| Достоевский приносил в этом романе покаяние за свою родину, по образу боговидца Моисея, который прекословил Богу, споря за народ свой. «И возвратился Моисей к Господу и сказал: o, (Господи!) народ сей сделал великий грех, сделал себе золотого бога; прости им грех их; a если нет, то изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты меня вписал» (Исход, 32,31–32). Таково основное содержание трагедии «Бесы». Трагедия смотрит на жизнь c высоты, и это возвышение как духовное освобождение переживается прежде всего ee автором. Когда ему удается художественно объективировать, изнести из недр своего духа его муку и его раскол. Таково и было отношение Достоевского к «Бесам». Популярным писателем наших дней недавно было заявлено, что Достоевский хотя и гений, но злой гений, который должен быть взят под надзор полиции нравов. В этом понятии «злой гений» я вижу conmradicmio in adjecto и в свидетели призову Пушкина, устами Моцарта определившего непорочность гения: Он же гений, Как ты да я, a гений и злодейство Две вещи несовместные. И действительно, истинный гений, тот, который имеет родиной «отчизну пламени и слова», не может быть злым, не может быть лживым в своей естественной боговдохновенности. Конечно, носитель гения может иметь и пороки, и страсти, вообще гениальность не предполагает необходимо личной святости, но поскольку он творит гениально, он поднимается над личной своей ограниченностью, и поэтому приравнивание Достоевского как гения одному из его созданий есть просто суждение дурного вкуса. K сожалению, эта точка зрения нашла и вполне серьезного выразителя в лице биографа Достоевского Н.Н.Страхова; в недавно опубликованном письме к Л, H, Толстому Страхов дает самую уничтожающую характеристику личности Достоевского, которая производит особенно тяжелое влечатление в устах человека правдивого и к нему близкого. Отдавая должное моральным качествам Страхова, я все-таки нахожу в ней признаки неоспоримой ограниченности и близорукости: несложному и рациональному Страхову была слишком чужда и несимпатична вся противоречивая сложность личности Достоевского c ee провалами, подпольем, эпилепсией не только в нервах, a и в моральном характере, но и c ee солнечными озарениями и пророческими прозрениями. |
| Таким образом, гению для того, чтобы сбыться, недостаточно просто воздерживаться от явного зла – приходится бороться за вдохновение с ползучей экспансией «невольного греха», прочно связывая свою жизнь с аскезой. Великий художник живет, лишь изредка нисходя до простых удовольствий, и, не задерживаясь при них дольше одного дня, на закате неизменно возвращается в свою цитадель. А потому пушкинский Моцарт, несомненно, прав: «гений и злодейство – две вещи несовместные», ведь зло вредит в первую очередь совершившему его человеку, уничтожая способность прозревать прекрасное. В замечательной экранизации «Маленьких трагедий» пушкинский сюжет дополнен почти мистической деталью. Отравив Моцарта, Сальери пытается опытным путем разрешить мучающее его сомнение: гений он или нет. Он нерешительно подходит к фортепьяно, струны которого еще не «остыли» после могучего моцартовского «Реквиема» и пробует импровизировать. Увы! Клавиши под его рукой издают лишь сухие деревянные щелчки, а в завершающих аккордах отчетливо угадывается двойной пистолетный выстрел – словно сделанный в упор холодным, расчетливым убийцей. Рейтинг: 7 Голосов: 151 Оценка: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 скрыть способы оплаты Комментарии Ирина 31 июля 2020, 14:23 Дорогие читатели!Не путайте, пожалуйста, человека талантливого и гения! Талантливый человек может употребить свой талант на зло, а гений - нет. У Гения могут быть свои человеческие слабости и ошибки (все мы грешны). Но в своем творчестве Гений - это проводник Божьей правды, любви и света! Его творчество - истина, помогающая жить другим. Именно таким был Пушкин, Г.Х.Андерсен, Дмитрий Менделеев, И.Ньютон, Б.