| Я уже немного пытался описать отца Иоасафа, как он выглядел внешне. Добавлю только, что он был чрезвычайно худ. Сухой был до удивления. Одежда на нем висела, как на колу. А когда облачался и надевал митру, то митра совсем закрывала его худое лицо, так что видны были только нос и маленькая беленькая бородка. (Митра эта и теперь жива, надеваю я ее иногда.) Голосок у него был, наверное, второй тенор, и настолько слаб, что его не слышно было рядом. И так как батюшка отец Иоасаф был довольно глух, то разговаривал с людьми глазами, намеками, догадками. Он вечно спешил куда-нибудь, бежал с бумагами, что-то кому-то шептал на ухо. Постоянно серьезный, сосредоточенный, по-солдатски подтянутый был батюшка Иоасаф. Глубокий, кажется, недоступный. Но что это была за душа! Что за жемчуг бесценный хранился внутри ее! Какая богатая духовная жизнь таилась под бедной и слабой внешностью! Это был гигант духа. Бесстрашный воин Царя Небесного. Когда братия заходили по каким-либо делам в келию, где он жил и работал, то видели везде и всюду образцовый порядок. Он будто всегда кого-то встречал: гостей высоких, что ли, начальство или ангелов? На письменном столе, на самом видном месте, стоял (не лежал, а стоял) большой конверт – завещание… Так вот оно что! Отец Иоасаф каждую минуту ждал к себе страшную гостью – смерть. И ждал бестрепетно, безбоязненно. Все прибрал, приладил, подчистил в своей келии. А ведь это очень поучительно, мой дорогой и милый человек, очень замечательная черта в жизни нашего старца отца Иоасафа. Знать, он очень хорошо усвоил наставления святых отцов: «Помни последняя своя, смерть, Страшный Суд и вечные муки…» Помнил и готов был в любую минуту перейти от здешнего земного мрака к горнему невечернему свету. Мы, с тобой, мой дорогой читатель, ни о чем, кажется, так не забываем, как о своей смерти, как о Страшном Суде, о вечном наказании. О, если бы мы постоянно помнили об этих важных вещах! Об этих неотвратимых, неизбежных моментах… Тогда меньше бы грешили, боялись бы ответа, наказания, боялись бы оскорбить любимого нами Господа, Который так любит нас с тобой… |
| Но по многим причинам 29 томов его «Истории» не скоро последуют в могилу за своим автором. Даже при успешном ходе русской исторической критики в нашем ученом обороте надолго удержится значительный запас исторических фактов и положений в том самом виде, как их впервые обработал и высказал Соловьев: исследователи долго будут их черпать прямо из его книги, прежде чем успеют проверить их сами по первым источникам. Еще важнее то, что Соловьев вместе с огромным количеством прочно поставленных фактов внес в нашу историческую литературу очень мало ученых предположений. Трезвый взгляд редко позволял ему переступать рубеж, за которым начинается широкое поле гаданий, столь удобное для игры ученого воображения. При недостатке твердых оснований Соловьев скорее готов был обойти вопрос, подвергаясь упрекам критики, чем решить его какой-либо остроумной догадкой, которая поселила бы самодовольную уверенность, что вопрос покончен, или легла бы лишним камнем на пути для других исследователей. Вот почему от такой продолжительной и быстрой работы над неопрятным, неочищенным материалом у Соловьева осталось так мало ученого сора. Найдут разные недостатки в его огромном труде; но нельзя упрекнуть его в одном, от которого всего труднее освободиться историку: никто меньше Соловьева не злоупотреблял доверием читателя во имя авторитета знатока. Это был ученый со строгой, хорошо воспитанной мыслью. Черствой правды действительности он не смягчал в угоду патологическим наклонностям времени. Навстречу фельетонным вкусам читателя он выходил с живым, но серьезным, подчас жестким рассказом, в котором сухой, хорошо обдуманный факт не приносился в жертву хорошо рассказанному анекдоту. Это создало ему известность сухого историка. Как относился он к публике, для которой писал, так же точно относился он и к народу, историю которого писал. Русский до мозга костей, он никогда не закрывал глаза, чтобы не видеть темных сторон в прошедшем и настоящем русского народа. Живее многих и многих патриотов чувствовал он великие силы родного народа, крепче многих верил в его будущее; но он не творил из него кумира. |
