| Бату-хан и Субудай-багатур, не дожидаясь ответа, ускоренными переходами двинулись на север. Раненые следовали позади в повозках и на верблюдах. Бату-хан заявил: «Рязань я захвачу сам». Два дня спустя Бату-хан во главе тысячи «непобедимых» был перед стенами Рязани. Джихангир послал переметчика-толмача, старого рязанского князя Глеба, с десятком всадников к запертым городским воротам. Князь кричал стоявшим на стенах, чтобы они сдали город. Со стен его забросали камнями, и он вернулся, ругаясь, вытирая платком рассеченное камнем лицо. Желая устрашить рязанцев, Бату-хан приказал жечь окрестные селения. Он сам объехал кругом Рязани вместе с князем Глебом, подробно расспрашивал его, откуда лучше всего сделать приступ на стены, где их проломать, где их подкопать. Войти в город было очень нелегко – со всех сторон подымались крутые обледенелые валы. «Без лестниц и пороков города не взять!» – решил Бату-хан. Монголы начали пригонять пленных урусутов, полуголых, ободранных и избитых. Татары стегали их плетьми и принуждали строить штурмовые лестницы. Урусуты спросили: кто будет их кормить? Они голодны, два дня ничего не ели. – Кони и другая скотина нас возят, а еды не спрашивают, – отвечали татары. – Они сами себе находят корм. Можете есть корни растений или конский навоз, а лестницы стройте. Упрямых татары били по голове дубинками с железным шаром на конце. Угрюмые, почерневшие от голода, урусуты молча разыскивали в брошенных избах топоры и ручные пилы. Они выламывали из домов бревна и доски и строили лестницы. На другой день прибыли первые пороки, поставленные на полозья. Против главных городских ворот выдвинули стенобитную машину. С грохотом начала она метать большие камни. Другая машина, когда ее повезли через реку, проломила лед и погрузилась в воду. Пленных урусутов заставили ее вытаскивать, и они работали, проваливаясь под лед… «Аллах велик! Бату-хан упрям. Что-то страшное будет!» Глава пятая. «Слышишь, как собаки лают?» Лунная, серебристая ночь окутала дремой Перунов Бор. Избы, вытянувшись вдоль опушки заснувшего векового леса, глубоко зарылись в снежные сугробы. Тишину изредка прерывал сухой треск плетня и неподвижных деревьев. Затихли и собаки, свернулись кольцом и уткнули носы в пушистый мех. |
| Поворачивается к безмолвному деду, за всю сцену не сказавшему ни слова: — Выпить ты сообразил как? Сообразил, нашел денег. Много-то ума не надо. Значит, и переночевать найдешь где. Как-нибудь устроишься. У нас тут люди живут, которые хотят что-то в жизни поменять, понимаешь! Они стараются, не бухают, делом полезным занимаются. С пьянством в мобильном приюте строго и без исключений. Впрочем, как и везде по городу: от государственных домов ночного пребывания, в которых можно только переночевать, до реабилитационного приюта благотворительной организации “Ночлежка”, где люди живут, бывает, по несколько месяцев или даже лет. Сухой закон — хоть какая-то гарантия, что ночь пройдет спокойно. — Вы простите, я не подумала. Не хотела никого беспокоить, простите еще раз. Смущенная девушка уводит пьяненького деда обратно в такси. — Вот с этими милосердными всегда так, — крякает Василий, — Сейчас повозит его, повозит и на вокзале высадит. А куда его еще, пьяного? Никому он не нужен. А там его менты заберут. Для жильцов мобильного приюта рядовой инцидент с несостоявшимся новичком проходит незамеченным. По телевизору дерзкий герой Мела Гибсона нос к носу столкнулся с очередной смертельной опасностью, и человек семь с интересом следят, как он выкрутится на этот раз. Двое спят, худой мужчина в очках на втором этаже, укрывшись одеялом, читает. Читает он, кстати, весь день, не обращая ни на что внимания. Вадим без видимого сожаления отвлекается от