| Ум Пушкина поражал его друзей и современников. Жуковский сказал однажды Гоголю: «Когда Пушкину было 18 лет, он думал как тридцатилетний человек, ум его созрел гораздо раньше, чем характер». Друзья отмечали у него целый «клад правильных суждений и благородных помыслов». В день своей первой встречи с Пушкиным в 1826 году в Кремле император Николай Павлович сказал вечером графу Блудову: «Знаешь, я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России» . А славный польский поэт Мицкевич записал: «Пушкин увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарен необыкновенной памятью, суждением верным, вкусом утонченным и превосходным»; когда он говорил о политике, то казалось, что «слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах». Фрейлина Смирнова-Россет, сама незаурядная умница, пишет: «Никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли»… Он «мне говорил: у всякого есть ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до Царя». На станциях, например, он никогда не дожидался закладки лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Но ум Пушкина был не только жив, гибок, тонок и ясен. Ему было свойственно видеть во всем Главное, душу людей и вещей, сокровенный смысл событий, тот великий и таинственный «предметный хребет» мира и человечества, на котором почиет Свет Божий и вокруг которого все остальное располагается как проявление, последствие или добавление. И Гоголь отмечал это свойство у Пушкина с точностью настоящего прозорливца. Где другие видели облако пыли, Пушкин видел скачущего всадника; где другие вытаскивали из жизненной воды водоросли и песок, Пушкин брал жемчужины. Его ум был ясновидящ для существенного, прозорлив для субстанциального, верен Божественному Главному. Такова же была и его память, удерживавшая все необходимое, верное, вечное. Жуковский очень рано подметил это. Целые строфы стихов, прочтенные Жуковским, Пушкин удерживал сразу и надолго; но если он забывал какой-нибудь стих, то Жуковский считал этот стих дурным и исправлял его. Жуковский понял, что дух Пушкина не ошибается, что он критериален, что ум его предметно верен; что Пушкин – гений и что его вдохновение – священно. |
| В своих письмах Шмелев восторженно оценивает эстетические и литературно-критические работы Ильина. «Поражаюсь я Вашей разносторонности, — пишет Шмелев в апреле 1929 года. — Удивительна Ваша глубокая „Эстетика“. О, какой же в Вас художественный критик-аналитик, учитель! После Белинского (условное сравнение!) я не знаю подобного явления в литературе. Вы — великий художник. В Вас — сам Св. Дух глаголет. Нет, до чего же русский гений широк и щедр» [Т. 1, С. 127]. Спустя семнадцать лет в октябре 1946 года Шмелев вновь выражает свой восторг перед мыслью и сердцем своего друга: «Вы совершенно особенный, единственный в мире, Учитель — Мэтр Творчества… Вас надо вкушать, смаковать, как предельно-выдержанное вино, чтобы внять „букет“ — мысль, образы, чуянья, намеки, указания. Вы сумели дать то, чего никто не дал: явно связать земное с космическим, обнаружить эту непостижимую, невидимую „пуповину“… Вы своею эстетикой „творите для мира пути к Богу“ [Т. 2, С. 454]. И далее Шмелев выражает надежду, что время Ильина как литературного критика и эстетика еще придет, что лишь со временем лишь немногие постигнут всю глубину, всю высоту и всю правду ильинских творений. Здесь стоит лишь добавить, что это время пришло. В свою очередь Ильин высоко оценивает произведения Шмелева, в которых наиболее ярко проявился дух русско-православного мироощущения. Шмелев, по словам Ильина, вошел в историю отечественной словесности не просто как бытописатель Святой Руси, но и как продолжатель традиций Достоевского, как ясновидец человеческого страдания, с помощью которого человечество осмысливает свой земной путь как путь к небу. Персонажи Шмелева, подчеркивает Ильин, это люди, живущие с открытым, обнаженным сердцем, чуткие ко всякой лжи, к фальши, к душевной черствости. Наделенные жаждой правды, они воплощают идею богомолья, спасения души, жажду совершенства… Когда в „Человеке из ресторана“ герой заявляет, что без добрых людей трудно жить на свете, его собеседник отвечает: „Без Господа не проживешь… Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа“. |