| Наказание тринадцатого слова не имеет в своем содержании ничего общего с главным его предметом. Оно есть по своему характеру вполне самостоятельное пастырское поучение. Содержание его очень разнообразно, в нем нет связи логической и последовательности, оно состоит из целого ряда отдельных мыслей. В содержании поучения можно отметить несколько отдельных пунктов. В начале поучения даются пастырские советы об умеренности во всем в жизни – в пище, питье, платье, за тем о снисходительном отношении к нищим, соединенные с обличением грубого, нахального отношения к ним, – о правде и непосулоимстве в суде, обличения против роскоши, изнеженности, праздности, брадобрития, излишнего убранства и богатства сапогов, излишней заботливости о птицах, псах, наставления мужьям относительно своих жен, господам относительно рабов и слуг, отцам относительно детей; особенно замечательны здесь наставления к юношам, соединенные с строгим обличением их волокитства, и к отрокам, которые призываются пастырем к постоятельной деятельности, удалению от праздности и к ревностному изучению наук и художеств. Самый сухой и краткий перечень показывает, как разнообразно по своему содержанию настоящее поучение. Наказание тринадцатого слова весьма важно в историческом отношении: в нем сгруппировано много разных данных для характеристики быта русского общества XVI в. По своей исторической ценности, при своем обширном объеме это наказание может идти в сравнение только с одною первою частью двенадцатого слова. Сложившееся убеждение о невозможности спасения в мире сопровождалось своими практическими последствиями в жизни русского народа. Видя в монашестве почти единственно верный путь ко спасению, люди мирские, занятые повседневными житейскими заботами, за которыми им мало оставалось времени для удовлетворения собственно религиозно-нравственных потребностей, вполне проникались тою мыслию, что в мире, действительно, невозможно получить спасение. Убеждение, что весь окружающий человека мир, все разнообразные жизненные отправления в ходе общественного строя, семейные узы и проч., что все это составляет препятствие для нравственной усовершаемости человека, послужило действительным тормозом в нравственном развитии русского общества. |
| Глава III. Слова, излагающие учение о сохранении священного предания и обрядов церкви Третье и четвертое слова Данииловского соборника запечатлены одним общим характером и сосредоточиваются на защите священного предания и всей церковно-обрядовой стороны русского православия. Отличие содержания одного слова от другого состоит только в том, что в первом из них, т. е. третьем, излагается учение о сохранении церковного предания и обрядов всех вообще, тогда как в четвертом слове предметом защиты служат некоторые частные обряды и обычаи русской православной церкви. Слова Даниила, посвященные им защите предания и церковных обрядов, находятся в самой органической связи с современным религиозным состоянием русского общества и вызваны были особенностями религиозной жизни русского народа. Преобладание внешности, сухой обрядности над другими более живыми, духовно-нравственными отправлениями религиозной жизни проходит почти чрез всю историческую жизнь русского народа. Мало знакомый с догматическим учением православия, а между тем постоянно живя и воспитываясь в строгой церковной обрядности, народ стал смешивать в своем представлении и то в другое и переносить признаки одного понятия на другое. Таким путем в русском народе с течением времени образовался взгляд на обряд, как на нечто тождественное с догматом, оттого затем и на разности в обрядах русский народ стал смотреть, как на догматические отступления. Крайняя и односторонняя приверженность русских, к форме, к обряду, составлявшая одинаковое достояние почти всех членов русского общества, была причиной, по которой, при охватившем в XV–XVI вв. русское общество критическом движении, строгие ревнители православия и поклонники обряда с особенною настойчивостью взялись за защиту церковно-обрядовой стороны православия. Точно также в частности поступил, и митрополит Даниил. Было несколько отдельных фракций людей, проводивших идеи, несогласные с установившимися взглядами на обряды церкви, которые вызывающим образом действовали на Даниила. |