Гибсона, чтобы подкинуть дров. — Вадим, а книга о святом духе твоя? На кровати лежала утром. И Фрай? — Да нет тут у нас этих “мое-твое”, все общее, вместе же живем. — А где вы их храните? — А на кроватях и храним. Кому нужно, возьмет. Их немного, некоторые по третьему разу перечитываешь. — Получается, вам можно книги привозить? — Можно, да. Вот там, видите, человек спит в углу? Он любит читать, все время что-то читает. Он рад будет. Восьмой час вечера. Пробки на Коломяжском рассосались, и гул машин стих. Потихоньку возвращаются с работ и праздных шатаний другие жильцы. Постукивают костылями, рассаживаются по кроватям, стоят в проходе, чтобы лучше видеть телевизор. |
| План канализации России был одною из ранних и блестящих идей Петра, когда это дело было еще новостью и на Западе. Он мечтал, пользуясъ речной сетью России, соединить все моря, примыкающие к русской равнине, и таким образом сделать Россию торговой и культурной посредницей между двумя мирами, Западом и Востоком, Европой и Азией. Вышневолоцкая система, замечательная по остроумному подбору вошедших в нее рек и озер, осталась единственным законченным при Петре опытом осуществления задуманного грандиозного плана. Он смотрел еще дальше, за пределы русской равнины, за Каспий, куда посылал экспедицию князя Бековича-Черкасского, между прочим, с целью разведать и описать сухой и водный, особенно водный путь в Индию; за несколько дней до смерти вспомнил он давнюю свою мысль об отыскании дороги в Китай и Индию Ледовитым океаном. Уже страдая предсмертными припадками, он спешил написать инструкцию Камчатской экспедиции Беринга, которая должна была расследовать, не соединяется ли Азия на северо-востоке с Америкой, – вопрос, на который давно уже и настойчиво обращал внимание Петра Лейбниц. Передавая документ Апраксину, он говорил: „Нездоровье заставило меня сидеть дома; на днях я вспомнил, о чем думал давно, но чему другие дела мешали, – о дороге в Китай и Индию. В последнюю поездку мою за границу ученые люди там говорили мне, что найти эту дорогу возможно. Не будем ли мы счастливее англичан и голландцев? Распорядись за меня, Федор Матвеевич все исполнить по пунктам, как написано в этой инструкции“. Чтобы быть умелой посредницей между Азией и Европой России, естественно, надлежало не только знать первую, но и обладать знаниями и искусствами последней. На беседах, разумеется, заходила речь и об отношении к Европе, к иноземцам, приходившим оттуда в Россию. Этот вопрос давно, чуть не весь XVII век, занимал русское общество. Петра с первых лет царствования по низвержении Софьи сильно осуждали за привязанность к иноземным обычаям и к самим иноземцам. В Москве и Немецкой Слободе много было толков о почестях, с какими Петр в 1699 г. |
| Тыквы и в самом деле у бабы Кати огромные, в колесо, розовые, сахарные на вкус. Зимой в гости придешь, на стол – угощенье: в духовке запеченная тыква, оранжевые кусочки с подтеками темной патоки, пахучие, сладкие. Гостям – угощенье, хозяйке – еда. Пенсия у бабы Кати – копеечная, хотя всю жизнь в колхозе работала. И потому еда, как говорится, гусиная: постные щи, картошка, свекла. Пенсия малая. Но ухитряется своим помогать. Хвалится порой: «Внучке передала двести рублей, она – девка, ей чапуриться надо, а внуку – сто рублей… Василий приезжал – ему тоже надо, хоть и взрослый, но сын»… Сын – взрослый, тоже к пенсии подбирается. Чуть не всякий день из конторы звонит приятелю моему: «Как там мать?» На хутор приезжает, любит рыбачить. А зимой – охотится. Прибывают целым кагалом: друзья да приятели. Баба Катя заранее топит старинную мазанку – кухню. Там охотнички гулеванят. Летом в этой кухне любят жить городские внуки: днем – прохлада, да и с гулянки можно прийти