| Пусть каждый вспомнит только свои школьные и гимназические годы и найдет сколько угодно примеров из прочитанных тогда по обязанности и по собственному расположению книжек. Вот царь Соломон из «Тысяча и одной ночи», арабских сказок Шехерезады 456 , помещает в небольшую бутылку громадного джинна – духа (который в свободном состоянии ногами стоял на земле, а головой уходил в облака) и, запечатав магической печатью, бросает в море. В другой сказке «Волшебная лампа Аладина» также джинны-бесы являются в гигантском виде 457 . В «Фаусте» Гете бес, «гений земли», вызванный заклинаниями, чтобы устрашить Фауста, является в огромных размерах, но тот же бес под видом Мефистофеля, желая подладиться к Фаусту и обольстить его, принимает на себя уже скромные размеры – бояться, мол, меня нечего... 458 У наших поэтов то же самое. У Пушкина в песнях юго-западных славян («Марко Якубович») дух за краткое время три раза меняет свой вид, последовательно из великана превращаясь в маленького карлика. В стихотворении «Бесы» ямщик говорит поэту: Посмотри: вон, вон играет, Дует, плюет на меня... Там верстою небывалой Он торчал передо мной, Там сверкнул он искрой малой И пропал во тьме ночной... Пушкин приглядывается: Вижу – духи собралися Средь белеющих равнин. Бесконечны, безобразны В мутной месяца игре, Закружились бесы разны, Будто листья в ноябре... Или вот еще насмешливая (когда совсем не смешно) фраза невера-интеллигента: Ты в пузыречек наловишь их сотню... Некрасов 459 II. Он неспособен к раскаянию 460 . «Может быть, что до сотворения человека и для диавола оставалось еще какое-нибудь место покаянию, – говорит святой Василий Великий . – Но как скоро явились и устроение мира, и насаждение рая, и человек в раю, и заповедь Божия, и зависть диавола, и убиение возвеличенного, с тех пор заключено для диавола и место покаянию. Ибо, если Исав, продав первородство, не нашел места покаянию, то остается ли какое место покаянию для того, кто умертвил первозданного человека и чрез него внес смерть?» 461 III. |
| ( < < back) Далее в первой публикации: «В настоящее время мы давно обтерпелись, привыкли ко всякому уродству и дисгармонии, а так, конечно, все почувствовали бы, как дико и безобразно великий художник сам себя убивал, в самом себе кощунственно попирал дар Бога, всенародно кается в лучшем из созданий своих, как в преступлении: „чем вы любуетесь в «Анне Карениной»”? — говорит он людям, — ведь это разврат, это — языческая мудрость души моей». ( < < back) Далее в первой публикации: «дельфийский бог силы, гнева и славы, „сей чудный муж, посланник провиденья, свершитель роковой безвестного веленья, сей царь исчезнувший, как сон, как тень зари”». ( < < back) Далее в первой публикации: «До какой степени героическая сторона поэзии Пушкина не понята и презрена, ясно из того, что два величайших ценителя Пушкина — Гоголь и Достоевский, точно сговорившись, не придают ей ни малейшего значения. Как это ни странно, но, если говорить не о школьных учебниках, не о мертвом академическом признании, Пушкин, единственный певец единственного героя, в стране Л. Толстого и Достоевского, в стране русского нигилизма и русской демократии, до сих пор — забытый певец забытого героя». ( < < back) Далее в первой публикации: «Каким веселием и благодатным ужасом окружено это сказочное явление богатыря». ( < < back) У тебя ль, было,/В ночь безмолвную оо И несет свои/Тучи за море. — Здесь и ниже неточные цитаты из стихотворения А. Кольцова «Лес» (1837). ( < < back) Далее в первой публикации: «эту „черную” осень, безнадежные сумерки демократического равенства и утилитарной добродетели, с унылыми слезами покаяния, смирения и жалости. Если когданибудь дух Пушкина воспрянет, если явится победитель всемирного разлада, гений высшей гармонии, который увидит солнце Возрождения, он скажет этой тени смертной, этой нависшей над нами темной и грозной туче, языческому безумию Фридриха Ничше, галилейскому безумию Льва Толстого: Довольно, сокройся! Пора миновалась, Земля освежилась, и буря промчалась, И ветер, колебля вершины древес, |
