| За эту вину они теперь все готовы сделать, лишь бы только между нами и вами восстановить правильные отношение основанные на любви и взаимном уважении. – Вообще я теперь во всем полагаюсь на вас, и поручаю вам уверить своих товарищей в том, что отныне я буду с ними обращаться вполне хорошо, благородно, а в случае чего-нибудь ненормального прошу прямо говорить мне все... Так потрудитесь же все это уладить... Затем, пока до доброго свидания. – Еще одно, Владимир Яковлевич, нужно вам сказать. – Говорите. – Товарищи желают, чтобы вы на классе решали возражение. – Но ведь на это много будет времени тратиться... – Ничего! За то гораздо оживленнее будет класс. – Ну, хорошо. Еще не имеете ли чего сообщить мне? – Еще? Нам всем было бы очень желательно, чтобы все читаемое на классе заставляли кого-нибудь повторять, да если можно, совсем оставили бы наш сухой и уже отживший свои веки учебник, и заменили бы его своими записками. – Первое зависит от меня, и я исполню его, второе не в моей воле состоит. Впрочем, по этому предмету я переговорю с отцом ректором, если он позволит, я оставлю тот в самом деле весьма трудный и неудобный учебник, и заменю его своими записками...Еще чего-нибудь не скажете ли? – Более, кажется, ничего сказать... – Ну так до доброго свидания? Уладьте там все получше. Бетуллин раскланялся с Владиславлевым и пошел прямо к ректору, а Владиславлев отправился в класс. – Ну что, Василий Петрович, как там дела-то наши идут? – говорили товарищи, встречая Владиславлева в дверях. – Дела, господа, вот какого рода, мы поступили весьма скверно и вовсе понапрасну и жестоко оскорбили Владимира Яковлевича. Владимир Яковлевич такой добрый человек, каких еще не найдешь, и его грешно оскорблять. Когда я ему рассказал, в чем дело заключалось, так у него даже слезы навернулись на глазах. «Если говорит, я был причиною всех этих беспорядков, так вам стоило бы лишь сказать мне одно слово, и я никогда не дозволил бы себе подобного обращение с вами». Он так был благодарен, что отказался даже от права взыскивать за незнание лекции, и во всем положился на нашу добросовестность. |
| Всматриваясь пристальнее в изложение сочинений Леонтия, в их язык и стиль, мы повсюду находим много хотя и мелких, но в общей сложности очень убедительных деталей высказанного нами положения. Так у Леонтия повсюду заметно стремление оживить и упростить свою речь, которая по самому сюжету своему всегда готова была принять сухой, отвлеченный и слишком серьезный характер, для простецов тяжеловесный и утомительный. К служащим этой цели оборотам и словам можно отнести очень частое употребление родительная самостоятельная и обращение к читателям в множественной форме, как бы в живой беседе с ними 1134 . С тою же самою целью Леонтий вставляет в свою речь нередко ободрительные возгласы, в роде φρε, γε – ну, ну-ка 1135 , τι еще, как-то 1136 . Несомненно также для внесения некоторого разнообразия и оживления речи у Леонтия часто ставятся вопросы, (вот почему у него так часто встречаются частицы πς и ς), и даже прямо речь развивается в катехизической форме. Мы знаем, что два из его сочинений написаны в диалогической форме, при которой сочинение безусловно и легче читается, и скорее понимается. Итак, на всех вообще сочинениях Леонтия лежит несомненный отпечаток их житейско-практического происхождения, а потому и некоторой необработанности, или, лучше сказать, необработанности с внешней стилистически-вербальной стороны, которая в свою очередь печально отразилась на ясности мыслей и стройности их развития. В 3-х, наконец, имея дело с трудами Леонтия, мы всегда должны помнить, что среди них есть интерполированные сочинения, т. е. уже заведомо утративший первоначальную чистоту своего текста, и что самые подлинные сочинения его в отдельных словах и выражениях легко могли потерпеть в течение своего многовекового существования некоторые изменения в худую сторону. Отсюда, все встречающиеся на страницах этих сочинений дефекты в отношении языка, стиля и т. д. мы столько же можем относить на счет самого Леонтия, сколько и даже с большим правом можем приписывать их позднейшим рукоприкладчикам к ним. |