| 4–7). Впрочем, он сам сознается, что непосредственное влияние древних языков на древнюю Русь было весьма незначительно; русские иерархи из греков плохо понимали русский язык, а московская библиотека была заперта многие годы, и до Максима Грека никто не мог разобрать книг, в ней хранившихся (стр. 6). С большими надеждами обращается автор к переводной древнерусской литературе. С этой целию он собирает известия о переводах греческих книг на славянский язык и списывании их русскими и для Руси на Афоне и в других местах; к этому присоединяется перечень переводных сочинений, распространившихся на Руси, составленный преимущественно по истории Церкви преосв. Макария, по описанию Румянцевского музея и другим каталогам. Автор выписывает щедро, где были у него под руками готовые перечни; перечень переводов до XVI века занимает у него несколько страниц; напротив, за два следующие века он ограничивается двумя-тремя указаниями. Определение влияния этой переводной литературы на Русь, делаемое автором, способно поразить своею решительностью: «Результатом переводной деятельности у южных славян, в Византии и отчасти в России, было значительное количество переводов отцов Церкви, религиозно-нравственных сочинений и византийских сборников, которые сообщили русской жизни исключительно религиозное направление, сохранявшееся во все время древнего периода» и т. д. (стр. 10). Древнерусская жизнь сохраняла исключительно религиозное направление, и это направление сообщено было малограмотной древней Руси переводной византийской литературой – над смыслом и способом происхождения таких выводов можно задуматься. Читатель для полного уяснения себе этих выводов найдет, вероятно, недостаточным сухой библиографический перечень переводов: он пожелает, чтобы сделан был обстоятельный анализ их содержания и духа и чтобы хотя несколько объяснены были пути и степень распространения их в массе. Знакомый с древнерусской письменностью найдет возможным хотя некоторое удовлетворение этому желанию; но автор, не коснувшись этого, говорит только в заключение перечня: «Всматриваясь в содержание этих книг, легко заметить, что в них в сильной степени преобладает созерцательное и аскетическое направление (стр. |
| В. Р-в. 327. И хорошо. Хорошо уже потому, что смиренно. Автор кричит: «Нравственная личность! нравственная личность», но ведь она сама — из нервов и мозга, а мозг и нервы — от звезд, от стихий; и, словом, Космос есть великая утроба, в которой и из которой родилась «нравственная личность». Все связано «шестью днями творения». Да и, затем, у какого разбойника нет «нравственной личности»: ибо он и разбойником мог стать по «нравственной свободе» в себе, по сей «божественной, одному человеку присущей свободе». Что же, автор прикажет мне больше любить мазуриков и шулеров, чем овец, коз и коров? Да никогда! В. Р-в. 328. Тут только поэзия. Не понимаю, зачем автору выходить из природы? Этого-то он нигде и не доказывает, а потому только стучит словами. В. Р-в. 329. Все это — забвение, что там же, где сказано об «образе и подобии Божием», сказано и «оплодотворяйтесь, размножайтесь». Несчастная книжность, несчастная интеллигентность сделала то, что человек мыслит себя «подобием Божиим», когда строчит газетную статью или брошюру, а не когда носит на руках больного ребенка, не когда мать кормит его грудью, не когда родители зачинают его. Проклятое скопчество, родитель сухой и суетной интеллигентности. Нет, явно надо переменить все мотивы религиозности, всю мотивировку отношений к Богу и связи с Ним. В. Р-в. 330. Да он вполне духовен и сейчас: половой акт рождает из себя море мысли и воображения (младенца с душою), и оно же, т. е. воображение и мысль, обволакивает этот акт в поэзии, между тем как физический глаз и физическое слово (голос) не смеют его коснуться. Совокупление есть наиболее духовный акт — не то что пошлая, базарная политика. В. Р-в. 331. Содомские мечты, нам вовсе не нужные. И теперь во всех своих составных частях акт этот прекрасен. Чтобы его сделать привлекательным для человека, ради обеспечения размножения, природа и ее Создатель соединили в нем все самое лучшее, как разнообразно прекрасное соединено и в цветах растений. Что он для всех, кроме mademoiselles в сюртуках, прекрасен, видно из воображения человеческого, которое его любит и представляет не в другом, нежели как он существует, виде, — не трансформирует его, а берет в реальности. |
