| Это даёт нам обоснованную возможность и в нашем тексте относить глагол к подлежащему: пастух, а не волк (Вот почему я и не сказал ни одного слова об определённом значении глагола – без определённого сочетания его с тем или другим субъектом действия. Вот почему, далее, в Ин.16:32 глагол употреблён в общем, неопределённом значении). Соглашаюсь, что таким путём можно обосновать только возможность. Но ведь у меня это не единственное и не обособленное основание. Оно у меня примыкает к другому, – к тому, что употребление сначала указат. мест., а потом существ., «ρπαζει ατα κα σκορπιζει τα προβατα – расхитит их и распудит овцы» заставлять относить глаголы к разным подлежащим. Эта система оснований и создаёт необходимое заключение. Правда, моё предшествующее основание проф. Богдашевский старается устранить таким объяснением, что волк «расхитит отдельных овец, а распудит целое стадо». Но это возражение Богдашевского не имеет никакой силы. Во-первых. Что волк, бросаясь в стадо, схватывает одну овцу (как у Богдашевского), а остальных распугивает, это обычное явление. Но не об обстановке этого явления, не о том, что похищение овцы волком сопровождается рассеянием стада, идёт речь в притче. Притча говорить не о случае нападения волка, но даёт схему отношений к стаду – пастыря, наёмника и волка: пастух (всегда) полагает жизнь свою за овец, наёмник убегает, как только завидит приходящего волка, оставляет овец, а волк расхищает их (ατα). Если вопрос о картине явления, одно дело; если о схеме, другое дело. Во-вторых, – это самое главное. Если даже допустить возможность картинного изображения, всё равно этим не устраняется странность употребления сначала указат. мест., а потом существительного. Пусть волк одних овец растерзывает, а других распугивает, в этом ещё нет основания сказать: растерзывает их и распугивает овец, всё равно нужно было бы сказать: растерзывает овец и распугивает их. Богдашевский говорит далее об усилении мысли. Но ужели «разогнать» сильнее, чем «расхитить»?! Наконец, что затруднение в чтении текста существует, это показывают и переводчики, переставляя «овец» и «их» и новейшие издатели, отбрасывая «τα προβατα». |
| Если бы г. Богдашевский с этого начал свою полемику, он не имел бы для неё материала. Ведь я с самого начала и утверждаю, что признать ψεστης и πατρ за предикаты одного предложения было бы вопреки правилу. В полемике я и добиваюсь от г. Богдашевского этого признания, и раз оно дано, я считаю полемику поконченной. Правда г. Богдашевский видит здесь исключение. Но ведь легко понять, что если признать принятый перевод за единственно верный, то нужно признать и грамматическое исключение; напротив, если подвергается сомнению этот перевод, если предлагается новый перевод, в котором по правилу ψεστης принимается за предикат, а πατρ за подлежащее, то какое же основание создать исключение? Если можно объяснить по правилу, то не должно прибегать к исключению. Иначе, какую угодно несообразность в переводе можно было бы оправдать придуманным ad hoc исключением. Ha стр. 324 проф Богдашевский пишет: «возможны два грамматически правильные перевода данного места: 1) «ибо он лжец и=даже (он) отец лжи» и 2) «ибо он лжец и (лжец) отец его (или как и отец sicut et pater), т. е. демиург. Ho последний перевод явно невозможен вследствие получаемой при нём мысли». Итак, вопреки всей своей полемике г. Богдашевский признаёт правильным принимать ψεστης за предикат и πατρ за подлежащее. Это почти всё, что я желаю от г. Богдашевского, хотя он облекает своё признание в туман, скрывающий его отступление. Во-первых, он продолжает признавать правильным и принятый перевод, ο котором сам же перед тем сознался, что он противоречит правилу. Итак, нужно признать правильным только тот перевод, в котором принимается ψεστης за предикат, a πατρ за подлежащее. Во-вторых – хотя г. Богдашевский соглашается принять «лжец» за сказуемое и «отец его» за подлежащее, но подставляет к этому сказуемому новое подлежащее (он), а к этому подлежащему новое сказуемое (лжец), т. е. то же сказуемое, но лишь ещё раз повторенное. Лишь бы не казаться уступающим!.. Нет, лжец сказуемое при подлежащем отец его. В-третьих – г. Богдашевский признаёт правильным второй перевод в связи с толкованием, которого я не предлагаю, и ради которого он отвергает перевод. Но ведь я предлагаю иное толкование: я разумею под πατρ ατο не демиурга, a Бога. Конечно, в этом случае необходпмо τι переводить не «ибо», а «что», против чего нельзя сделать ни одного грамматического возражения. |
| Соглашаюсь, что таким путем можно обосновать только возможность. Но ведь у меня это не единственное и не особобленное основание. Оно у меня примыкает к другому, – к тому, что употребление сначала указат. мест., а потом существ. «ρπαζεια τακαισκορπιχειταπροβατα – расхитит их и распудит овцы» заставляет относить глаголы к разным подлежащим. Эта система оснований и создает необходимое заключение. Правда, мое предшествующее основание проф. Богдашевский старается устранить таким объяснением, что волк «расхитит отдельных овец, а распудит целое стадо». Но это возражение Богдашевского не имеет никакой силы. Во-первых. Что волк, бросаясь в стадо, схватывает одну овцу (как у Богдашевского), а остальных распугивает, это обычное явление. Но не об обстановке этого явления, не о том, что похищение овцы волком сопровождается рассеянием стада, идет речь в притче. Притча говорит не о случае нападения волка, но дает схему отношений к стаду – пастыря, наемника и волка: пастух (всегда) полагает жизнь свою за овец, наемник убегает, как только завидит приходящего волка, оставляет овец, а волк расхищает их (αυτα). Если вопрос о картине явления, одно дело; если о схеме, другое дело. Во-вторых – и это самое главное. Если даже допустить возможность картинного изображения, все равно этим не устраняется странность употребления сначала указат. мест., а потом существительного. Пусть волк одних овец растерзывает, а других распугивает, в этом еще нет основания сказать: растерзывает их и распугивает овец, все равно нужно было бы сказать: растерзывает овец и распугивает их. Богдашевский говорит далее об усилении мысли. Но ужели «разогнать» сильнее, чем «расхитить»?! Наконец, что затруднение в чтении текста существует, это показывают и переводчики, переставляя «овец» и «их», и новейшие издатели, отбрасывая «ταπροβατα». Против данного мною перевода Uh. VIII, 44 г. Богдашевский, во-первых, возражает: «толкование это, без сомнения, весьма странное, ибо в Писании нигде нет речи об отце диавола» (т. е. кроме, как я полагаю, данного места). Но... ведь и об отце лжи в Писании нигде нет речи (т. е. кроме, как толкует Богдашевский, данного места). Ergo, оба толкования в этом отношении одинаковы. Как же г. Богдашевский не досмотрел полного бессилия своей аргументации? Ужели на таких призрачных доводах можно основывать «бессомненные» истины? |
| —144— имение своё (διεσκορπισεν την ουσιαν αυτου), управитель расточает имение хозяина (διασκορπιζων τα παρχοντα αυτου)! – Частный оттенок в употреблении глагола зависит не от этого, а от контекста, от того, с каким подлежащим он сочетается. В нашем тексте важно определить, какое подлежащее при σκορπιζει τα προβατα: пастух, или волк. Чтобы определить это, мы обращаемся к употреблению глагола в других новозаветных местах, и находим более или менее устойчивое сочетание с подлежащими: домоправитель, хозяин. Это даёт нам обоснованную возможность и в нашем тексте относить глагол к подлежащему: пастух, а не волк. (Вот почему я и не сказал ни одного слова об определённом значении глагола – без определённого сочетания его с тем или другим субъектом действия. Вот почему, далее, в