| Топографические даты апокрифа позволяют установить, по крайней мере, следующие пункты: ааа) „Пристань τι– εμρω, portus, лежит в значительном отдалении от „города кадаринов Рохона“. αα) Издали апостол принимает «город» за знакомый ему «город варваров». ββ) Когда корабельщик говорит, что это – город кадаринский, апостол не решается сам, собственными глазами, рассеять свое ошибочное представление; значит, путешествие от пристани до города представляет значительный труд. γγ) VIpuбыmue корабля, разговоры с корабельщиком, встреча с македанами и их возвращение с ап. Варфоломеем наполнили время от раннего утра почти до вечера: в Парфию собираются плыть лишь завтра поутру. ббб) „Пристань“ лежит „на пути“ из города Македана в город Рохон, следовательно, к югу и, вероятно, не к юго-западу, а к юго-востоку от города Рохона. ввв) Если предположить, что лежит в северной части катарского полуострова, то можно будет допустить, что „пристань“ лежала там, где ныне стоит городок у большого залива на восточном берегу полуострова. Становится понятно желание ап. Варфоломея и мужей македанских -„переправиться“ в Македан на корабле: воздушная дуга от аль-Хувайлы до Маклаба равна только 495 километрам, а сухой путь между этими пунктами – около 900 километров. Примечания к местам, отмеченным знаком не были, по-видимому, написаны † В. В. Болотовым . Примечания 455 и 456, также 441, 442, найдены на особых листках. 128 Именно в t. III, 1, рр. 611–620. Эти страницы в то же время служат ключом к труду Ассемани; здесь он делает ссылки на извлечения из первоисточников в томах II и III. Нумерация католиков (10–83), которую удерживаю и я, взята из этого III, 1 тома; в t. II, рр. 387–456, она имеет след. разности: аа) вместо 10–83 только 9–80, потому что бб) ошибочно повторены 6 (6bis=7), 71 (71bis=73) и 73 (73bis=76).– Сиглы, которыми я пользуюсь, следующие: s – Шлемон, несторианский митрополит прат-д-майшанский (басрский), ж. в 1222 г. по р. Хр. В его сочинении «Kt h b h â d h – d h e b bôrît h a», Книга пчелы, помещен нумерованный сирский список католиков (83s74, и s75-s79 имена католикосов неканонических, исключенных поэтому из списка). |
| 1448 г. на митрополию 169 ). В приведенном известии нет прямого указания на то, чтобы тогда же составлено было Питиримом и житие Алексия; но Пахомий главным источником своей биографии Алексия выставляет в предисловии писание архимандрита Питирима, «иже последи бысть в Перми епископ». Эти слова могут навести на мысль, что Питирим составил жизнеописание Алексия гораздо прежде службы и своего епископства 170 . Но из слов того же Пахомия можно заметить, что он выразился не совсем точно и что Питирим написал житие в одно время с службой, перед возвращением в Пермь, не имея досуга: «сей убо предиреченный епископ, продолжает и Пахомий, нечто мало о святем списа и канон тому во хвалу изложи... прочая же не после, времяни тако зовущу». Притом составление службы делало, необходимым «чтение» или краткую «память» о святом на 6-й песни канона. Если таково происхождение Питиримовского жития, то можно найти некоторые основания для простой догадки церковных историков, приписывающих Питириму краткое житие, сохранившееся в рукописях и в одной летописи 171 . Оно отличается вполне характером сухой проложной записки, какая требовалась для церковной службы; к нему приложима заметка Пахомия, что Питирим не успел написать всего, если разуметь здесь чудеса и похвалу, которых нет при этой записке; сличая последнюю с Пахомиевским житием, можно заметить, что первая могла быть источником второго, но невозможно предположить в ней его позднейшего сокращения, ибо она гораздо богаче его фактами и не во всем с ним согласна; наконец встречаем в ней выражения, показывающие, что она писана около половины XV в. или не позже 1483 г. 172 . Определение собора праздновать обретение 20 мая и составление службы Питиримом на этот праздник вызывало потребность в особом сказании об этом событии, чего не успел сделать пермский епископ. Написать такое сказание вместе с службой на 12 февр. и полным житием, по всей вероятности, было тогда же поручено собором Пахомию. К этому собору всего скорее можно отнести заметку в заглавии Пахомиевой службы на преставление Алексия, что она составлена по благословению митр. |
