| Одновременно с Неандером действовал И. Гизелер (lohann Carl Ludwig Gieseler), профессор Боннского, а с 1831 Геттингенского университета († 1854) 81 . В pendant объемистому курсу «Истории Христианской религии и церкви» Неандера Гизелер дал довольно короткий «Учебник церковной истории». Но этот труд отличается такими высокими достоинствами, что во мнении весьма многих Гизелер составляет вполне достойную (Kurtz, Schaff, Herzog) пару Неандеру, как звезда первой величины в науке церковной истории. По манере ведения дела Гизелер совершенная противоположность Неандеру. Этот отличается богатством общих взглядов, живет в описываемых им лицах своими симпатиями и антипатиями; тот фактичен до сухости и объективен до того, что одни считают его индифферентистом, другие даже рационалистом 82 ; он смотрит на исторических деятелей без любви и ненависти, без симпатий и антипатий, по крайней мере умеет скрывать их на самом отдаленном плане. Все богатство церковно-исторической науки Неандер претворил в свою плоть и кровь: он дает нам свою церковную историю, в его понимании, иные взгляды точно не существуют. Из его книги читатель не узнает почти ни одного имени. Высококритичный, осторожный рассудок Гизелера господствует над подлежащим научным материалом, но оставляет и его во всей неприкосновенности. Он дает читателю средство ориентироваться в существующих взглядах, сводит их с замечательною полнотою для того времени и тщательно взвешивает силу противоположной аргументации. У Неандера в истории самое важное – текст высоко содержательный; примечания большей частью скудны и назначаются не для дополнения текста, а для обоснования его. У Гизелера примечания перевешивают текст самым необычайным образом. Сухой, сжатый, «скелетоподобный» текст узенькою полоской тянется сверх примечаний поверху страниц его книги, часто сокращается до одной строчки; иногда даже совершенно исчезает. Но в примечаниях сложены результаты основательного изучения, именно примечания и делают его книгу «сокровищницею отборнейшей церковно-исторической научности» (Kurtz: eine Schatzkammer der exquisitesten historischen Gelehrsamkeit), «бесценным и необходимым трудом» (in seiner Art unschätzbaren u. unentbehrlichen Werkes 83 . Эти примечания не только подтверждают мысли текста, но существенно его дополняют: они должны, так сказать, облечь плотью этот скелет и вдохнуть в него жизнь. Гизелер держался того воззрения, что нельзя смысл древних событий и верований передать лучше, как словами их современников. В этом отношении его справедливо (Schaff) сопоставляют с Тилльмоном. Но это – Тилльмон XIX в., строго отделяющий существенное от второстепенного, притом он дает не перевод, a ipsissima verba, подлинный текст источников. Благодаря этому история Гизелера способна заменить очень порядочную библиотеку. Для ознакомления с содержанием учебника Гизелера приведем его определение церковной истории. |
| 49). Далее идет сухой перечень местностей, где селились отшельники, и описание их жизни в пустыни; здесь встречаем «яркое солнце, голубое небо, беспредельное пространство девственной природы, течение звезд, блеск луны, отрекающейся в группе озер, бушующее море (где?), грозные бури и ненастные вьюги, приводившие в трепет животный мир; физические явления, свойственные холодной северной природе, открывали перед ним (отшельником) чудные видения; лисицы и зайцы прыгают вокруг его жилища, медведь спокойно ждет его пищи» и т. д. (стр. 50). Встречаем и поэзию, и неудачный рационализм; не встречаем одного – выяснения исторических условий, под влиянием которых шло это любопытное движение в древней Руси. Тем же недостатком внимательности к исследуемому предмету нужно объяснить некоторые наивно-иронические замечания автора; например, описывая весьма естественную склонность отшельников выбирать для поселения лесистые места при реках и озерах, он говорит, будто бы «деревья и вода считались необходимою принадлежностью для умиления сердца» (стр. 48). III Обстоятельному обзору монастырской колонизации на Северо-Востоке России посвящена третья глава исследования 3. стр. 1–42; N9 4, стр. 1–24). Она открывается описанием топографического распространения монастырей Северо-Восточной России до конца XVII века 3, стр. 1 –18). Первый вопрос в этой любопытной, но не легкой задаче состоит в определении исходных пунктов колонизации и направлений, в которых она развивалась. Направления эти чрезвычайно сложны