| „Прочел я, пишет он, твои книги (первые три) „о царстве Божием»; они так занимательны, что я оставил все мои занятия и не отрываясь прочел их до конца. Признаюсь, я не знаю, чему более удивляться в них, совершенству ли твоего священства, основательности ли философии, полному ли знанию истории, или же прелести красноречия, которое до того увлекает даже неопытных, что, начав читать твои книги, не отрываешься от чтения их, пока не прочтешь, а по прочтении желаешь читать снова» 14 . По смерти Августина его „царство Божие» никогда не имело недостатка в восторженных читателях. По свидетельству Эгингарда Карл Великий читал и восхищался преимущественно сочинением Августина „о царстве Божием» 15 . Карл V (Мудрый) щедро наградил переводчика этого творения на галльский язык 16 . Число читателей и почитателей этого сочинения ко времени открытия книгопечатания сделалось так велико, что распорядители новой типографии сочли нужным издать это сочинение в числе первых печатных книг 17 . Отзывы новых писателей об этом сочинении в сущности почти все одинаково для него благоприятны и расходятся между собою только в некоторых частностях. Петрарка не мало удивлялся великим достоинствам этого творения и называл его „искусно построенною стеною царствия Божия» 18 . „Это сочинение, говорит Каве, есть превосходный памятник христианской древности, в котором автор всеми силами ума и средствами обширной эрудиции защищает христианство против нападений на него язычников» 19 . „При чтении этого сочинения, как бы продолжает Виллемэн, чувствуется веяние христианства; дух объемлется великим предметом; видится небесное царство, которое вера людей предпочитает всем интересам славы и отечества; чувствуется, что древний мир должен погибнуть, потому что все, что было в нем нравственно сильного, стало обращаться к этим благочестивым размышлениям и уступать вселенную варварам» 20 . „В сочинении „о царстве Божием», говорит Пужула, Августин развертывает серьезное красноречие, которому глубина мыслей, воображение и тонкая ирония сообщают постоянное разнообразие; историческое и философское знание Августина громадно; в продолжение всего сочинения гений епископа Иппонийского держится на свойственной ему высоте. |
| У нас в России долгое время было рабство и варварство, а потом наступил революционно-реакционный хаос, но у нас же, плохих европейцев, нашла себе приют неведомая Европе духовная жажда, неустанная работа лучших наших людей над вопросом религиозным. Дух наш решительно враждебен мещанству, и механический идеал Европы нам чужд и неприятен. Мессианистско-религиозные чаяния давно уже зародились в России, и в религиозное призвание России верит национальный гений нашего народа. В славянофильстве было много роковых ошибок и наивностей, но в нем же была и правда, дальше развиваемая Достоевским, Вл. Соловьевым и др. У нас есть органические задатки пути, противоположного этому судорожному движению к земному богу, к механизму, подменившему организм, к фиктивному бытию. Это не значит, конечно, что Европа «сгнила»; и там готовятся силы к последнему акту мировой истории. Мировая история разрешится лишь совместными силами Востока и Запада, и каждый великий народ имеет тут свою миссию. Но верим, России и русскому религиозному движению принадлежит роль особая и великая. Только Россия может соединить восточное созерцание Божества и охранение божественной святыни православия с западной человеческой активностью, с исторической динамикой культуры. На монгольском Востоке есть страшная стихия безличности, как кара за грехи, грозящая европейской цивилизации, изменяющей христианскому откровению о личности. Россия в силах будет отразить восточно-монгольскую опасность, если победит в себе татарщину, охранит себя от американской безличности и укрепит в себе мужественно-христианскую активность личности. Вера в миссию России есть вера, она не может быть доказана, это не научная истина. Народ есть реальное, а не номинальное понятие, народ – мистический организм, сверхчеловеческое единство. Народ есть предмет веры, а не предмет чувственного восприятия. Вера в русский народ принуждает нас думать, что Запад не в силах выйти из кризиса без истины, хранящейся на Востоке, в восточном православии, в восточной мистике, в восточном созерцании Божества. Третий Завет родится от органического соединения мистической истины Востока с утонченными плодами культуры Запада и с западной активностью. Христос на Западе, в католичестве был объектом, к Нему тянулся человек; на Востоке, в православии Христос был субъектом, внутренним фактом. |