| Когда мы берем даже поэтические произведения 20–30-х годов, мы найдем то галлофобию и германофобию, то развитие мотивов о самобытности русской жизни. Отзвуки этого мы найдем даже у Пушкина, напр., в тех строках в «Евгении Онегине», где он говорит о романах: В которых отразился век И современный человек Изображен довольно верно С его безнравственной душой, Себялюбивой и сухой, Мечтанью преданной безмерно, С его озлобленным умом, Кипящим в действии пустом. Эти строки попадали в тон тому историко-культурному скептицизму, который освобождал от прежней наивной веры в прогресс и ставил вопрос о ценности культуры, которую у нас только и знали в формах именно западной культуры. И если в 1823 году кн. Вяземский писал Жуковскому относительно литературных издательских планов: «Будем разливать по России свет европейский», то как раз именно уже в эти годы в Москве формируется течение, ставшее историческим предварением будущего славянофильства. Я имею в виду «Общество любомудров» (1823), во главе с кн. В. Ф. Одоевским и членами Д. В. Веневитиновым, А. И. Кошелевым, И. В. Киреевским и др. Хотя эта группа лиц занималась преимущественно философскими вопросами, но, находясь под чрезвычайным влиянием Шеллинга, любомудры занимались немало вопросами философии истории – и это обращало их взоры к оценке европейской цивилизации и взаимоотношений Запада и России. В немец20 кой романтике, получавшей тогда могучее влияние на русскую молодежь, проблемы философии культуры ставились часто с чрезвычайной глубиной и силой, и не случайно в альманахе, который издавался кн. В. Ф. Одоевским и В. Кюхельбекером – «Мнемозина» (1823–1825 годы) – борьба против пристрастия к французским идеям и популяризация идей немецкой романтики соединялись уже с призывом изучать свою родину. «Московский вестник» (1827–1830 годы) продолжает ту же работу, и уже в ближайшее десятилетие мы видим блестящее развитие тем, выдвигавшихся любомудрами. Если окончательное влияние славянофильства и западничества должно быть отнесено к 40-м годам, то в 30-х годах будущие противники еще исповедуют почти одни и те же идеи, сходясь именно в постановке и понимании проблем философии культуры. |
| Московская память отнеслась без горечи к Киприану: положив забвение на смутные события первой половины его святительства, в которых он не всегда играл роль невольной жертвы, она сохранила полезную деятельность пастыря «вельми книжного и духовного, всякого благого любомудрия и божественного разума исполненного», как называет его московский биограф. Составленное им житие митрополита Петра стало любимым чтением древней Руси и переписывалось с большим усердием. Даже в народном предании он не прошел бесследно: уж в XV в. на Руси ходило сказание о страшных следствиях, какие имело неблагословение Киприана для одного литовского хозяина, к которому на пути заехал митрополит 91 . Киприан не указывает в числе своих источников на житие, написанное до него ростовским епископом Прохором, а замечает только в предисловии, что задумал написать, «елико от сказатель слышать». Но он несомненно пользовался сочинением Прохора: легко заметить, что последнее служило программой для книжного Серба, по которой он подробнее и другим литературным стилем, но совершенно в том же порядке рассказывает события; притом Киприан, нигде не списывая у Прохора, удержал однакожь в своем изложении несколько отдельных его оборотов и выражений. Киприан мог найти труд Прохора неудовлетворительным как в фактическом, так и в литературном отношения: некоторые черты жизни святителя, известные Киприану, опушены у ростовского епископа; другие изложены слишком кратко на взгляд митрополита и не освещены с надлежащих сторон; притом Прохоровское житие – сухой рассказ современника, тогда как отношение последующих поколений к великому московскому святителю и книжные понятия самого Киприана требовали иной формы для литературного изложения его деяний. Новые черты, внесенные Киприаном в биографию, обнаруживают оба мотива, им руководившие. Он прибавляет известие о Волынском происхождении Петра, о состоянии Волыни при Петре и в его, Киприаново время, о замысле волынского князя, пославшего Петра в Царьград ставиться в митрополита, о чем умалчивает Прохор. |