и требуют от исследователя большой внимательности и зоркости. Монашеское движение в лесные пустыни Севера похоже на течение лесного ручья, на которое легче напасть случайно, нежели проследить его от начала до конца в чаще леса. Автор, впрочем, решает эту задачу довольно легко. Выше мы видели, как он определил общее направление монастырского движения. Теперь он указывает только два частных направления: «Главными основателями монастырских населений на Северо-Востоке России были новгородские обители, распространившие свое влияние в пределах новгородских владений, и монастыри поволжские, особенно содействовавшие этому со времени основания Троицко-Сергиевой обители» (стр. |
| Но вся эта побочность обнажения — только в своем роде «покров Изиды»: суть в том, что они именно были! И зрелище ветхозаветного Храма с этим множеством копошившихся в нем животных и нагих отроческих и взрослых, мужских и женских тел — являло совсем иной вид, нежели наши удрученные храмы! Заметим, что животные при Храме были помещаемы «гнездами», т. е. неразлученными семьями, и, конечно, при этом тоже «не на тему» обстоятельстве они нередко перед глазами молившихся совокуплялись: чтó было только исполнением заповеди Божией, данной агнцу, быку, телице, голубю и горлице одновременно и наряду с человеком! На площади — все было закрыто, но в Храме — все было открыто; на улице — все в одеждах, в храме многие — решительно без одежд (погружения священников и первосвященника в Каменное море, принятие назорейства). Вот способ! вот закон! Конечно, наша молитва — из постной, сухой ткани слов — оскорбилась бы видом этих совокупляющихся животных и зрелищем множества детородных органов, с которых снимаются волосы; но ведь мы поклонились тезису: «не множься! не плодись!» По заповеди — и молитвы!! Евреи, жившие под законом «плодись! множись!», — имели и другой, конечно, тон молитв, маслянисто-сладкий, текуче-сочный, вот как в «Песни Песней», для которого ничего оскорбительного не было в обычных зрелищах Храма, в ласках кротких животных и в органах исполнения заповеди Божией! Храм — тайна, в нем все таинственно. Мы, европейцы, — как юноши из Саиса: живем наружу, по сю сторону покрывала Изиды; но в том и существо «сверхъестественного», «откровения», «религии», что люди (библейские) вводились ими внутрь, за, под таинственный «покров». И не падали в смертном страхе от того, что под ним, естественно, видели. Если заповедь Бога — размножение, то Храм, естественно, и должен быть преимущественным местом его, местом воли Божией. Но именно только размножения животных: человек же, павши, потерял правду в этом акте и недостоин совершить его в Храме; не по существу дела, а по своему, и притом временному, до снятия первородного греха, неуменью. |
| Вообще, большие трагедии в этой области заканчиваются большими комедиями и иногда водевилем. В. Р-в. 454. Ну, какая там «любовь» при таком-то браке. Экономика и приданое. А слыхали ли вы, чтобы институт «христианского брака» когда-нибудь деятельно вступился и сострадательно склонился к «молодым людям, так полюбившим друг друга, что легче им умереть, нежели расстаться». Не раз в «Колоколе», самом теперь деятельном духовном журнале, я читал, как «двое, обнявшись, бросились в Иматру», «двое умерли», «жених бросился в могилу за невестой», «умерли, попросив вместе похоронить»: но ни разу по поводу этого в «Колоколе» не прочитал — «ах!» Да, не «ахающее» и даже не «чешущееся» духовенство. Ну, Бог с ним. Господь рассудит. В. Р-в. 455. Да, вот это надо запомнить: «Кровность (целая категория мира!) не необходима для христианского развития человека». Что об этом скажут мои друзья, П. А Ф-ский. свящ. Филевский, Н. Г. Дроздов. В. Р-в. 456. Почему же это «возвышает и облагораживает», если вынули зерно, оставили шелуху, оставили «приданое и удобство», — «так и быть прощается»? Что случаются в христианстве прекрасные семьи, то это так же мало зависит от него, как от устроения Сахары, вообще бесплодной и сухой, мало зависят прелестнейшие попадающиеся там оазисы. Но достаточно вспомнить надгробные изображения верности и любви у римских старых патрициев и придвинуть к ним христианские «бракоразводные дела», да и так нравы улицы, песенки, сказочки и сказания, — чтобы понять, насколько после падения язычества все это «облагородилось» и «возвысилось». В. Р-в. 457. Вот как… А в Библии? а Наль и Дамаянти? Гектор и Андромаха? а сцены привязанности в старогерманском эпосе? Положим, «эллинских борзостей не текох», — говорит семинарист; но нельзя ему забывать, что его слова проверяют те, кто это «текох»… В. Р-в. 458. Было напечатано в «Русском Труде» С. Ф. Шарапова за 1898 г. В. Р-в. 459. Замечательно. После всех суждений и всяких «да» в сторону брака, высказанных мной за много лет, — должен сознаться, вот когда мне открылась теперь особая категория людей и организаций лунного света, что брак действительно нуждается в помощи и дополнении этими людьми лунного света (отнюдь не дозволяя руководить собой и устраивать себя). |