| Невыносимое он днесь выносит... И сознает свою погибель он, И жаждет веры — но о ней не просит... Не скажет ввек, с молитвой и слезой, Как ни скорбит перед замкнутой дверью: «Впусти меня — Я верю, Боже мой! Приди на помощь моему неверью!..» Точный комментарий к пушкинскому безверию. Однако там, где нет обращения к Богу, непременно явится вполне определенный персонаж (а то, что обращение к Богу теплохладное, доказывает начальная строка одного из стихотворений 1821 года: «Раззевавшись от обедни...»). Поэтическое признание в том недаром называется «Демон» (1823). В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия — И взоры дев, и шум дубровы, И ночью пенье соловья, Когда возвышенные чувства, Свобода, слава и любовь, И вдохновенные искусства Так сильно волновали кровь, Часы надежд и наслаждений Тоской внезапной осеня, Тогда какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня. Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою, Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел. (2, 159) Реальный прообраз этого «злого гения» — Александр Раевский. Но Пушкин недаром считал необходимым особо сказать об обобщающем смысле образа (хоть это как будто само собою должно разуметься): «... Иные даже указывали на лицо, которое Пушкин (поэт пишет здесь о себе в третьем лице. — М.Д.) будто бы хотел изобразить в своём странном стихотворении. Кажется, они не правы, по крайней мере вижу я в «Демоне» цель иную, более нравственную. В лучшее время жизни сердце, ещё не охлаждённое опытом, доступно для прекрасного. Оно легковерно и нежно. Мало-помалу вечные противоречия существенности рождают в нём сомнения, чувство мучительное, но непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души. Недаром великий Гёте называет вечного врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века» (7, 36-37). |
| Великий Зодчий вселенной замыслил и создал существо, наделенное двумя природами – видимой и невидимой. Бог сотворил человека, создал его тело из предсуществующей материи, оживленной Его собственным Духом… Так родился в некотором роде новый космос, большой и малый одновременно. Бог поместил его на земле . это «смешанное», поклоняющееся Ему существо, чтобы оно, имеющее начаток в невидимом, могло созерцать видимое, царствовать над земными тварями, повиноваться веле ниям свыше, – бытие одновременно земное и небесное, преходящее и бессмертное, видимое и невидимое, держащееся середины между вели чием и ничтожностью, одновременно плоть и дух .. животное, идущее к иной родине и – венец таинства – уподобившееся Богу простым принятием Божественной воли. Григорий Назианзин Слово 45, на Пасху. Человек призван принять в себя вселенную, «понять» ее разумом и любовью, чтобы выразить тайное поклонение и запечатлеть в ней собственный гений – дать имя всякой душе живой, как говорит книга Бытия. Человек одновременно – «микрокосм и микротеос» (малый бог) ( Григорий Нисский ), синтез вселенной и сын Божий. Максим Исповедник с глубоким основанием предпочитает называть его «макрокосмом» (большим космосом), ибо он превосходит вселенную во всем своем величии образа Божия и именно по причине этого превосходства может восприять ее, чтобы оживить Действительно, человек, как очень ярко выразился Григорий Назианзин , воодушевлен «потоком Божественности», несущим, влекущим, «обрабатывающим» его, не дающим ему всецело отождествить себя с землей, из которой он вылеплен. «Человек бесконечно превосходит человека», – говорит Паскаль. Никакие обусловливающие его бытие земные факторы не в состоянии удовлетворить и исчерпывающе определить его. Отцы не уставали прославлять это неумалимое величие человека, «бездонность» человека как местопребывания Бога. Человек есть образ Божий, потому что ускользает от всякого определения, как и сам Бог. Образ есть истинный образ лишь в той мере, в какой обладает всеми атрибутами образа. Свойство Божественности – непостижимость; значит, она должна быть выражена и в образе. Если сущность образа может быть понята, в то время как его образец ускользает от всякого постижения, это различие уничтожает самое наличие образа. Но мы не сможем определить природу нашего духовного измерения – в точности по образу нашего Творца: …следовательно, мы несем на себе печать непостижимой божественности благодаря тайне, которую мы несем в себе. |