когда вздумается, не тревожа бабку. Мне нравится эта кухня, старинное жилье: глинобитные стены, мазаный пол, русская печь, запах сухой мяты, полынных да сибирьковых веников. Мне нравится хозяйка, старый воробушек в белом платочке, с быстрыми, живыми глазами. Мне нравится ее гнездо – флигелек в две комнаты: кухня да горница, – все аккуратно помазано и побелено, от завалинки до трубы. Просторный огород, петуньи, пахучий табак да высокие алые мальвы возле забора, скамеечка у ворот. Но сидеть на ней время не позволяет. Разве что ради гостя… – Какие новости? – спрашиваю. – Откель мне знать, – скромно опускает глаза хозяйка. – Зимой хоть радио гутарит. А ныне – лишь огород, хата да кухня, курята да поросенок, с утра до ночи… Раздираюсь, как бык на склизу… Но помаленьку кое-что узнаю. Бобылка Раиса, что прибилась к хутору лет пять назад, оказалась мужней, приезжали за ней на машине, зовут в семью, и мужик обещает не пить, потому что постарел, – вот теперь и думай. Премудрые Рахманы – они же привыкли чужими джуреками своих родителей поминать, – доумились Рахманы: сыпят к своему порогу семечки, приманывают чужих кур, приманят – и шлычку набок, в лапшу. Надюрка Рахманова проводила своего Митрия в больницу, в райцентр, с серьезной болезнью, да его и было видать: сделался вощаной, долго будут лечить, запихнула в больницу и, считай, тем же ходом привезла ему на замену какого-то с усиками, может, на время, а может, насовсем. А ведь Митрий тоже не с возу упал, они в загсе, на жизнь записанные… Котенковы наладились самогонку гнать, для жизни подмога, люди хвалят ихнюю самогонку из сахара, не то что Вахина отрава. А Вахины же – переселенцы из Грозного, к жизни нашей никак не привыкнут: лежат-лежат, потом сядут, сидят-сидят, потом лягут. Осенью люди давали им картошку, капусту, свеклу – несли ото всех дворов, кто мог, весной семена да рассаду навязывали, а у них одно посохло, другое не взошло, третье Вахины козы погрызли, потому что зимой забор в печке пожгли, а новый не поставили… А у Коли Бахчевника… |
| Превышает мысль людскую Мощь Властителя всех сил, В сушу воду Он морскую В дни былые обратил, И прошли сухой стопою Чрез реку в разливе вод, Благодарною душою Песнь воспел Ему народ. Над вселенной в род и роды Силой Он своей царит, Видит все ея народы И мятежников казнит. Славьте ж Бога громогласно, Пусть все слышат песней звон, В день представши мне опасный, Душу спас от смерти Он. Испытал нас Бог небесный, Жег в горниле как метал, Сетью нас опутал тесной, Цепью тело оковал, Отнял надолго свободу, Посадил врага на нас, Мы прошли огонь и воду, Но пришел спасенья час, Даровал Он нам отраду, Сердцу радость и покой, И в священную ограду, В храм иду Его святой, И воздам все обещанья Здесь я Богу моему, Что в дни тяжкаго страданья Изрекли уста Ему; Вознесу Ему куренье С туком агнцев и овнов, Дам волов во всесожженье, Приведу Ему козлов, Всем, кто Господа боится, Знать о Божьих дам делах, Как меня Его десница Заступала в злых бедах. Я воззвал к Нему устами, И Он вопль мой услыхал, Ибо я души грехами Перед Ним не осквернял. Приношу благодаренье Я Тебе, Создатель мой, Принял Ты мое моленье По любви Твоей святой. Псалом 66 Будь к нам милостив, Владыка, Свой народ благословляй, Своего святаго лика Свет всегда нам посылай, Чтобы видели земныя Племена Твой путь святой, Что во дни спасаешь злые Ты от бед весь род людской, Все Твою да знают славу И да чтут Твою державу! Все народы веселиться Будут, Господи, Тобой, Зная, что Твоя десница Мудро правит всей землей, Все Твою поймут державу, Власть, величие и славу. Плод земля дала богатый, Посетил Господь наш край, Так и в будущем всегда Ты, Боже, нас благословляй, Чтобы знали все народы Благодатный промысл Твой И Тебя, Царя природы, Чтили радостной душой. Псалом 67 Да возстанет Владыка небесный, В дивной явится славе Своей, И врагов Его злой и безчестный Да разсеется стан перед ней, Как пред пламенем воск да растает И изчезнет безследно, как дым, Да род правых Его величает, Веселится все дни перед Ним. Славьте, пойте Того, кто высоко |