| Помогая лишь установить в самом общем виде основной факт, неизвестный из других источников, повесть сообщает несколько известий об остатках языческих обрядов на Руси и намеков на ее отношение к восточным инородцам в XVI в. К описываемому времени относятся два одиночные жития, из которых одно составлено в Колязинском монастыре, а о другом даже трудно сказать, где оно написано: это житие новгородского архиепископа Серапиона. Автор жития Макария Колязинского говорит, что оно составлено в 64-й год по смерти преподобного, следовательно в 1546–47 г. перед самым собором о новых чудотворцах или тотчас после него. Можно поверить его известию, что рассказы о Макарие, идущие от его первых сподвижников, дошли до биографа от людей, из которых «инии и самого святого своима очима видения·». Из сказания преп. Иосифа о русских пустынниках выписано известие об учениках Макария. Биограф замечает, что до него никто не писал жития Макария; но вероятно он пользовался краткой запиской о нем, составленной по рассказам монахини родственницы святого и любопытной как по своему простому изложению, так и по биографическим чертам, не воспроизведенным в пространном житии 427 . Точно также не вошло в последнее много любопытных черт, записанных Досифеем Топорковым в волоколамском патерике. Этот третий очерк жизни Макария составлен по рассказам Иосифа Санина; Досифей писал свои воспоминания, по-видимому не раньше 1547 года, ибо говоря о чудесах по обретении мощей Макария, он замечает: «якоже о них в писании свидетельствует» 428 . Это писание есть сухой и длинный перечень чудес приложенный автором жития к рассказу об открытии мощей в 1521 году. Краткость этого рассказа, которая, как и неполнота самого жизнеописания, объясняется, может быть, спешностью работы, вызванной собором, заставила по-видимому вновь и подробнее описать обретение мощей вскоре после соборной канонизации Макария 429 . Наконец в перечень чудес подвергся переделке: новый редактор распространил их прежнее сухое изложение, приделал к ним витиеватое предисловие, и в таком виде они встречаются в некоторых списках жития. Но напрасно считают этого позднейшего редактора чудес какого-то Макария, как видно из приложенной к статье анаграммы, автором рассмотренного жития: прибавленное им к прежним одно новое чудо относится уже к 1584 году и в послесловии ясно указано, что он описал только чудеса по «прежним тетрадям» 430 . – В житии Серапиона легко заметить цель биографа оправдать архиепископа от обвинений, взводимых на него сторонниками Иосифа. Эта тенденция только усиливает интерес биографии. |
| Шпенер еще в детстве заявлял предрасположение к тому направлению, которого сильным проводником он стал в годы своей общественной деятельности. Будучи от природы одарен тонкой, нежной духовной организацией, скромный, тихий и застенчивый, он обнаруживал необыкновенную чувствительность, и этой чувствительности дало религиозную окраску воспитание в благочестивом семействе. В особенности в этом отношении имела на него влияние его крестная мать, графиня фон Раппольтштейн, возбуждавшая и приучавшая его к возможно усердному выполнению религиозных обязанностей. У впечатлительного мальчика очень рано проявлялись проблески религиозного энтузиазма. Когда умерла его крестная мать, он, будучи тринадцати лет, желал отъити из этого мира в другой небесный мир, и долгое время молился Богу об исполнении этого желания. В годы воспитания его особенным сочувствием пользовались книги Арндта «Об истинном христианстве», этого писателя с реформаторским направлением, вместо сухой теории старавшегося преподавать нравственные уроки и говорить не уму, а сердцам читателей. Родственный Шпенеру по духу Арндт имел на восприимчивого юношу сильное влияние, развил и укрепил в нем его религиозную чувствительность. Сам Шпенер