| 48 В седьмом своем слове кратко сказав между прочим о том, что христианин должен любить Бога в ближних, Иосиф начинает сухой и обширный перечень христианских добродетелей, в роде напр.: буди праведен, мудр, печальным утешитель, нищим кормитель… и немного далее: «ступание имей кротко, глас умерен, слово благочинно, пищу и питие не мятежно, потребне зри, потребне глаголи, буди в ответех сладок, не излишествуй беседою, да будет беседование твое в светле лице, да даст веселие 6еседующему тебе» и проч. Просветитель, 361–374. 49 " Прежде о телеснем благообразии попечемся, говорит он в одном месте своего устава, потом же и о внутреннем хранении». Великие минеи четьи. Сентябрь, 506. 50 Так Иосиф предлагает следующее правило в руководство своим инокам для поведения их в церкви: «стисни свои руце и соедини свои нозе и очи смежи и ум собери». Великие минеи четьи. Сентябрь, 506. 51 Эта тенденция видна из следующего предписания Иосифа: «аще приключится с нами быти на соборней молитве; мирянину человеку или гостю иноку, аще и от честных есть, тогда паче подобает нам не творити беседы на молитве». Великие минеи четьи, Сентябрь, 591. 52 Хрущев Исследование о сочинениях Иосифа Санина. Предисловие, VI. См. также Отвещание любозазорным и сказание вкратце о святых отцех, бывших в монастырях, иже в русстей земле сущих. Великие минеи четьи, сентябрь, 546–563. Прибавл. к тв. св. отец ч. X, 508. 53 Житие Иосифа Волоцкого , составленное неизвестным. Изд. Невоструевым. М. 1865 г. Приложение к Чт. в общ. любителей дух. просвещ. за 1865 г. т. II. Прибавления к твор. св. отцов, ч. X. Отношения иноков Кирилова Белозерского и Иосафова Волоколамского монастырей в XVI в. 505. 508–512. 54 С этой стороны прекрасно характеризует направление Иосифа Костомаров. «Быть тому, что уже есть, но быть ему так, как ему должно быть сообразно давно признанным авторитетам, повиноваться тому, что указано и установлено, и карать без всякого снисхождения непокорных», – таков был дух понятий и действий Иосифа, говорит этот историк. Вестник Европы. 1868 г. m.II, кн. IV. Апрель. Литературные Известия стр. 970. Иконников. Опыт исследования о культурном значении Византии, стр. 411–412. |
| Нигде " посев " денег не обещает такого " всхода " и обильной осенней " жатвы " , как здесь, где имеется главное: огромный контингент рвущихся к труду и даже рвущихся к самопожертвованию русских женщин, так вообще зарекомендовавших себя на всех практическо-человеколюбивых поприщах. Учительницы в коммерческих училищах Медленно, но с постоянным успехом русская образованная женщина отвоевывает больший и больший район для своего труда. В этом отношении допущение преподавательниц в коммерческие училища министерства финансов составит крупный шаг. Кажется, ни одного нельзя указать поприща, где женский труд, будучи допущен, вызвал бы потом горькие сетования на его неудачу. Везде женщина является труженицею скромной и прилежною. Везде она исполнительна и вносит в дело ту мелкую аккуратность и чистоплотность, которая, кажется, вытекает из особенностей ее душевной организации. Люди частной предприимчивости хорошо умеют соблюдать свои выгоды и берут в дело только людей, действительно могущих принести ему пользу. Они уже давно и на всевозможные поприща позвали женщину, и это есть общее доказательство, что государство не просчитается, открыв для женской службы свои учреждения. Давно следовало бы подумать о более резком, чем теперь, отделении прогимназий от гимназий и передать роль надзора в первых образованным женщинам. Переходя к преподавательской службе в коммерческих училищах, заметим, что именно преподавание в младших классах особенно удобно передавать женщинам. Здесь преподавание неудержимо сливается с воспитанием. Спрашивая урок, наказывая леность или шалость, предупреждая шалости, везде учитель является воспитателем, хотя бы и не носил соответственного звания. И вот вполне разумно, чтобы женщины-учительницы служили посредствующим звеном между семьею, в которой исключительно проводил свое время мальчик до поступления в школу, и между старшими классами школы, где он подвергается серьезным и сухим требованиям учения и дисциплинарной выправки. Жалобы на отсутствие воспитания в училищах, на сухой формализм в них, давно должны бы пробудить искание: а кто по природе своей менее всего склонен к педантизму, суровости и беспощадности, кто гибок и эластичен не по задачам службы, т.е. |