| В Православной Церкви нет огня «священной Инквизиции». Православие возжигает невещественный огонь, который орошает преподобных и попаляет нечестивых 138 . Этот огненный столп нетварной благодати и жизни осеняет днем и освещает ночью путь верующих. В средние века магия не исчезла, несмотря на все старания Инквизиции; она исчезла с развитием естественных наук. Наше насилие, даже когда оно облечено в благие намерения, не может победить. Оно «царствует, но не вечнует " 139 . Сам исторический путь есть очищение. История, таинственно направляемая Святым Духом, приводит в Православие. Потому что, до того, как родился Авраам, «Православие» было. Каждая новая эпоха – это эпоха, открывающая новые пути, предоставляющая новые возможности для Православия, для познания Истины, потому что каждая эпоха приносит новые споры и разногласия. История испытывает все системы мысли, живущие «на лице земли», которое проходит (ср. 1Кор.7:31 ). Даже сегодня, несмотря на железное единство римского католицизма, его мучает внутреннее разделение: масса разнородных точек зрения заключены в рамки сухой административной кастовой системы. Единство веры, если оно не является результатом живоносной и сокрушающей всякое идолопоклонство жизни в общении Святого Духа, есть нечто непрочное, каким бы крепким оно ни казалось в определенную эпоху или для определенного менталитета. Оно есть то, что незаметно, но неумолимо подготавливает внутренний кризис и таит в себе неразрешимые протесты и разделения. Папизм сам непременно подвергнется внутреннему кризису. Этот кризис приходит, как следствие его «индивидуальной» инициативы, которой он отдал первенство. И это будет не человеческим «оправданием» Православия, но спасением человека. «Непогрешимость» – это злокачественное бремя, которое появилось и получило развитие в истории и вместе с историей оно исчезнет в разгоревшихся стихиях ( 2Пет. 3:12 ). Несмотря на то, что уже слышен треск пошатнувшихся оснований римской непогрешимости, это заблуждение еще долго будет мучить человечество. |
| Воздержанием же называем, конечно не совершенное удержание себя от пищи (это будет насильственным разрушением жизни), но себя от сластей, предпринимаемое при низложении плотского мудрования с благочестивою целью (стр. 140). Воздержание есть потребление греха, отчуждение от страстей, умерщвление тела даже до самых ощущений и пожеланий – начало духовной жизни; оно предуготовляет вечные блага. уничтожает в себе жало сластолюбия; потому что сластолюбие есть великая приманка к злу: ради его всего более мы люди падки ко греху; им всякая душа, как удою увлекается в смерть. Воздержание показывает, что человек умер со Христом и умертвил уды свои, яже на земли. И мы знаем, что оно матерь целомудрия, снабдительница здравия и достаточно устраняет препятствия к плодоношению добрых дел о Христе; так как, по слову Господню, печали века сего, удовольствия жизни и другие вожделения, подавляют слово и без плода бывает ( Мф. 13:22 ). Воздержанием прогоняются и демоны, как научил нас Сам Господь, что сей род не исходит, токмо молитвою и постом ( Мф. 17:20 )». На вопрос: какая мера воздержания? Василий Великий отвечал (стр. 142): «В душевных немощах одна мера воздержания – совершенное отчуждение от всего, что ведет к пагубному удовольствию. А в рассуждении яств, как у каждого есть своя потребность, отличающаяся собственно по возрасту, по