Паскаль - список можно долго продолжать. Про таких говорят - " Бог поцеловал в макушку " - по-моему, очень точное образное определение Гения с большой буквы. А тот, кого поцеловал сам Господь, тот не может совершить злодейство. Алекс 4 апреля 2015, 11:07 Ошибка автора статьи в том что он воспринимает слова Сальери как аксиому и ищет пути её доказывания, склоняясь к идее идеальности бытия. Но смысл-то в том что Сальери совершил злодейство, а Моцарт искренне считал его гением, или предполагаете что такой мастер как Моцарт ошибался? Так что мы имеем на руках факты. А вся эта статья - лишь ошибочная фантазия на тему... увы! |
| Необходимость, которая себя не осознает, является по отношению к ближайшему моменту, случайностью. Рок есть Ничто Страха». Самый гениальный человек, объясняет дальше Киркегард, не в состоянии своими силами преодолеть идею Рока. Наоборот, говорит он: «Гений повсюду открывает судьбу, и тем глубже, чем он более глубок… В том именно и сказывается природная мощь гения, что он открывает рок, но в этом и его бессилие». И он заключает свои размышления такими вызывающими словами: «такое гениальное существование, несмотря на свой блеск, красоту и огромное историческое значение, есть грех. Нужно мужество, чтоб понять это, и кто не научился искусству утолять голод тоскующей души, тот едва ли поймет это. И все-таки – это так». Киркегард на все лады варьирует высказанные в приведенных сейчас отрывках мысли, которые кульминируют в его утверждении, что страх перед Ничто приводит к обмороку свободы, что утративший свободу человек обессиливает и в своем бессилии принимает Рок за всемогущую необходимость и тем более убеждается в этом, чем проницательнее его ум и чем могущественнее его дарование. Киркегард целиком принимает библейское сказание о падении первого человека. Гений, величайший гений, пред которым все преклоняются и которого все считают благодетелем человеческого рода, которого ждет бессмертная слава в потомстве, именно потому, что он гений, что он доверяется всецело своему разуму, что он своим зорким и недремлющим оком проникает в последние глубины существующего, – есть великий грешник, грешник par excellence. Сократ в тот момент, когда он открыл в мире всеобщие и необходимые истины, являющиеся и доныне условием возможности объективного знания, Сократ вновь повторил преступление Адама. Он вкусил от плодов познания, и пустое Ничто обернулось для него в Необходимость, превращающую, как голова Медузы, всякого, кто взглянет на нее, в камень. И он даже не подозревает значения того, что он делает, как не подозревал и наш праотец, когда он принял из рук Евы столь соблазнительные на вид плоды. |
| Известный толкователь арканов Владимир Шмаков пишет: «Многие десятки веков тому назад царствующая ныне на земле белая раса получила от своей предшественницы это великое наследие, этот великий синтез знания человека и доступного его гению Откровения Божественного. Она по достоинству оценила его, и этот Памятник Божественной мудрости лег в сущность всех Посвящений» 85 . Поэтому владеть этим великим знанием может только посвященный. «Лишь оккультисты и каббалисты, – пишет Блаватская, – являются истинными наследниками Знания и Тайной мудрости». 86 Происхождение этого знания не очень ясно и самим оккультистам. «Средь бурных волн всепоглощающего океана времени, – пишет Шмаков, – стоит недвижимо великий Памятник давно минувшего. Откуда он, где его родина, какой сверхчеловеческий гений дал ему силу противостоять всему – мы не знаем и, вероятно, знать не будем. Но его древность баснословная сравнительно с жалким отрывком истории, ведомой нам, уже должна внушить благоговейное к нему отношение… в этом Памятнике неисповедимыми путями сокрыты начала всех нитей от всех деяний человечества за всю его планетную жизнь» 87 . Из этого туманного объяснения ясно только одно, что источником этого знания является сверхчеловеческий гений. Кто же этот гений? Как его имя? В