Ин.16:32 глагол употреблён в общем, неопределённом значении). Соглашаюсь, что таким путём можно обосновать только возможность. Но ведь у меня это не единственное и не обособленное основание. Оно у меня примыкает к другому, – к тому, что употребление сначала указат. мест., а потом существ. „ρπαζει ατα και σκορπιζει τα προβατα – расхитит их и распудит овцы“ заставляет относить глаголы к разным подлежащим. Эта система оснований и создаёт необходимое заключение. Правда, моё предшествующее основание проф. Богдашевский старается устранить таким объяснением, что волк „расхитит отдельных овец, а распудит целое стадо“. Но это возражение Богдашевского не имеет никакой силы. Во-первых. Что волк, бросаясь в стадо, схватывает одну овцу (как у Богдашевского), а остальных распугивает, это обычное явление. Но не об обстановке этого явления, не о том, что похищение овцы волком сопровождается рассеянием стада, идёт речь в притче. Притча говорит не о случае нападения волка, но даёт схему отношений к стаду – пастыря, наёмника и волка: пастух (всегда) полагает жизнь свою за овец, наёмник убегает, как только завидит приходящего волка, оставляет овец, а волк расхищает их (αυτα). Если вопрос о картине явления, одно дело; если о схеме, другое дело. Во-вторых – и это самое главное. Если даже допустить возможность картинного изобра- |
| Судились сектанты в соединенной палате уголовного и гражданского суда. По замечанию автора статьи «Баптизм или штунда в Киев. губ.», суд шел ощупью, теряясь, ища опоры то в сознании подсудимых, то в свидетельских показаниях, и в конце концов видимо был предрасположен не придавать новообнаруженному явлению серьезного значения со стороны его преступности или вреда для Церкви и общества. «Суду какое дело, говорит вышеупомянутый автор, до того, что в какой-то Чаплинке или Плосском идет чуть не ежедневная ожесточенная борьба между проповедниками господствующей веры и проповедниками какого-то нового, малоизвестного религиозного вольномыслия, подрывающего в основе самое существование Церкви; что эта борьба оглашается всюду, что она волнует общество даже до рукопашных схваток, что она вносит раздор в семьи. Суд действует в строго определенном узком кругу, он не руководит следствием, не направляет, не расширяет его; он имеет дело с тем материалом, какой дан ему обвинительною властью: ему нужны притом формальные доказательства, указанные законом». По обвинению Балабана, Лясоцкого и др. в распространении ереси суд решил: «ни один из обвиняемых не сознался в распространении ереси, и большая часть из них не созналась даже в том, что они усвоили себе какую-нибудь ересь; и так как те из них, между которыми распространена будто бы ересь, не сознались в совращении, то и самый факт распространения ими ереси является недоказанным; ибо при обнаружении того, чтобы кто-либо был совращен ими в ересь, выставляемые против Балабана, Лясоцкого, Швыдковой и Богдашевской в качестве улик собрания их для чтения Св. Писания и письма Богдашевской к Балабану сами по себе ничего еще не доказывают в этом отношении, вследствие чего и не представляется достаточных оснований к обвинению поименованных лиц в распространении ереси». Не признавая, таким образом, самого существования ереси киевская палата уголовного и гражданского суда, продолжая суждение по обвинению тех же лиц в богохульстве и кощунстве относительно главного вожака, Балабана, решила: «с одной стороны, имеются указания, что Балабан во время совершения упомянутых действий был в пьяном виде; с другой – нельзя не прийти к заключению, что преступление это учинено им по невежеству». |