сознается, что Арндту он обязан тем, что «сохранил себя свободным от школьной мудрости». Кроме книжных занятий и наличные наставники Шпенера благоприятствовали утверждению его пиетистического настроения. Из них особенно сочувственно отзывается Шпенер о Иоахиме Штолле, придворном проповеднике графа Раппольтштейнского, который, еще до поступления Шпенера в университет, сообщил ему первые катехизические наставления. От него Шпенер, по его собственному свидетельству, получил первые искры истинного христианства, и вместе побуждение направить свои занятия к прямой цели, считаемой Шпенером главной при изучении веры, именно – сосредоточить свое внимание на чтении и толковании слова Божия, что делал Штолль примером своей бесхитростной проповеди, старавшейся насадить в сердцах слово Божие. В университет страсбургский Шпенер поступил в 1651 году, на шестнадцатом году своей жизни, уже с определившимся и сформировавшимся нравственным характером. В университете он вел уединенную и сосредоточенную жизнь и хотел быть только студентом, т. е. заниматься только тем, что положено студенту, и не принимал никакого участия в студенческих пирушках и других удовольствиях сомнительного нравственного достоинства. Университет расширил круг его познаний, но нимало не изменил его направления. Из своих профессоров богословия Шпенер с благодарностью вспоминает Даннгауера, сообщившему ему полное познание лютеранского вероучения, Себастиана Шмида, как одного из лучших экзегетов своего времени, и Иоанна Шмида, которого он называет своим «отцом во Христе», отмечая тем его христианское направление. |
| Однажды в присутствии гр. Шереметева и генерал- адмирала Апраксина Петр рассказывал, что в ранней молодости он читал летопись Нестора и оттуда узнал, как Олег посылал на судах войско под Царьград. С этих пор запало в нем желание сделать то же против врагов христианства, вероломных турок, и отомстить им за обиды, какие они вместе с татарами наносили России. Эта мысль окрепла в нем, когда во время поездки в Воронеж в 1694 г., за год до первого азовского похода, обозревая течение Дона, он увидел, что этой рекой, взяв Азов, можно выйти в Черное море, и решил завести в пригодном месте кораблестроение. Точно так же первое посещение города Архангельска породило в нем охоту завести и там строение судов для торговли и морских промыслов. «И вот теперь, – продолжал он, – когда при помощи Божией у нас есть Кронштадт и Петербург, а вашей храбростью завоеваны Рига, Ревель и другие приморские города, строящимися у нас кораблями мы можем защищаться от шведов и других морских держав. Вот почему, друзья мои, полезно государю путешествовать по своей земле и замечать, что может служить к пользе и славе государства». В конце жизни, осматривая работы на Ладожском канале и довольный их ходом, он говорил строителям: «Видим, как Невой ходят к нам суда из Европы; а когда кончим вот этот канал, увидим, как кашей Волгой придут торговать в Петербург и азиаты». План канализации России был одною из ранних и блестящих идей Петра, когда это дело было еще новостью и на Западе. Он мечтал, пользуясь речной сетью России, соединить все моря, примыкающие к русской равнине, и таким образом сделать Россию торговой и культурной посредницей между двумя мирами, Западом и Востоком, Европой и Азией. Вышневолоцкая система, замечательная по остроумному подбору вошедших в нее рек и озер, осталась единственным законченным при Петре опытом осуществления задуманного грандиозного плана. Он смотрел еще дальше, за пределы русской равнины, за Каспий, куда посылал экспедицию князя Бековича-Черкасского 175 , между прочим, с целью разведать и описать сухой и водный, особенно водный, путь в Индию; за несколько дней до смерти вспомнил он давнюю свою мысль об отыскании дороги в Китай и Индию Ледовитым океаном. Уже страдая предсмертными припадками, он спешил написать инструкцию Камчатской экспедиции Беринга 176 , которая должна была расследовать, не соединяется ли Азия на северо-востоке с Америкой, – вопрос, на который давно уже и настойчиво обращал внимание Петра Лейбниц. Передавая документ Апраксину, он говорил: «Нездоровье заставило меня сидеть дома; на днях я вспомнил, о чем думал давно, но чему другие дела мешали, – о дороге в Китай и Индию. В последнюю поездку мою за границу ученые люди там говорили мне, что найти эту дорогу возможно. Но будем ли мы счастливее англичан и голландцев? Распорядись за меня, Федор Матвеевич, все исполнить по пунктам, как написано в этой инструкции». |