книге Еноха, которая у ранних христиан одно время входила в канон священных книг, рассказывается история о том, как группа ангелов под предводительством ангела по имени Семьяза покидает небо и поселяется на земле, где они начинают открывать людям небесные тайны, обучая их оккультным наукам. Через всю книгу, как рефрен, проходит основная тема: ангелам не будет прощения за то, что они прежде времени открыли людям небесные тайны. Уж очень эта история похожа на историю падших ангелов. Впрочем, оккультисты и не скрывают этого. Блаватская во втором томе «Тайной доктрины» прямо говорит о том, что эти тайны раскрыл Сатана. Он был «Хранителем врат в Храме Царя: он стоял в преддверии Соломона. Он держал ключи Святилища, чтобы ни один человек не мог войти туда, исключая помазанного, обладающего Тайным Учением Гермеса» 88 . |
| В каждом человеке Творец положил запас потенциальных сил, проявляющихся обыкновенно только в наиболее решительные и ответственные моменты нашей жизни. Только этим можно объяснить, почему средний, по-видимому ничем не заметный человек внезапно вырастает в истинного героя, исполненного величия, в минуту опасности или при выполнении неожиданно выпавшей на его долю высокой миссии. Высокие истины и подлинная красота всегда представляются нам простыми и ясными, как солнечный луч. Но эта простота только кажущаяся; пропустите луч солнца через призму — и вы увидите, что в нем гармонически слились семь цветов солнечного спектра, остающихся в отдельности неуловимыми для нашего глаза. Если классический стиль пленяет нас чистотою и красотою своих линий, то это происходит оттого, что там везде выдержана строгая пропорциональность частей, основанная на точном математическом расчете. Простая истина потому приходит обыкновенно последней, что является результатом долгой предшествующей работы мысли. Говорят, что ораторы не родятся, а делаются. Это утверждение нуждается в существенной поправке. Всем известно, что существует особый прирожденный дар слова, но он требует тщательной обработки и постоянного упражнения для своего развития. Когда Демосфен был уже в расцвете своей славы, враги говорили о нем, что от его речей «пахнет ночной лампой». Так старательно он отделывал их, и только благодаря этому они ярко блещут доселе, оставаясь непревзойденными по своей силе и благоухающей красоте. Гениальность нередко пытаются сближать со святостью, как «два таких явления», которые, по словам одного мыслителя, «выходят за пределы канонических норм культуры». Родство между ними основано на том, что гений обыкновенно окрыляется вдохновением, которое еще Платон назвал «божественным»: это есть подлинно дыхание Божества в человеке, Которое раздает Свои дары каждому, где и насколько хочет. Древние языческие философы, поэты и художники, начиная с Сократа и Фидия, живо чувствовали в себе присутствие какой-то иной высшей силы, озарявшей их в минуты творчества. Не напрасно последний в благоговейном умилении пал ниц пред одним из лучших своих созданий. То же смущение было присуще и другим высокоодаренным людям нового времени. «Гений наивен, — говорит Шиллер, — потому что мысли его божественны». Подобную же идею развивает и Гете в своем знаменитом письме к Эккерману. «Гений есть дар благодати, — пишет Габриэль Сеайль, — его труд подобен услышанной молитве». Но никто, быть может, не переживал так глубоко прикосновение небесного огня к своей душе, как Пушкин. Он всегда явственно отличал себя от своей музы, сближая служение поэта с пророческим призванием и называя его «божественным посланником». Благоговейный трепет, какой переживал наш великий поэт в минуты вдохновения, невольно передается его читателям, и в этом, быть может, состоит наиболее яркая печать его истинной гениальности. |
