| Кардинальный вопрос, решаемый занимающим нас исследованием, сосредоточивается на выяснении мотивов первого крестового похода или ближайших обстоятельств, вызвавших этот поход. Речь идёт, однако, не о клермонской речи, а об южно-русских событиях во второй половине XI века. Исходным пунктом служит давно уже отмеченный факт, различно объясняемый историками крестовых походов. Крестоносцы первого похода, по прибытии в Константинополь, сверх всякого ожидания, нашли у императора Алексея I Комнина холодный приём, нежелание воспользоваться их услугами и кроме того оскорблены были такими требованиями и претензиями, которые действительно не могли не быть для них обидными. Следствием этого была столь вредная для общехристианского дела неудача, которою пользуются мусульмане во вред как грекам, так и западным христианам. Нужно ли приписать постигшие крестовый поход неудачи ошибкам греков, или же напротив можно оправдать греков и искать объяснения неудач в других обстоятельствах? Васильевский сделал попытку анализировать глубже, чем это делалось до сих пор, взаимные отношения греков и крестоносцев и пришёл к выводу, что в 1097 году Византия не нуждалась ни в чьей помощи, а что находилась на краю гибели и весьма нуждалась в посторонней помощи несколько ранее, в 1089–1090 году. Наиболее интересными и привлекательными с точки зрения русской истории являются те места, где рисуются отношения греков к печенегам и половцам с одной стороны и туркам-сельджукам с другой, и где впервые со всей наглядностью развивается мысль, что вследствие согласованного движения печенегов и турок империя действительно переживала отчаянные минуты в 1090 году. Рисуя положение, в котором находилась Византия в это время, Васильевский констатирует факты изумительные: одновременное движение половцев и печенегов со стороны европейской и турок-сельджуков со стороны азиатской, отчаянное положение Алексея Комнина, дающего невероятные обещания тому, кто подаст ему помощь, сношения с русскими князьями и союз с половцами. «Византийская империя тонула в турецком нападении: утопающий не разбирает средств для своего спасения. Нечестивый, безбожный, шелудивый Боняк и его не менее достойный товарищ Тугоркан были союзниками отчаяния; они должны были в самом благоприятном случае только помочь императору Алексею пережить критическую минуту, пока не придут более надёжные, более цивилизованные и человечные союзники. Этими союзниками были люди латинского запада; у них просил себе помощи император Алексей, туда были отправлены грамоты, призывавшие со всех сторон наёмное войско: факт, до сих пор отвергаемый патриотизмом греческим, но тем не менее не подверженный ни малейшему сомнению». |
| Так как в русских рукописных собраниях сборники житий святых встречаются в значительном числе, и так как в них находятся и такие материалы, которых в своё время давно доискивались во всех европейских библиотеках знаменитые издатели Acta sanctorum, то потребность сделать общедоступным столь важный исторический материал представляется сама собой. Васильевский сознавал эту потребность и понимал её не только как личный долг учёного, но как задачу, достойную целых учреждений. «Нашим учёным учреждениям, и может быть, прежде всего духовным, не мешало бы взяться с несколько бóльшим усердием за такое дело, которое, собственно говоря, напрашивалось бы само собой, не ожидая, что новейшие продолжатели болландистов обратят внимание и на московские сокровища. Было бы похвально, если бы даже и наша академия наук почла эту задачу достойною своего внимания. Но, конечно, на то мало надежды»... Не раз и в других местах своих сочинений Васильевский выражал мысль о недостатке инициативы у тех учреждений, которым надлежит ведать русскую «учёную честь и славу» (Журнал Министерства Народного Просвещения, июль 1879). Итак, с одной стороны, сознание бесспорной важности новых материалов, скрывающихся в русских рукописных сокровищах, с другой же характер излюбленных тем, которые заведомо не могли быть до конца обработаны на основании печатных источников, оба эти обстоятельства побуждали Васильевского многократно обращаться к житиям святых и выносить из знакомства с ними много пользы и поощрения. «Кто в Солуни мог бы думать, – говорит он в одном месте, – что важные источники для их города в византийский период находятся в Московской синодальной библиотеке? И житие Феодоры Солунской было бы драгоценной находкой не только для Тафеля, но и для тех новых солунцев, которые писали о древностях своего, впрочем, и для славян не менее священного города». Анализ работ Васильевского по житиям святых – предполагая, что эта тема не будет после него покинута – несомненно весьма желателен, он мог бы послужить прекрасным руководством для последующих занятий русских учёных в этой области. |