| После исступленных, восторгов новой веры в новые идеалы, провозглашенной в конце прошлого столетия во Франции… — Имеются в виду Великая французская революция 1789–1794 гг. и выдвинутые ею лозунги: «Свобода! Равенство! Братство!». 657 Старые кумиры лежали разбитые. — Завуалированная цитата из стихотворения А. Н. Майкова (1821–1897) «Празднословы» (1859 или 1860): Кумиры старые разбиты, И их разогнаны жрецы, И разных вер сошлись левиты, И разных толков мудрецы… 658 …и явился великий и могучий гений, страстный поэт. — О Байроне (1788–1824) и его русских последователях см. также в «Ряде статей о русской литературе» (1861). 659 …муза мести и печали… — Из стихотворения «Замолкни, муза мести и печали!» (1856). 660 Дух байронизма вдруг пронесся как бы по всему человечеству… — Творчество Байрона имело немалое значение для всей европейской культуры. Влияние Байрона при жизни поэта и позднее (в Англии и за ее пределами) было более сильным, чем влияние кого бы то ни было из поэтов-романтиков (об этом см., например: Дьяконова Н. Я. 1) Лирическая поэзия Байрона. М., 1975; 2) Байрон в годы изгнания. Л., 1974). Его испытали самые крупные русские поэты: Пушкин, Лермонтов, Некрасов. О русском «байронизме» с отсылкой к мнению Достоевского см.: Бродский Н. Байрон в русской литературе//Литературный критик. 1938. С. 114–142. См. также: Осмоловский О. Н. Достоевский и Байрон (к постановке проблемы)//Вопросы русской литературы. Львов, 1977. Вып 1 (29). С. 100–107. 661 …такому великому, гениальному и руководящему уму, как Пушкин? — Здесь и далее звучат мысли, подробно развитые Достоевским позднее в речи о Пушкине (1880), ранее — в «Ряде статей о русской литературе». См. также: Дневник писателя за 1877 г. Июль-август. Гл. 2, § III. 662 «Пушкин был явление великое, чрезвычайное» «не только русский человек, но и первым русским человеком». — С этой мысли Гоголя: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет» ( Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1952. Т. 8. С. 50) — Достоевский начнет речь о Пушкине. 663 |
| Дух представлялся философам нусом, потому что из него вынуто было первичное дыхание жизни и на него легла печать объективирующей мысли. Кант не раскрыл трансцендентальных чувств, волений, страстей, обуславливающих объективный мир явлений. Я говорю не о психологических страстях, не о психологических волениях, а о трансцендентальных, из мира нуменального обуславливающих мир феноменальный. Трансцендентальная воля и страсть могут преобразиться, обратиться в другую сторону, раскрыть мир в глубине субъекта, в сознании до его рационализации и объективации. И тогда самое бытие может предстать нам как охлажденная страсть, как застывшая свобода. В глубине мира лежит первичная страсть, но она объективируется, остывает, стабилизируется, заменяется интересом. Мир как страсть превращается в мир как борьбу за жизнь. Н. Гартман типично для философа определяет иррациональное отрицательно–гносеологически, как не вошедшее в познание. Но иррациональное имеет и иной экзистенциальный смысл. Нужна новая страсть, новая страстная воля, чтобы расплавить застывший, детерминированный мир и раскрыть мир свободы. И эта страсть, эта страстная воля может возгореться на вершинах сознания, после всех испытаний разума. Есть первичная, изначальная страсть, страстная воля, и есть последняя, конечная. Я называю её мессианской. Мир может быть преображен, освобожден от рабства лишь мессианской страстью. Страсть двойственна по своей природе, она может порабощать и может освобождать. Есть огонь испепеляющий, истребляющий, и есть огонь очищающий и творческий. Иисус Христос говорил, что Он пришел низвести огонь с неба, и хотел, чтобы он возгорелся. Огонь есть великий символ первоначальной стихии мировой и человеческой жизни. Противоречия, из которых слагается жизнь мировая и человеческая, связаны с огненной стихией, которая есть и в самом мышлении. Творческая мысль, которая знает противоречия и движется ими, есть огненная мысль. Это Гегель понимал в логике. Но пламенная, огневая основа мира, к которой человек лишь редко прорывается через обыденность, к которой прорывается гений, порождает страдание. |
|
|