| ГЕНИАЛЬНОСТЬ нередко пытаются сближать со святостью, как «два таких явления», которые, по словам одного мыслителя выходят за пределы канонических норм культуры». Родство между ними основано на том, что гений обыкновенно окрыляется вдохновением, которое еще Платон назвал «божественным»: это есть подлинно дыхание Божества в человеке, которое раздает свои дары каждому, где и насколько хочет. Древние языческие философы, поэты и художники, качиная с Сократа и Фидия, живо чувствовали в себе присутствие какой-то иной высшей силы, озарявшей их в минуты творчества. Не напрасно последний в благоговейном умилении пал ниц пред одним из лучших своих созданий. То же ощущение было присуще и другим высокоодаренным людям нового времени. «Гений наивен», говорит Шиллер, «потому, что мысли его божественны». Подобную же идею развивает и Гете в своом знаменитом письме к Эккерману. «Гений есть дар благодати»; пишет Габриэль Сеайль, «его труд подобен услышанной молитве». Но никто, быть может, не переживал так глубоко прикосновение небесного огня к своей душе, как Пушкин. Он всегда явственно отличал себя от своей музы, сближая служение поэта с пророческим призванием и называя его « божественным посланником». Благоговейный трепет, какой переживал наш великий поэт в минуты вдохновения, невольно передается его читателям, и в этом быть может состоит наиболее яркая печать его истинной гениальности. ЧТОБЫ УМ КАЗАЛСЯ БЛЕСТЯЩИМ, острие его всегда должно быть отравлено ядом скепсиса или язвительного критицизма. Этого требует испорченный вкус общества, особенно современного. Положительные умы, как бы ни были велики их достоинства, всегда кажутся людям чем то тусклым и прянным, хотя через них совершается вся духовно-созидательная культура мира. БЫВАЕТ ШУМ БЕЗ СЛАВЫ, но не бывает славы без шума; последний способен утомлять людей, если они живут среди непрерывных праздников, не сменяющихся буднями. «Я устал от славы», сказал недавно один из ее избранников, и его слова, конечно, были искренни. Каждое сильное удовольствие как бы подавляет нашу душу и отчасти наше сознание в момент наиболее острого его переживания: оно напоминает нам приятный, но напряженный сон или состояние легкаго опьянения, от которого невольно кружится голова. Гораздо сознательнее мы переживаем его в воспоминании, освободившись от власти захватывающего нас чувства, названного еще у Пушкина «сладким недугом». |
| «Я сторонник за открытую шею…» — сказал он нашему преподавателю по живописи после долгого «рассмотрения» его новой учебной постановки — седой натурщик в военном кителе с замотанной красно-охристым шарфом шеей. Иван Иванович искреннейшим образом хотел покончить со всякими странными безобразиями, которыми была богата школа. Особенно ему досаждал некий Лакабарака, которого все сэхэшатики сильно чтили и уважали. Он даже имел титул «Великий потрясователь рода человеческого в шапке земли греческой», а чтился как борец за свободу и защитник всех обездоленных детей моста Лейтенанта Шмидта. Легендарная личность Лакабарака скрывался от генералов-начальников в дымоходных трубах и ходах, которых в здании Академии было предостаточно. И оттуда поддерживал всех преданных ему сторонников. Надо вам сказать, что в коридорных стенах, если встать на цыпочки, на высоте наших подростковых голов рядом со входными дверьми находились круглые дымоходные отверстия, закрытые латунными вьюшками. По рассказам «морщин», то есть старых служителей и вообще всех, кто был в возрасте и ещё что-то помнил, перед каждой входной дверью на лестнице до революции стоял стол, за столом сидел сиделец, который выдавал ключи от мастерских. При нём на столе стоял обязательный самовар, а в тумбе стола находились связки бубликов. Все оголодавшие студенты-художники могли за малую плату или в долг выпить чаю с бубликами. Но произошла революция, и исчезли ключники-сидельцы, с ними — самовары да бублики, а дырки в стенах остались и дожили до наших дней. Так в эти дырки мы и кричали всякие слова по поводу Лакабараки. Иван Иванович ненавидел Лакабараку как одного из главных врагов школы и дисциплины и по возможности старался ущучить сэхэшатика, орущего в трубу. Пойманного с поличным он поворачивал за шкварник к себе лицом и, блестя сердитыми глазками, говорил ему: «В трубу кричишь, буги-вуги танцуешь, а у самого не у тоне, не у цвете… И думаешь, что ты гений! Да какой ты гений! Г… ты, а не гений!» Каждый из нас обруган был этой «мудростью» много раз и запомнил её на всю жизнь. Ваня-жид |