| После того, что нам уже известно о действиях Болобана и его последователей, читатель будет удивлен, узнав, что киевский суд самый факт существования секты в таращенском уезде киевской губернии в данное время признали сомнительными. Суду какое дело до того, что в какой-то Чаплинке или Плосском идет чуть не ежедневная, ожесточенная борьба между проповедниками господствующей веры и проповедниками какого-то нового, малоизвестного религиозного вольномыслия, подрывающего в основе самое существование церкви, – что борьба эта оглашается всюду, что она волнует общество и доводить до рукопашных схваток, что она вносить раздор в семьи, тот раздор, которого сила и значение понятны лишь тому, кто постиг глубину слов самого Христа: не приидох на землю воврещи мир, но меч, что духовная и гражданская власть выбиваются из сил, чтобы потушить поднимающийся пожар, способный принять обширные и опасные размеры, – какое до всего этого суду дело? Он действует в своем строго-определенном, точнее замкнутом, узком круге; он не руководить следствием, не направляет, не расширяет, не пополняет его, он имеет дело с тем материалом, какой дан ему обвинительной властью, ему притом нужны формальные доказательства, указанные законом. Мы не касаемся личных убеждений обвинителей и судей и их симпатии, которым тем не менее могли иметь здесь место, давать известную постановку делу, руководить подбором или оценкой доказательств. Как-бы впрочем ни было, суд рассудил и решил так о Болобане, Лясоцком и других по предмету обвинения их в распространены ереси: «ни один из обвиняемых не сознался в распространении ереси, а большая часть из них не сознались даже и в том, чтобы усвоили себе какую-либо ересь, и так как и те из них, между которыми распространена будто ересь, не сознались, чтобы они совратились в какую-либо ересь, то и самый факт распространения ими ереси между другими является ничем не подтвердившимся, ибо при не обнаружении того, чтобы кто-либо был совращен ими в ересь, выставляемый против Болобана, Лясоцкого, Швыдкой и Богдашевской, в смысле улик, собранья их для чтения св. писанья и письма Богдашевской к Болобану, сами по себе ничего не доказывают еще в этом отношении, вследствие чего и не представляется достаточных оснований к обвинению поименованных лиц в распространены между другими ереси». |
| Керенским даже, наконец, подписи статьи!! Конечно, каждый пишет, как умеет, и я не в праве за всё это обвинять г. Керенского: видимое дело, он решился написать на меня, как говорится, „обстоятельную“ критику и в этом отношении сделал всё, что и как мог сделать по своему разумению и силам. С чувством полного удовлетворения г. В. Керенский мог бы закончить статью свою, как обычно заканчивают свои произведения авторы, довольные собой и исполнением лежавшего на них долга: feci, quod potui; faciant meliora potentes! Но проф. Керенский увенчивает статью свою заключением, заставляющим вспомнить критику А. Гусева и Д. Богдашевского (=Z) оказавшуюся чувствительной не только к вопросам об учёности автора, его способностях, его нравственных качествах и т. п., но даже к его „титулу“, или просто к... подписи! Как находит П. Лепорский (Хр. Чт. 1904, 12, стр. 867), статья моя (в Бог. Вестн. 1904, 2) была „подписана длинным титулом профессора университета св. Владимира, доктора богословия, протоиерея Павла Светлова “. Этой подписью оказались сильно взволнованными и огорчёнными мои наблюдатели и критики, особенно „докторским титулом“ – и был шум велий от столь обычной в других случаях вещи, как разные подписи – и длинные, и короткие. Об этом шуме говорилось уже раньше; но к нему присоединился ещё и проф. В. Керенский как в самом начале своей статьи (405), так особенно заключением её: „В заключение профессору университета св. Владимира, доктору богословия, протоиерею П. Светлову пожелаю того, что для него с моей точки зрения совсем не излишне в его учёной деятельности: что бы его статьи не только подписывались громким титулом, но и оправдывались громким титулом“ (456). Заключение, как будто —497— несколько роскошное для доблестного сподвижника и покорного слуги „некоего Зорга“ и Хёнига? В нём при том не всё мне понятно. Если я не оправдал „докторского титула“ отрицанием знаменитого открытия проф. Керенского и непризнанием каких-нибудь других его заслуг в этом роде, то остаётся совсем неясно, каким образом могли быть неоправданы статьями моими другие „титулы“, до иных должностей относящиеся, – „профессора и православной церкви протоиерея“?! По-видимому, наиболее приятной для моих противников была бы подпись без „титулов“: П. |