| Никогда не забыть того сильного впечатления, какое произвело в среде интересовавшихся русским историческим движением появление первой по времени статьи Васильевского по Византии, с которой и начинается его научная известность. Это была статья «Византия и печенеги», помещённая в Журнале Министерства Народного Просвещения (ноябрь и декабрь 1872), на страницах которого печаталось затем большинство сочинений, написанных Васильевским. Большой почитатель и товарищ нашего учёного по профессуре, К.Н. Бестужев-Рюмин, нередко поощрял петербургских молодых людей примером Васильевского и ссылался именно на эту статью в доказательство той мысли, что византийские занятия могут открывать неожиданные и блестящие перспективы для русского историка. Кстати уже два слова о Константине Николаевиче. Я не знаю человека, который бы так живо и любовно интересовался успехами русской науки и который бы с такой настойчивостью пропагандировал сроди петербургской молодежи занятия Византией. Уже находясь на краю могилы и сам будучи лишён сил для серьёзных занятий, он видел себе отраду в том научном движении, во главе которого стоял Васильевский, «звезда первой величины», по его выражению, и заключал надеждой, что может ему перед смертью удастся ещё читать хотя бы начало византийской истории на русском языке. Надежда эта не оправдалась: Васильевский сошёл в могилу, не успев привести в порядок свои произведения, а византийской истории на русском языке и доселе ещё не появлялось. И по своему внутреннему значению, и по живости изложения, и по методическим приёмам – упомянутая статья «Византия и печенеги» может быть взята как образец для характеристики учёной деятельности Васильевского. Здесь автор особенно наглядно показал применение научного метода к разработке тем, уже, повидимому, старых и значительно разработанных. Здесь находим в высшей степени счастливое соединение научных интересов византийской и общеевропейской истории, которое получает особую привлекательность тем, что вскрывает тесную связь между вопросами чисто византийскими и проблемами общей, а также специально русской истории. Мы не можем при этом не подчеркнуть того обстоятельства, что главнейшим образом производительность Васильевского характеризуется поисками за точками соприкосновения между византийской и русской историей и что наиболее известные и отличающиеся наибольшим мастерством труды его действительно посвящены этим темам, которые, можно надеяться, не вполне ещё им исчерпаны. |
| В русской истории есть много весьма деликатных вопросов, к которым нельзя подходить без опасения оскорбить чьё-нибудь национальное, религиозное или личное чувство. Эти вопросы и до сих пор могут возбуждать горячие споры и быть предметом страстной полемики, хотя не стало более Погодина, Кунака, Васильевского. 1 . Таков прежде всего вопрос о начале русского государства и о толковании известия Несторовой летописи под 862 годом. Есть ли это известие легенда или исторический факт? Было бы излишне здесь говорить о господствующих двух школах и характеризовать их взгляды и основные положения. Мы можем войти прямо в сущность дела и обрисовать принятое Васильевским положение в нескончаемом споре норманистов или несторовцев и их противников (антинорманисты разных красок). В самый разгар борьбы школ в семидесятых годах Васильевский выступил (в 1875 г.) с замечательной статьёй «Варяго-русская дружина в Константинополе»; за этой статьёй последовал ряд других разысканий в той же области, которыми Васильевский пытался локализировать вопрос о начале русского государства и свести его к историческим и хронологическим данным и географическим терминам. Ни норманисты, ни их противники до сих пор не могли указать ни в Скандинавии, ни где-либо в другом месте этнографический или географический термин, соответствующий воззрениям русского летописца, то есть нигде не могли указать народа, называвшаго себя в IX веке Русью; поиски за свядетельствами о до-рюриковской Руси выводят исследователей далеко из Скандинавии и России, и находки сосредоточиваются главным образом в греко-византийских памятниках. Хотя до сих пор, однако, упоминания о до-рюриковой Руси в Византии могут иметь значение лишь в том смысле, что дают право отодвинуть на несколько лет назад против Нестора известность имени Русь, а не решать вопрос о происхождении русского государства, тем не менее поиски в византийских памятниках дали несколько новых оснований к решению и этого вопроса по связи с двойником Руси – варягами. Именно в этом смысле получает значение исследование Васильевского «Варяго-русская дружина в Константинополе» (ряд статей в Журнале Министерства Народного Просвещения, 1874–1875), относящееся к числу лучших его произведений и могущее быть поставлено рядом со статьею «Византия и печенеги». |