| — Да она… она почти всегда занята… Этот толстый дурак был еще и нахал. «Что за нахальство так отвечать!» — подумал я и стал испытывать унижение от разговора с ним. — Хорошо… Я к пей сам позвоню. Сказавши это с недовольным видом и почти не кланяясь, я удалился. «Туг кое–то недоразумение… — думал я. — Это нельзя принимать так просто, в буквальном смысле… Нельзя же, в самом деле, считать, что Радина — истеричная мещанка, и больше ничего. Тогда нужно поверить и тому, что у нее три мужа… Это–то уж во всяком случае не так… Мало ли, что могут говорить всякие идиотки на кухне? Радина — великий, мировой мастер, небывалый гений и мыслитель, и меня в этом не переубедишь никакими кухонными сценами». Так размышлял я, идя домой. Нечего и говорить о том, что я тут же решил обязательно добиться разговора с нею и, в особенности, близкого знакомства, несмотря ни на какие препятствия. Не скрою: это желание было теперь уже иным, не тем девственным, священным трепетом, который я испытывал с 1–го по 4–е декабря. Тогда мне хотелось прикоснуться к этому великому источнику мудрости, гениальности, красоты, и я, считая себя перед нею ничтожной пылью, хотел, по выражению Тютчева, «дышать божественным огнем» . Теперь же я стремился к Радиной… я бы сказал, просто защитить ее саму перед ее собственным дивным образом, который заставил тогда, 1–го декабря, дрожать не только ведь меня, но еше больше тысячи человек. Невозможно было оставить это в таком виде и — успокоиться. Зачем я к ней пошел? Я пошел к ней затем, зачем всякое растение тянется к солнцу, зачем всякий звереныш вылезает из своей норы, когда весеннее солнце пригреет все живущее и когда захочется света, жизни, тепла и радости. Странно и спрашивать меня: зачем я пошел к Радиной? Ведь около гения и страшно, и весело, и серьезно, и также игриво… Около гения празднично. Вы не знаете, что такое гений, если спрашиваете, зачем я пошел к Радиной. О, как упоительно дышать гениальным прозрением, чувствовать эту мягкую силу, эту чудную власть красоты над собою, эту вечно капризную и полную всяких неожиданностей стихию гениальной души. Туг все: и любовь, и ласка, и страх, и тревога. Туг и надежды, и смелая радость борьбы. Тут решаешься на что–то великое и находишь в душе непочатые силы; и в то же время ты — робок, несмел, незащищен, ты ребенок. Все бурлит и пенится в существе человека, и — вот–вот что–то случится великое. Все мягко, наивно, бездонноглубоко и мудро. Кого коснулся гений, тот всегда влюблен, тот всегда хочет слиться с гениальной душой, чтобы вечно и счастливо пребывать в ее блаженно–юной, игривой стихии. Нельзя быть равнодушным перед созданием гения. Конечно, и сама личность того, кто принес нам откровения гения, и сама личность только самых холодных и бездарных из нас может оставить черствыми и равнодушными. Конечно, и личность Радиной не может не быть великой, если она — проводник для нас откровений и тайн гениального духа. |
| А.С. Пушкин, художник П.Ф. Соколов Величие человеческого гения имеет порою проявления неожиданные. Кто сомневается в том, что Пушкин великий поэт? Никто. При том, что подлинная, то есть зрячая и знающая, любовь к Пушкину есть не у такого уж большого числа людей. Так привыкли с детства «Пушкин, Пушкин». Там он – сказка, здесь он – шутка, всюду легок, ненавязчив. Повзрослеешь, он тебя в мир двусмысленных и жгучих удовольствий проводит, впрочем, только до порога. Философствовать начнешь, и тут он рядом. Сентенции, по-римски отточенные и через сердце пропущенные, легкие на звук, но благородные по смыслу предложит тебе тот, кого