занятиям и по состоянию тела, так и мера и способ употребления различны. Поэтому невозможно подвести под одно правило всех, находящихся в училище благочестия. Но, определив меру воздержания для подвижников здоровых, предоставляем усмотрению настоятелей делать благоразумные перемены в оной, сообразно обстоятельствам каждого; потому что невозможно объять словом потребностей, кроме того, что зависит от общего и полного учения. Утешение же снедями больного или как иначе утомленного трудными работами, или приготовляющегося к утомлению, например, к путешествию или к другому чему-либо трудному, должны настоятели устроять по мере нужды, следуя сказавшему, что раздавалось каждому, его же аще кто требоваше ( Деян. 11:45 ). Поэтому нельзя для всех узаконить, чтобы одно было время, один способ и одна мера в принятии пищи, но общею целью пусть будет удовлетворение потребности. До излишества наполнять свое чрево и обременять себя яствами есть дело достойное проклятия, как сказал Господь: горе вам насыщеннии ныне ( Лк. 6:25 ). Чрез это и самое тело делается неспособным к деятельности, склонным ко сну и готовым к повреждениям. Поэтому во избежание неумеренности в наслаждении, целью вкушения надобно поставлять не приятность, а потребность пищи для жизни; ибо раболепствовать удовольствиям не иное что значит, как чрево свое делать богом. Поскольку тело наше, непрестанно истощаемое и рассевающееся, требует наполнения, почему и позыв на пищу естествен; то прямой закон употребления пищи требует для поддержания животного наполнять опустевшее, будет ли для сего нужда в сухой или в жидкой пище. |
| Это последнее воззрение высказано Оригеном в двух формах, которые, впрочем, различаются между собой только по полноте и некоторым подробностям. В одном месте Ориген своё толкование обосновывает главным образом на слове «сия» (да минует сия чаша). «Если мученичеством называется всякая мученическая кончина независимо от её цели ( πρφασις), то смотри, нельзя ли сказать, что Спаситель отклонял от Себя не мученичество вообще, как род (in genere), говоря: „Отче! Да минует Меня чаша сия” (потому что в таком случае Он сказал бы: „да минует Меня чаша”) но, может быть, только данный вид его. И посмотри, не возможно ли понимать это в том смысле, что Спаситель, созерцая, – если можно так выразиться, – различные виды чаш и возможные последствия каждой из них и с некоторой глубочайшей премудростью понимая их различия, – отказывается от данного вида мученической смерти, но вместе с тем подразумеваемо просит более тяжкого её вида, чтобы посредством другой чаши совершить благодеяние более всеобщее, распространяющееся на большее число существ. На это, однако, не было соизволения Отца, который устрояет всё чинно, воля которого мудрее, чем воля Сына и чем то, что предусматривал Спаситель». Вероятно, найдётся немного мест, где, как в приведённых, назидательное находится в такой коллизии с догматическим, где на прекрасной канве первого появляются такие тёмные пятна и столь светлая идея даёт столь неудовлетворительный результат вследствие тех несовершенных средств, которые приложены к её осуществлению. В самом деле, этому экзегетическому опыту никак нельзя отказать в высоте проводимой в нём идеи. Цель Оригена – дать посильно полный живой образ бесконечно милосердного Богочеловека, дать конкретное выражение той всеобъемлющей любви, которая проявилась в таком величии в молитве: «Отче! Прости им», и – насколько это касается общего действия на чувство – нельзя сказать, чтобы эта великая задача была выполнена неискусно: образ Христа, который молится, «да минует Его чаша» страданий, не вследствие даже слабости Его человеческой природы – Он молится, чтобы Ему послан был даже ещё более тяжкий вид смерти, лишь бы плоды её были более полны и всеобъемлющи, – а единственно потому, что Он не хочет ничьей гибели, желает спасти самого Иуду от возможности, от повода сделаться сыном погибели, – этот образ, написанный тепло, живыми красками, рукой мастера, вышел художественно цельным, и общее его впечатление настолько светло, что с ним едва ли может спорить отчётливый, но сухой догматический анализ той же основной идеи. |