| ______________________ - Никогда он не пойдет от меня в приют! - установившись в пол, твердо произнес Шатов. - Усыновляете? - Он и есть мой сын. - Конечно, он Шатов, по закону Шатов, и нечего вам выставляться благодетелем-то рода человеческого. Не могут без фраз. Ну, ну, хорошо, только вот что, господа, кончила она наконец прибираться, - мне пора идти. Я еще поутру приду и вечером приду, если надо, а теперь так как все слишком благополучно сошло, то и надо к другим сбегать, давно ожидают. Там у вас, Шатов, старуха где-то сидит; старуха-то старухой, но не оставляйте и вы, муженек; посидите подле, авось пригодитесь; Марья-то Игнатьевна, кажется, вас не прогонит... ну, ну, ведь я смеюсь... У ворот, куда проводил ее Шатов, она прибавила уж ему одному: - Насмешили вы меня на всю жизнь; денег с вас не возьму; во сне рассмеюсь. Смешнее, как вы в эту ночь, ничего не видывала. Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору ей казалось ясно как день, что этот человек " в отцы собирается и тряпка последней руки " . Она нарочно забежала, хотя прямее и ближе было пройти к другой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому " . Читатель да простит нас за длинную цитату. Мы все рассуждали (о браке и его духе), но ведь нужен же и матерьял, к которому конкретно мы могли бы относить свои рассуждения. Мы от себя высказали, что рождение и все около рождения - религиозно; и теперь приводим иллюстрацию, что оно - воскрешает, и даже воскрешает из такой пустынности отрицания, как наш нигилизм. Нигилисты - все юноши, т. е. еще не рождавшие; нигилизм - весь вне семьи и без семьи. И где начинается семья, кончается нигилизм. Территория - найдена; ех-территориальности, вне-мирности - нет. Никто не замечает, что в сущности сухой и холодный европейский либерализм, как и европейский гностицизм ( " наука " ), суть явления холостого быта, холостой религии, и есть второй конец той линии, но именно той же самой, первый конец которой есть знойно-дышащий аскетизм. Возьмите папство без Бога (откровенное) - и вы получите картину " умной " и " политической " Европы. |
| Во всех речах ораторов прошлого революционного эпоса и во всех новейших революционных, социалистических и иных разглагольствованиях, как бы страстны они ни были, не слыхать ни души, ни сердца – ни одной ноты любви: они продукт головной, сухой, отвлеченной рассудочности. Это… органический недостаток, присущий, во-первых, самым учениям, полагающих в свою основу… глубокое насилие. Во-вторых, он органически присущ и самой культуре, самому просвещению Запада, по крайней мере в его настоящем фазисе. Ибо в основании, в глубине современных учений Запада, не только революционных, но и философских, вообще его «последнего слова» лежит отверженце Бога, следовательно, отвержение всего, что святит человека и с ним всю природу… обездушение человека и порабощение его плоти… поклонение обездушенной материи, обезбоженному человеку, как Богу». Эти резкие, бичующие строки, продиктованные глубоким моральным негодованием, обращены к итогам культуры Запада, за критикой здесь ощущается тяжелое и горькое раздумье над тем, отчего в самом сердце цивилизации, в лучших часто ее носителях таится столько зла. Аксаков говорит об этом так: «Не в науке, конечно, зло и не ? цивилизации, а в той их вере в себя, которая отметает веру в Бога и в Божественный нравственный закон… ибо… цивилизация и знание сами по себе не застраховывают человечество от одичания и зверства». Беда в том, что «духовно зависимого, служебного отношения цивилизации к высшему нравственному, религиозному христианскому идеалу не хотят признавать теперь многие, едва ли не большинство «передовых мыслителей». И еще: «Цивилизация без христианского религиозного просвещения, а тем более отрицая таковое, не способна сама по себе создать для человечества высший, лучший, нравственный строй бытия, а логически венчается анархизмом и динамитом». Еще глубже следующая мысль Аксакова: «Цивилизация сама по себе, вне нравственного идеала, не ею порожденного и от нее независимого, бессильна дать общественному бытию ту основу, без которой немыслимо самое его существование!» Острие критики Ив. |