| Чтобы понять всю силу древнего славянского перевода, следует иметь в виду, что слав. ложь не есть имя сущ. жен. рода, но это имя прилаг. муж рода: поэтому наш славянский текст означает «что лжив 52 и отец его». Та рука, которая исправила в пергам. рукописи «его» на «её» принадлежала невежественной голове, думавшей, что «ложь» – это сущ. ж. рода. Подобную же корректуру я встретил и у проф. Муретова 53 . Итак, наши древние переводчики хорошо понимали различие (в одном предложении сущ. без члена, переводя его предикатом, и существ. с членом, переводя его подлежащим. Не попал ли проф. Богдашевский в «тупик», высокомерно объявив моё объяснение Ин.8:44 «весьма странным», «весьма своеобразным» (in malam partem) и «ненатуральным» и величественно заявив о своём «согласии с нашим славянским переводом и большинством древних толкователей»? Редко полемика приходит к такому определённому, неотразимому, «документальному» результату, – и проф. Богдашевскому остаётся возможность благородно сознаться в своей ошибке и не позорить себя упорством. IV. Ombem г. Торопову ( Богосл. Вест . 1904, июль-авг.) В защиту «принятого и обычного» изъяснения Ин.8:44 – К. Торопова Когда в Октябрьской книжке «Богословского Вестника» за прошлые год прочитал я изъяснение Ин.8:44 ; так тогда ещё хотел было указать проф. Тарееву на серьёзное ею недомогание в греческом языке. Теперь, когда, и после указания проф. Богдашевским «ненатуральности» предложенного им изъяснения, он продолжает отстаивать свой перевод, приемлю смелость указать допущенные им погрешности. Он погрешает совсем против элементарных правил грамматики. Он глубоко заблуждается, когда и в майской книжке настаивает, что «в греческом ψεστης потреблено без члена, а πατρ с членом и потому эти два слова не могут быть частями одного предложения, и именно двумя сказуемыми». Но по законам греческого языка из двух сказуемых одного предложения одно может быть без члена, а другое с членом; и это бывает всегда, если после другого существительного стоит родительный падеж местоимений личных и местоимения ατς (как это и есть в Ин.8:44 ). В грамматиках, обыкновенно, в том же самом параграфе, где идёт речь об употреблении члена, говорится также, что родительные падежи местоимений личных и местоимения ατς если находятся после имени существительного, употребляются всегда с членом, причём член ставится перед существительным и в греческом языке никогда и нигде нельзя встретить выражения: πατρ μου, – ατο, а непременно: πατρ μου, – ατο (вм. πατρ μο, ατο). И в Ин.8:44 пред πατρ стоит член не потому, что это слово – подлежащее, а потому, что после него есть родительный падеж местоимения ατς, – что без члена это слово не могло быть употреблено, не смотря на то, что в предложении является сказуемым. |