иначе, как ветреником никто почти при жизни не считал. Это и есть талант, не погубленный, но реализованный. Избыток личностной яркости заставляет видеть в раскрытом таланте вызов, эпатаж, ребячество, не соответствующее возрасту, дерзость. Да что угодно. И ненавидеть гения вблизи так же легко, как и любить его на историческом расстоянии. Гений трудно оценить по достоинству, но невозможно не заметить. А когда гений замечен, но неверно оценен, то «чтут» его специфически, вплоть до насмешки, ругани и анекдота. Тут впору повторить предложение первое: Величие человеческого гения имеет порою проявления неожиданные. Пушкин еще при жизни стал персонажем множества анекдотов, слухов, сплетен. Как тоска бегала за Онегиным, что в Петербурге, что в деревне, так бегала за поэтом молва: «И бегала за ним она Как тень, иль верная жена». Мы с вами не живем в ту эпоху, когда анекдоты эти были на всяк день свежи. А если бы и жили, то не факт, что слышали бы их. Для этого надо было бы принадлежать к обществу дворянскому, образованному. Кучер, пекарь и дровосек смеялись по другим поводам. А ведь не факт, что родись мы до эпохи всеобщего избирательного права, быть нам непременно в графьях и князьях. Но сила гения и обаяние личности таковы, что даже в поздние лета, уже украшенные блудливой кличкой «народовластия», Пушкин жил одной жизнью в книжках своих, а другой – в фольклоре. |
| Думают также, что талантов больше, чем гениев. Может быть, наоборот. Таланты все на виду, наперечет. А незримых гениев такое же бесчисленное множество, как незримых чудес в мире, звезд в дневном небе. Сила гения подобна силе радия, который драгоценнее всех металлов, но в бесконечно малых количествах есть всюду, где жизнь. Л. Толстой, Гёте — куски радия — реже талантов; но бесконечно малые дроби, дробинки, атомы гения рассеяны всюду. За каждым явлением — чудо; за каждым человеком — гений, то единственное, неповторяемое, неисповедимое, чудесное, что называется личностью, что родилось и умрет с человеком, чего никогда раньше не было и никогда больше не будет, кроме вот этого Петра и вот этого Ивана. Доведите до конца, до совершенства Петрово, Иваново — и получите чудесное, чудовищное, небывалое, невиданное, гениальное. Всякий гений — завершенная личность; всякая личность — незавершенный гений. У Раскольникова, может быть, не менее гениальная мысль, чем у Наполеона; вся разница в том, что один погиб после многих удач и неудач, а другой погиб сразу. Достоевский — почти удавшийся гений; но в главном для него самого, в религиозной проповеди, тоже потерпел неудачу. До сих пор мы не можем его проглотить: слишком жёсток, жесток, болезнен, опасен, чудовищен, гениален. А как проглотили Чехова! Это потому, что великий талант Чехова — мы же сами, только в «прославленном теле», светлое золото наших сердец; а Достоевский — не мы, а что-то совсем другое; не светлое золото, а темный радий. Если быть «гениальным» еще не значит быть великим, если существуют гении, так же как таланты, всех размеров — от солнца до атома, то никому не в обиду и без чрезмерных похвал можно сказать, что А. Белый — «гениален». Сразу ли он потерпит неудачу или не сразу (это «не сразу» после смерти гения называется «гениальным творчеством») — не берусь предсказывать. Но уже и теперь видно, что успеха, сочувствия, славы — всего, что свойственно талантам, — у него не будет или будет не скоро. Арцыбашева, Л. Андреева, Куприна глотают с легкостью; Андрея Белого глотать даже не пробуют. Художественная дикость его, шершавость, нелепость, чудовищность так очевидны, что указывать на них почти не стоит. Да и не в них дело. Если бы он избавился от всех своих недостатков, никого бы это не порадовало и не примирило с ним; пожалуй, напротив, ожесточило бы. Главная вина его не в том, что он хуже всех, а в том, что на всех непохож: мал, плох, дик, шершав, уродлив, все, что хотите, — но единственен, неповторяем, не талантлив, а «гениален». |
|
|