| Риторика и гомилетика должны раскрыть эту психологическую потребность или силу, вызывающую существование красноречия, и это делает Шотт, научным образом, на основании психологических данных, доказывая, что красноречие не пустая, праздная игра слова, не искусство обольщения, не заслуживающее похвалы, а дело и искусство весьма серьезное и важное, предполагаемое и требуемое неистребимыми потребностями нашей природы. Оно имеет такое же законное основание и право на существование, как проза и поэзия, и служит не видом прозы, как обыкновенно полагают, а особым, самостоятельным родом словесных произведений, параллельным прозе и поэзии. Сочинение Шотта, посвященное раскрытию и уяснению его теории, по своему составу, сложное произведение. Оно ни риторика, ни гомилетика, взятые в их отдельности, а риторика и гомилетика вместе, объединённые общим именем теории красноречия. В нем разъясняются и обсуждаются общие основные законы красноречия как особого рода словесных произведений, параллельного прозе и поэзии. Раскрытие этих законов – предмет риторики. Вводя в свою систему нравственные и психологические начала для объяснения законов красноречия, он хочет придать высший научный интерес этой науке, которая, в руках поверхностных систематиков, весьма часто является наукой беспринципной, сухой и скудной. Но он не останавливается на раскрытии общих законов красноречия, взятого во всей целости. У профессора богословия в виду специальная цель, состоящая в уяснении собственно церковного красноречия или проповедничества. Общие основные законы красноречия имеют обязательное значение и для проповедника; так как проповедь есть один из видов красноречия, долженствующий выдерживать отличительные черты своего рода, известного под названием красноречия. Но у нее есть свои видовые отличия, зависящие от особой цели и особого содержания ее, и слова проповедников во многом отличаются от речей Демосфена и Цицерона. Отсюда другая задача теории красноречия Шотта – уяснение особенностей церковного красноречия и определение специальных законов его. |
| А речь, годная для этой цели, должна быть речью непременно живой: она не может держаться в границах сухой теоретической прозы, т. е. такого рода изложения, какой бывает при господстве в деятельности человека силы познания. Религия, в силу своей природы, требует формы выражения, возвышающейся над прозой. Она есть вера в бытие и действия Бога и сверхчувственный вечный порядок мира, – чистая, соединенная с ясными представлениями, разумная живая, одушевляющая всю душу и служащая руководящей силой для всей жизни человека. Она возникает не из той или другой силы человеческого духа, но из совокупного действия всех сил, из всей души. Она соединяет благороднейшие силы, чувства и стремления человека в одном твердом и неизменном направлении к высочайшей цели, нам указанной. Здесь, в области религии, действует и разум, стремящийся привести к возможной ясности и определенности возвышенные представления существенного содержания религии; действует и фантазия или сила воображения: видимое и чувственное она переносит на высшее, бесконечное, невидимое, и это невидимое и бесконечное стремится представлять в видимых конечных формах и образах. Приводится в движение здесь и сила чувства: бесконечное величие и возвышенность предметов религиозной веры, достоинство, какое получает наша жизнь от соединения с вечным, святость обязанностей, к исполнению которых призывается человек в силу своих отношений к предметам веры, – все это не может не волновать сердца нашего; религиозное убеждение не может не переходить в живое чувство. Вместе с этим возбуждается к соответственной деятельности наша воля или сила желаний: при чистом и живом религиозном убеждении человек не может не находить истинной и достойной цели своих стремлений в Боге и в высшем невидимом порядке мира, не может не направлять своих желаний и своей воли к единому на потребу. Для сообщения и оживления полной религиозной жизни в слове, существу дела наиболее соответствует и требуется такая форма изложения, которая занимает средину между изложением прозаическим и поэтическим. |
|
|