| Было бы, однако, несправедливо утверждать, что эта сухая учебная литература бесследно свеивалась с обязанных учебною повинностью умов льготным временем ближайших преемников и преемниц преобразователя. Немного прочных знаний и отчетливых понятий умели почерпнуть из нее обязательные ее читатели, а их не обязанные службой сестры не почерпали никаких, ибо и не читали ее. Но тех и других она самым появлением и видом своим приручала к книге гражданской печати, освобождала от древнерусского страха перед ней, как перед аптечною банкой, и при всей скудости извлекаемого из нее научного содержания все же мирила с ней как с неизбежным злом на службе и в общежитии. И вот приблизительно с половины царствования Елизаветы Петровны на ниву русского просвещения, все более очищавшуюся от засаженных Петром тощих цифирных и технических порослей, пал сначала редкими каплями освежительный дождь амурных песенок, усердно сочинявшихся доморощенными стихотворцами с легкой руки Сумарокова 290 , по крайней мере современник Болотов в своих записках под 1752 г. рассказывает, что «самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господствие», но таких песенок было еще очень мало, и «они были в превеликую еще диковинку», и потому молодыми барынями и девицами «с языка были не спускаемы». А за песенками полился поток назидательно-пресных мещанских трагедий и сентиментально-пикантных романов, в изобилии изготовлявшихся на Западе. Колючая литература научного знания сменилась произведениями сердца и воображения, щекотавшими элементарные инстинкты, которые не нуждаются ни в подготовке, ни в поощрении. Из холодной и сухой области научной мысли перескочив прямо в распаренную наркотическую атмосферу вольного чувства и образа, светски образованные люди так живо почувствовали разницу между тою и другою средой, что наука и беллетристика, долженствующие идти об руку одна с другой к одной цели – к познанию жизни, в сознании этих людей стали непримиримыми врагами, и эти люди решили, что можно и должно вкушать сладкие плоды учения, отбрасывая его горький корень. Одногодки Новиков и Фонвизин молодостью своей попали в этот момент, и последний увековечил его в своем Бригадире (1766 г.) коротким и выразительным обменом мыслей между двумя образцовыми продуктами этого момента, Советницей и Иванушкой: |
| Сопоставление святоотеческих воззрений и положений физики элементарных частиц Подведем некоторые итоги. Возможно ли на основании изложенного произвести сопоставление научных представлений о природе элементарных частиц в XX веке и святоотеческих размышлений по той же теме? На первый взгляд, разница во времени между эпохой святых отцов (суждения которых разбирались) и XX веком, с его технологическими возможностями проведения опытов и исследований на ускорителях, колоссальна, и ни о каком сопоставлении речи идти не может. Тем не менее, творческое осмысление В. Гейзенбергом философского наследия античности дает нам некоторое право на проведение такой логической операции. Гейзенберг сумел обратить внимание не на детали, но на основополагающие принципы, лежащие в основании суждений пифагорейцев и «отцов-основателей» квантовой механики. Он смог увидеть то общее, что их объединяет: число, как элемент математической симметрии, описывает правильные многогранники пифагорейцев, те же числовые операции, но гораздо более сложные, находят применение в описании элементарных частиц . На основании отмеченной аналогии Гейзенберг делает умозаключение о схожем направлении мышления философов и физиков XX века. Вопрос заключается в том, существует ли определенное подобие между суждениями святых отцов и суждениями физиков. Выше уже