| Н.С. Лебедев В истории русского византиноведения академик Федор Иванович Успенский занимает выдающееся место. Будучи до некоторой степени учеником основоположника науки о Византии в России – академика В. Г. Васильевского (Ф. И. Успенский слушал лекции В. Г. Васильевского в Петербургском университете, когда был студентом последнего курса), он в то же время является непосредственным продолжателем основанного В. Г. Васильевским изучения византийских древностей. Тематика научных исследований Ф. И. Успенского, точно так же, как и тематика работ В. Г. Васильевского , чрезвычайно обширна, и в этом отношении Ф. И. Успенский имеет много общего с В. Г. Васильевским . Однако наблюдаются и линии расхождения. Это прежде всего методология исследования, иной подход к материалу, выводы, а также те задачи, которые ставили перед собою оба византиниста. Не касаясь в данный момент вопросов о методологии В. Г. Васильевского и Ф. И. Успенского, так как эта сторона научного творчества наших знаменитых византинистов должна составить тему специального исследования, и не имея возможности подробно осветить все задачи, которые ставили перед собою В. Г. Васильевский и Ф. И. Успенский, мы обратим внимание лишь на одну из сторон византиноведения в их научной деятельности, а именно, остановимся на вопросе создания истории Византийской империи в полном ее объеме. В. Г. Васильевский и Ф. И. Успенский относились к этой задаче, столь насущной и первоочередной в истории нашей русской науки, различно. В то время как В. Г. Васильевский , считая выполнение ее завершением своих работ по византиноведению, не торопился с нею и «воздерживался», как пишет И. М. Гревс, «до конца жизни от прямой постановки такой задачи» 1 , академик Ф. И. Успенский рассматривал создание истории Византийской империи как основную задачу своей жизни. Он задумал ее еще на первых порах своей научной деятельности, как сам пишет об этом в предисловии к тому I и к первой половине II тома «Истории Византийской империи», в восьмидесятых годах XIX в., тогда, когда он еще только входил в круг византийских занятий. К этому времени Ф. И. Успенский, профессор Новороссийского университета, написал около 10 работ по Византии; это исследования о Никите Акоминате, его брате Михаиле Акоминате и работы по истории землевладения в Византии. |
| Поскольку общетеоретические воззрения Васильевского и методологические принципы его исследовательской работы в той или иной степени отражались на его научном творчестве, представляется целесообразным, не претендуя на полноту и основательность, кратко упомянуть о них, прежде чем останавливаться на выдвинутых им концепциях и на его научно-организационной деятельности в качестве главы санкт-петербургского византиноведческого центра. Наиболее близким ему по своим общефилософским взглядам сам Васильевский считал французского философа-религиеведа Э.Ж. Ренана (1823–1892), но решительно отказывался причислять себя к приверженцам какой-либо конкретной философской доктрины. Да и сам он вряд ли всерьез размышлял на эту тему. Решительно отказываясь в пользу науки, как в молодые годы, так и в зрелом возрасте, от участия в каких бы то ни было политически ориентированных обществах и кружках, он писал своему другу и сокурснику В.И. Модестову: «Я думаю, что у меня нет никаких убеждений... А ведь у меня убеждений-то в самом деле нет» 6 . Конечно, это было сказано слишком сильно: автор имел в виду убеждения такого рода, которые определяли бы всю общественную деятельность человека и присоединение к той или иной политической группировке. Живо интересовавшийся общественными и (как студент, а затем преподаватель) студенческими движениями в России периода реформ и в пореформенный период, Васильевский решительно сторонился политики, полагая, что к науке она не должна иметь никакого отношения. Случалось и ему, в контексте исторических аналогий, высказывать политические суждения, явно актуальные и открыто проецированные на положение дел в современном ему обществе и государстве, но он считал, что порожденные современностью политические идеи не могут, не должны влиять на направление исторической мысли. Во всяком случае, оценку любой подлинно научной концепции с учетом политических симпатий или антипатий он считал совершенно недопустимой. Брань за политические убеждения в адрес того или иного древнего или нового автора должна исчезнуть, писал он, со страниц зрелого историка 7 . |
