверть века назад, а еще чрез четверть века будет труднее, чем теперь. Но еще нет в этом невозможности, пока вера сильна в большинстве православного народа. Любимою добродетелью нашего времени стала благотворительность, но и эту прекрасную добродетель под влиянием духа времени мы стремимся поставить вместо христианских начал на коммерческие. |
| Это было «обетование», на исполнение которого надеялись «двенадцать колен, усердно служа Богу день и ночь» ( Деян.26:7 ). Для нашего вопроса неважно, что у большинства иудеев эта вера в близость Мессианских дней получила земную, политическую, ярко чувственную окраску. Для нас существенно важно то, что иудейство напряжённо ждало Мессию. И когда Он явился, лучшие представители Израиля увидели в Нём Того, о Ком предсказывали пророки ( Ин.1:41:45 ), нашли в Нём утеху Израилеву и могли с радостью сходить в могилу ( Лк.2:25, 29–32 ). Но тех, кто не сошёл в могилу, ожидало тяжёлое испытание. Мессия, Сын Божий, Царь Израилев учил, создал большое движение, но потом был схвачен иудеями, позорно распят на кресте, потом Он воскрес, и, наконец, вознёсся на небо. Ученики и верующие остались одни. Как должны были реагировать они на уход от них Учителя? Христианство преобразило их сердца и изменило их воззрения, но оно не исторгло совершенно их старых упований, а только их преобразило и одухотворило. Вполне естественно отсюда, что свои старые надежды на скорое открытие Мессианского царства они привнесли и в христианство . Но Христос ожидаемого ими царства не открыл, хотя они с нетерпением этого ждали. Их общим вопросом был вопрос: «не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю?» ( Деян.1:6 ). Когда же это будет? Спаситель ответил: «несть ваше разумети времена и лета, яже Отец положи во своей власти» ( Деян.1:7 ). Но их пытливость таким ответом не была удовлетворена. И в самом учении Спасителя о признаках Его второго пришествия они нашли опору для своей веры в близость Его явления. Окружающее было безотрадно. Политическое положение Израиля по-прежнему было тяжёлое. Римская власть в лице цезарей и их прокураторов не меньше Антиоха Епифана оскорбляла заветные святыни Израиля. Вблизи храма была выстроена военная башня для наблюдения за порядками на храмовом дворе во время богослужения. Римские знамёна ежеминутно напоминали еврею об его политической зависимости. А один император (Калигула) покушался даже в Иерусалимском святилище поставить свою статую. |
| Созомен определяет его содержание, говоря, что Юлиан запретил христианским детям читать греческих писателей и посещать школы, которыми заведуют язычники 464 . Точнее Аммиан Марцеллин передает, что Юлиан запретил общественное обучение тем риторам и грамматикам, которые не исповедывали веры богов 465 . Таков общий смысл этого эдикта, писания длинного и многословного, хотя менее бессвязного, чем многия произведения этого автора 466 . Христианские наставники могут свободно объяснять в церкви «Матфея или Луку», но они не должны преподавать своим слушателям ни как риторы, ни как грамматики, ни как софисты, с целью научить их красноречию, или морали, или политическим наукам, – не должны преподавать никаких классических языческих писателей: поэтов Гомера или Гезиода, историков Геродота или Фукидида, ораторов Демосфена, Исократа или Лисия. В примерах, приведенных Юлианом, замечательно исключительно-греческое направление его ума, которое приводит его к тому, что он не называет здесь ни одного латинского писателя. В качестве причины для такого запрещения приводится настолько поверхностная мысль, что трудно поверить в ее искренность, а именно, что неприлично учителю изъяснять перед своими учениками книгу, где речь идет о богах, в которых он сам не верит. Если бы вставить человеческий ум в такие узкие рамки, то он не мог бы быть причастным никакому широкому развитию: ему нельзя было бы тогда искать в иностранных литературах тайны слога, у отдаленных философов – глубины мысли, у древних летописцев – знания истории, в законах древних народов – примеров сравнительного права. Всякое умственное движение разом остановилось бы и угрожало бы замереть, как перед каменною стеною. Этою стеною была бы религия, которая сделалась бы настолько подавляющею и сокрушающею разум, как та вера, поработить которой мечтал Лукреций своих современников, – oppressa gravi sub relligione. Закрыть для науки, философии и литературы всякий иной кругозор, кроме языческого, и в то же самое время исключить языческие понятия (которые занимали когда-то и занимают и до сих пор так много места в мире) из обучения тех, которые не верили в их религиозный смысл и значение, – это значило бы подвергать мыслящее существо самому ужасному насилию. |
|
|