| — Может, вы и разумно все говорите, только я в руки не брал сохи и не знаю, как хлеб сеют. — Об этом не беспокойся; я надеюсь справиться и с землею, и с сохою, и с посевом. Ты только скажи, что согласен. — Зачем же я стану перечить вам? Четыре меры ржи нас не оскудят, а может, и пригодное дело выйдет. Будущее одному Богу известно. Со следующего же дня Лисицын приступил к пахоте, продолжая усердно помогать Василию в стройке, и до первого октября засеял десятину земли четырьмя четвериками озимой ржи. Товарищи заготовили достаточно сена для скота и припасли весь материал для построек. Сверх того Лисицын между делом успел приготовить для печей кирпич. Все здания возводились, как уже было сказано, из ели, отличающейся особенной прямизной стволов. Необыкновенная толщина деревьев позволяла строить жилые избы только из шести венцов, полы и потолки застлали трехвершковыми досками аршинной ширины, а так как избы ставили на коротких толстых столбах, фундамент обшили тесом. Крыши на всех строениях покрыли перестоявшейся сухой травой, гладко начесанной граблями, при частом опрыскивании водой. На потолок был насыпан довольно толстый слой мха, просушенного на воздухе, чтобы тепло из жилых комнат не уходило на чердак. Каждая изба имела внутри семь аршин ширины и десять длины. Изба Василия была обыкновенная, с русской печью у задней стены и с палатями по обе ее стороны для постелей. Здесь же была и общая столовая. Изба Лисицына изнутри разделялась дощатыми перегородками на три отделения: переднюю, чистую комнату и спальню. Избы успели окончить до наступления заморозков, холодные же строения окончили уже после первого снега. На оконах изб Василий сделал отличные ставни, а фасад и ворота украсил красивой резьбою. Лисицын теперь радовался, что захватил с корабля ящик со стеклами, который он долго не решался взять, считая стекла вещью мало полезной в лесной пустыне. Во время отдыха от трудной плотницкой работы на речке устроили плотину, чтобы перед самыми окнами образовался пруд, удобный для водопоя. В этот пруд Лисицын пустил разной рыбы из озера; заселил он рыбой и оба островных озера. |
| I. Хронологические границы одного из сирмийских соборов В исторических деталях, быть может, наименьшего доверия заслуживают те, которые считаются общепризнанными. Нередко это последнее, почетное их отличие описывает точно только тот факт, что уже очень давно никто не поверял тех основ, на которых эти бесспорные положения держатся, и не пытался их оспаривать. Это, впрочем, и понятно. Установить мелочи иногда бывает труднее, чем верно нанести основные, определяющие линии факта; требуется сличить и взвесить много показаний для того, чтобы утвердительно высказаться о какой-нибудь сухой детали. И нередко затраченный труд не вознаграждается ничем, кроме неустранимого Поп liquem. Дaжe и в тех счастливых случаях, когда исследование завершается убеждением, что подробности нужно представлять именно так, а не иначе, эта новая или, по крайней вере, твердая постановка их не расширяет и не изменяет исторической перспективы, не вносит нового света в смысл фактов. Поэтому в мелочах очень часто полагаются на авторитет предшествующих ученых, с безмолвным согласием переписывают снова и снова их положения 1 2 . Но если точкою отправления всяких исторических изысканий должно быть то убеждение, что все существовавшее имеет право на то, чтобы его знали наилучшим образом, то и труд над мелочами принимает характер нравственно долженствующего – в особенности тогда, когда находятся некоторые основания подозревать, что существующее мнение по меньшей мере не бесспорно. – Ряд подобных деталей и составляет предмет этюда, предлагаемого читателю. I. Что Либерий, епископ римский, сосланный в августе 355 г. за твердую защиту дела православия и Афанасия в. пред имп. Констанцием, потом (в 357 г.) изменил своим убеждениям, подписал 3 какое-то арианское вероизложение и ценою этой сделки со своею совестью купил себе возвращение на римскую кафедру, это исторический факт, непререкаемо твердо засвидетельствованный. Но вопрос о том, какое именно вероизложение (resp. какие именно вероизложения) подписал Либерий, остается и до ныне спорным. |
|
|