| Напомним сделанную выше оговорку – с тех пор прошло более ста лет. Но именно Васильевский впервые в мировой историографии поставил на твердую научную почву изучение аграрных отношений в Византии. Первым обосновал он и тезис о феодальном характере общественного строя в Византии. Его проникновенный анализ аграрной, податной, юридической (сложной и многозначной) терминологии византийского актового материала и правовых памятников, как и его разыскания в византийской метрической и монетной (в ее отношении к римской) системах, дал исследователям ключ к уяснению ранее полупонятных или вовсе непонятных документов. Весьма существенны результаты исследования Васильевского и в сфере римско-византийского права – «в наиболее важной, как говорил он, области человеческого и общественного развития» 62 . Именно он доказал, что и «Земледельческий закон» и «Эклога» являются результатом правотворчества императоров-иконоборцев и явно ориентированы на регулирование отношений в недрах славянских поселений в империи и их отношений с властями 63 . Вопреки сильным тогда в России славянофильским тенденциям Васильевский высказывал твердое убеждение в том, что «Закон судный людем» не более чем славянская переделка «Эклоги» и вообще, что всякий раз, когда встречаются одинаковые нормы в памятниках права славян и Византии, следует делать вывод о бесспорно византийском происхождении таких норм 64 . После опубликования именно этих работ Васильевского по внутренней истории Византии ряд виднейших византинистов Запада отчетливо осознали: профессиональные исследования в области истории Византии неизбежно будут ущербными без непосредственного (в русском оригинале) знакомства с трудами российских ученых. В глухом занавесе (rossica et neo-graeca non leguntur), отделявшем западную науку от русской (последнюю от западной он никогда не отделял), появился просвет... Уместно подчеркнуть именно здесь, что все последующие, новые и новейшие концепции эволюции аграрных отношений в Византии, включая последние дискуссии о континуитете и дисконтинуитете, представляют собой в сущности сплошь и рядом лишь либо уточнение, дополнение и развитие, либо опровержение концепции Васильевского. |
| 267 столб. В д. Раковне Большой количество обеж не обозначено, в итоге же их 3, вместо имеющихся в д. Подклинье 2-х обеж. Ясно, что в Раковне пропущена обжа; однако и в рукописи она пропущена (260 об.) 298–302 столб. В перечне бывших владельцев поместных земель И. И. Аксакова упомянуты Пантелеев, Буйносовы, Власьев, Шепелевы, Ондреевы, Елисеев; в самом же описании, кроме всех названных владельцев видим земли еще Якима Дан. Рамышевского (ст. 302) и Олешка Исак. Кошелькова с Кузмадемьяни ул. (ст. 303). Можно предполагать, что Рамышевский и Кошельков пропущены или писцами, или издателями при перечислении владельцев. – По снесении этого места с рукописью, видим, что пропуск действительно есть, но только в печатном издании. В ркп. на стр. 286 об. читаем: «да Вахромеевская Елисеева с Кузмодемьяни улици, да Якимовская Данилова сына Рамышевъского, да Олешка Исакова сына Кошелкова с Кузмодемьяни улици». 313 столб. «д. Замошье: дв. Елизарко Игнатов, дв. Микитка Ортемов, сеют ржи десять коробей, а сена косят пятьдесят копен, а старого дохода шло боран, пяток лну, а из хлеба треть». Здесь, после обозначения количества копен сена не указано количество обеж; по итогу 28 обеж, в действительности же описано только 26 обеж; вероятно в указанном месте не достает 2-х обеж. В ркп. 297 об. так, как и в печатном издании. Но между словами «коробей, а сена» поставлен слабо намеченный крестик, а вверху написано «две обжи». Остается только непонятным, почему крестик поставлен не после слова «копен», куда следовало бы внести обозначение количества обеж. 344 столб. Недостает названия деревни: «в великого князя деревне в дворцовой в Васильевской Онаньина, да что была Вежитцкого манастыря, вопче в Ондреевскими обжами Ножкина, что за Коптем за Бутурлиным на княжь Петрове жеребью: дв. Федко Марков, дв. Тимошка Савостианов, сын его Обросимко» и т. д. Пропущенное название восстановить не составляет особого труда. Князь Елетцкий владел этой деревней «вопче» с Коптем Бутурлиным. Деревня прежде принадлежала Андрею Ножкину. При описании поместья Коптя Бутурлина и значится: «за Коптем за Григорьевым сыном Бутурлина... (ст. 316)... Андреевских Ношкина: в великого князя деревне в дворцовой в Стаях в Васильевской Онаньина, что было Вежицкого манастыря, вопче ему с Петровыми обжами Елетцкого, что были за владыкою, на Коптеве на осмом жеребью»… (ст. 317). За кн. П. И. Елетцким значится здесь часть деревни Стаи, а в описании его владений этой деревни нет. Отсюда, а равно из совпадения всех прочих признаков мы и полагаем, что на ст. 344 пропущена «д. Стаи». В ркп. 324 об., на посл. строке и находим: «в великого князя деревне в Васильевской Онаньина в Стаях, да что была Вежытцкого манастыря». |