| Итак, грамматика новозаветного языка за меня. Также и древнеславянский перевод за меня. Это очевидно. Я предлагаю перевод: лжец (сказ.=лжив) и Отец (подл.) его (диавола, а не лжи, или её). Древнеславянский перевод гласит: яко ложь (прилаг.) есть и отец (или даже господь) его (а не ея, не лжи). Но вот приём, которым г. Богдашевский скрывает перед читателями своего журнала значение славянского перевода. Нужно заметить, что перевод союза τι не может иметь исходного и самостоятельного значения, потому что τι может означать и «что» и «ибо». Как перевести союз, зависит от понимания всей фразы: если переводить «он лжец и отец лжи», то конечно «ибо»; также, если переводить «лжив и отец его», но разуметь демиурга, то также требуется «ибо»; но если переводить «лжив и отец его», т. е. Бог , т. е. в этих словах видеть клевету диавола, тогда союз нужно перевести «что». Вот почему в своей первой статье я рассуждаю только ο словах «лжец и отец его», и ни слова не говорю ο союзе τι, лишь переводя его через «что». Вот почему, оценивая в первом ответе г. Богдашевскому славянский перевод, я рассуждаю исключительно ο тех же словах, и только в конце рассуждения добавляю «также непосредственно очевидно, что древние переводчики Ин. 8:44 не придавали союзу τι кавзального значения». Т. е. если в славянском переводе «ложь» – прилаг., «отец его», а не её, не лжи – подлежащее и притом относится, конечно, не к демиургу, а к Богу (даже «господь его»), то «яко»=что. Я считаю это неотразимым... Что же делает г. Богдашевский? Он показывает вид, что рассуждение идёт прежде всего и главным образом ο переводе союза, – он пишет: «ни откуда не видно, что яко не имеет здесь кавзальнаго значения... Вся аргументация проф. Тареева разрывается, как паутина»... Нет, г. Богдашевский. Центр наших рассуждений, т. е. основание, – грамматическое изъяснение слов ψεστης στν κα πατρ ατο; во-вторых, я предлагаю своё богословское объяснение слов «отец его», относя их к Богу; отсюда, в-третьих, сам собой следует перевод союза... |
| В частности, устав 1869 г., вводивший специализацию студентов по 3 отд-ниям - богословскому, церковно-историческому и церковно-практическому, не только оставлял историю философии, логику, метафизику и психологию в составе дисциплин, обязательных для изучения на всех отд-ниях, но и увеличивал объем их преподавания до 12 ч. в неделю. Изменения, внесенные в учебные планы академий уставом 1884 г., упразднившим специализацию по отд-ниям, не касались философских дисциплин, преподававшихся в том же объеме и не утративших значения важнейших после богословского предметного цикла. Подчеркивая церковно-пастырский статус духовных академий, устав 1910 г. сохранял лояльность к философским дисциплинам, отводя на преподавание систематической философии (заменившей метафизику), логики, психологии и истории философии 15 ч. в неделю. Устойчивая тенденция к сокращению философских курсов в духовно-академическом образовании, проявляющаяся с кон. XIX в., обнаруживает себя в полной мере с 1911/12 уч. г., когда в соответствии с принятыми летом 1911 г. изменениями в действующем уставе история философии утратила характер обязательной дисциплины и стала предлагаться студентам на выбор с педагогикой. Преподавание философских дисциплин в КДА с сер. 60-х гг. XIX в. связано преимущественно с именами ее воспитанников - Линицкого, Богдашевского, П. П. Кудрявцева, И. П. Четверикова, Н. Н. Пузанова, С. Г. Остроумова. Линицкий является автором неск. учебников по философии и истории философии: «Обзор философских учений» (К., 1874), рекомендованный в качестве учебного пособия для семинарий; «Основные вопросы философии: Опыт систематического изложения философии» (К., 1901); «Очерки истории философии древней и новой» (К., 1902). С нач. ХХ в. и до закрытия КДА ведущая роль в преподавании философских дисциплин принадлежала Кудрявцеву и Четверикову, в течение 20 лет читавших курсы истории философии и психологии. Преподавательская деятельность профессоров философии КДА способствовала становлению и развитию модели философского образования в ДА, основанной на преемственном и систематическом характере философской подготовки, осуществляемой в семинариях и академиях и направленной на формирование у воспитанников духовных школ прочной историко-философской базы, овладение ими методикой самостоятельной работы с классическими первоисточниками и новейшей философской лит-рой. |
|
|