отмечалось, что святые отцы использовали готовые модели философов при описании природы материи, но использовали творчески: несогласное с Божественным Откровением они отбрасывали, не противоречащее принимали. Так, мы замечаем за святыми отцами оперирование такими понятиями как «материя», «форма», «бесформенная материя», «стихии», замечаем развитие аристотелевской идеи соотношения материи и формы. Вместе с тем, отмечаем отрицание ими идеи вечного и автономного существования материи, формы, стихий. Но позволяет ли это строить умозаключения о соответствии святоотеческих воззрений и положений физики элементарных частиц? Святые отцы говорят о формообразующей особенности качеств. Василий Великий говорит о двух антонимических парах качеств (теплый – холодный, сухой – влажный). Посредством парного сочетания этих качеств образуется четыре «фундаментальных» стихии: земля, воздух, огонь, вода. Именно на основании общности одного и того же качества в разных стихиях возможно превращение одной стихии в другую. Отмечаем, что качества логически предшествуют стихиям. Но уже у Григория Нисского фигурирует большее число качеств, некоторые из них образуют антонимические пары (легкость и тяжесть, плотность и скважность, мягкость и твердость, влажность и сухость, холодность и теплота), но некоторые антонимических пар не образуют (цветность, образ, очертание, протяжение). На основании этого наблюдения автор осмеливается предположить, что в мышлении святых отцов логически первенствующее положение занимало не количество стихий, а многочисленные вариации сочетания качеств. Проще говоря, качества предшествуют стихиям (логически). |
| Поставленный в необходимость защитить свою кафедру от упреков в научной несостоятельности и доказать ее право на самостоятельное существование, В. Ф. Певницкий смело заявляет в только что названной статье, что упреки эти несправедливы, но только в отношении к той гомилетики, которая увлекаясь практической важностью своего предмета, исключительно занимается составлением правил о том, как нужно проповедовать, забывая, что невозможно заключить в мертвую схему вдохновение, внутреннюю силу религиозного убеждения, составляющего в деле проповедничества все решающий закон, ибо «дух неописуем внешними формами… Область его без предела, деятельность его без закона, подавляющего оригинальное проявление жизни» 2 . От гомилетики, желающей быть только «практическим руководством к церковно-учительской пастырской деятельности», В. Ф. Певницкий отличает науку о духовной словесности и требует, чтобы кафедра гомилетики была заменена кафедрой духовной словесности, и чтобы позволено было на ней рассуждать не об одном проповедничестве, как публичном церковном ораторстве. «Светская литература, говорит он, следит идеалы, какие возникали из глубины народного или личного художественного духа и в каких выражалась внутренняя жизнь времен и поколений. Метода, какой в этом случае ведут дело, есть метода историческая, которая в области словесности ныне получила всерешающее и почти исключительное значение. Приложите то же самое к гомилетике и она принимает совершенно иной вид. Пусть наука о церковной или духовной словесности не будет сухой теорией проповеднического дела, a смотрит на свой предмет, как на великую мироисторическую общественную силу, вносящую не малую долю влияния в общую лабораторию народной жизни, как на выражение движений, волнующих религиозно-нравственную атмосферу исторического лица. Тогда наука о духовной словесности будет иметь многосодержательный предмет и ученый интерес» 3 . Наука эта тогда поставит своей задачей раскрывать внутреннюю религиозно-нравственную жизнь прошедших времен и показывать «какие преломления терпит свет небесной истины, проникая в частные индивидуальные сознания, – чем питался и в каких движениях мысли и веры выражался религиозный ум массы, какими средствами и насколько возвышали его просвещенные деятели религиозно-христианского проповедничества, куда направлялась и чем занималась передовая мысль духовно-религиозных мыслителей, и многое тому подобное». 4 |
|
|