| По завершении обзора основного фонда И. Е. Троицкого приступим к рассмотрению второй части его архива, хранящейся в Центральном государственном Историческом архиве Санкт-Петербурга (к сожалению, материалы из этого архива были для нас недоступны во время написания очерка, поэтому излагаем их содержание в виде особого добавления, которое завершает наш обзор). Личный архив И. Е. Троицкого в ЦГИА СПб. (Ф. 2182. Оп. 1. 255 дел) поступил в 1955 г. из ЦГИА. Фонд прошел архивную обработку, впрочем, не лишенную серьезных недочетов и ошибок в датировках и атрибуции документов. Как и в архиве из ОР РНБ, материалы ученого отражают различные сферы его деятельности: изучение русского раскола, учебно-педагогическая работа, византинистика и политика Русской церкви на православном Востоке. Следует заметить, что архив в ЦГИА СПб особенно богато представляет источники по последнему вопросу. Тем не менее историк Византии также может найти здесь немало интересных для себя материалов. Прежде всего следует отметить дневник Троицкого за девять лет с октября 1890 г. по июль 1899 г. (Д. 1–13). Записи здесь большей частью очень краткие: это упоминания о встречах, полученных и отправленных письмах, прочитанных книгах и, наконец, информация повседневно-бытового характера. В связи с посещениями византинистов Троицкий кратко записывал содержание разговоров с ними. Целый ряд таких записей касается визитов В. Г. Васильевского . Так, 17 октября 1890 г. Троицкий пишет: «Вечером посетили меня В. В. Болотов , И. С. Пальмов и В. Гр. Васильевский... Последний носится с проектом учреждения Византийского общества при Палестинском обществе. Я обещал ему свою подпись под его проектом» (Д. 1. Л. 17). Васильевский посетил своего коллегу с планом общества через два месяца: «17 [декабря]. Понедельник. В половине 4 был у меня В. Г. Васильевский с вестями относительно проектируемого филиального отделения при Палестинском обществе. Напутано немало...» (Там же. Л. 55). Как активный член Палестинского общества Троицкий не замедлил обсудить этот проект с секретарем общества В. |
| Профессор и академик Васильевский видел в приписке Mosquensis 252: ως δε τ χρονικ Γεωργου, π τν δε μνον Λογοϑτου прямое свидетельство, что отдел Mosq. 252 до 842 интерполирован, и именно из логофета 46 . Он переводит: «доселе сводная хроника Георгия (и логофета), а отселе только (=одного) логофета». Но переводить едва ли не естественные: «доселе хроника Георгия; отсель только (π τν δε μνον) логофета» 47 . То есть читатель! если, читая логофета, ты найдёшь у него в отделе до 842 года места, тождественные с этой рукописью, Mosq. 252, – то знай, что это логофет списывал с полного, окончательного издания Георгия, а не Георгий Mosq. интерполирован из логофета; «только отселе», то есть от 842 года, начинается действительный, оригинальный логофет. Такое же значение могут иметь и notae marginales Mosq.: «το Λογοϑτου» «ξ λλου βιβλíoυ» и так далее, выделяющие негеоргиевское из состава текста; так оправдываются и заметки 6 рукописей (Paris. 1706, Ambros. С. 184 и Palatin. Vatic. 394; Страсбургская Cod. L. Graec. 8 университетской библиотеки, Monac. graec. 139 и Цейцская Ciz. 65), уже прямо и бесспорно говорящие об участии логофета в их отделе до 842 г. (См. de Воог, Die Chronik des Logotheten, Byz. Ztschr. 4, 2, 233–284) На такое представление дела Васильевский приводит весьма сильное, по-видимому, возражение. Разбирая вопрос, кем пользовался Лев Грамматик, распространённым Георгием или логофетом, и, решая его в пользу логофета, он указывает на то, что якобы нет никаких признаков, что Лев Грамматик пользовался несомненным, подлинным Георгием, так как нет случаев текстуальных совпадений Льва Грамматика с Георгием Coisll. 134 и 310. Mutatis mutandis это значит, что, предполагая у логофета пользование распространённым Георгием, мы должны думать, что точно нарочно логофет не списал из него ни одной строчки там, где московский и коаленов Георгий (или, по нашему, третье и второе издания) дают тождественный текст, – что, конечно, крайне невероятно. Васильевский указывает, что в отделе до 813 года есть «близкие совпадения» между коаленевым Георгием и логофетом: это объясняется тем, что оба писателя пользовались одним источником, именно сокращённым Феофаном 48 ; но он решительно отрицает, что «вторичное родство» есть между логофетом и коаленевым Георгием в отделе 813–842 годов, где Георгий является самостоятельным писателем 49 , признавая, что и здесь есть лишь «первичное сходство», вследствие пользования одними источниками. |
|
|