| Это последнее воззрение высказано Оригеном в двух формах, которые, впрочем, различаются между собою только по полноте и некоторым подробностям. В одном месте Ориген свое толкование обосновывает главным образом на слове «сия» (да минует сия чаша). «Если мученичеством называется всякая мученическая кончина независимо от ее цели (πρφασις), то смотри, нельзя ли сказать, что Спаситель отклонял от Себя не мученичество вообще, как род (in genere), говоря: „Отче! Да минует Меня чаша сия“ (потому что в таком случае Он сказал бы: „да минует Меня чаша“) но, может быть, только данный вид его. И посмотри, не возможно ли понимать это в том смысле, что Спаситель, созерцая, – если можно так выразиться, – различные виды чаш и возможные последствия каждой из них и с некоторою глубочайшею премудростью понимая их различия, – отказывается от данного вида мученической смерти, но вместе с тем подразумеваемо просит более тяжкого ее вида, чтобы посредством другой чаши совершить благодеяние более всеобщее, распространяющееся на большее число существ. На это, однако, не было соизволения Отца, который устрояет все чинно, воля которого мудрее, чем воля Сына и чем то, что предусматривал Спаситель». Вероятно, найдется немного мест, где, как в приведенных, назидательное находится в такой коллизии с догматическим, где на прекрасной канве первого появляются такие темные пятна и столь светлая идея дает столь неудовлетворительный результат вследствие тех несовершенных средств, которые приложены к ее осуществлению. В самом деле, этому экзегетическому опыту никак нельзя отказать в высоте проводимой в нем идеи. Цель Оригена – дать посильно полный живой образ бесконечно милосердного Богочеловека, дать конкретное выражение той всеобъемлющей любви, которая проявилась в таком величии в молитве: «Отче! Прости им», и – насколько это касается общего действия на чувство – нельзя сказать, чтобы эта великая задача была выполнена неискусно: образ Христа, который молится, «да минует Его чаша» страданий, не вследствие даже слабости Его человеческой природы – Он молится, чтобы Ему послан был даже еще более тяжкий вид смерти, лишь бы плоды ее были более полны и всеобъемлющи, – а единственно потому, что Он не хочет ничьей гибели, желает спасти самого Иуду от возможности, от повода сделаться сыном погибели, – этот образ, написанный тепло, живыми красками, рукою мастера, вышел художественно цельным, и общее его впечатление настолько светло, что с ним едва ли может спорить отчетливый, но сухой догматический анализ той же основной идеи. |
| Послание Даниила к Дионисию Звенигородскому по своей богословской аргументации сходно с пятым его посланием 1460 . Дионисий Звенигородский умер осенью 1538 года в Волоколамском монастыре 1461 , завещав ему всю свою библиотеку 1462 . Он отличался строгою подвижническою жизнью и имел своих учеников 1463 . Сподвижник Дионисия Нил Полев также умер в Волоколамском монастыре, обогатив его библиотеку пожертвованием в нее нескольких книг 1464 . Общее замечание о рассмотренных посланиях В описании нравственных достоинств инока у Даниила преобладает внешность. Он более распространяется о внешних качествах инока, чем о его чисто внутренних духовно-нравственных достоинствах. Для последних он сравнительно менее отводит место в своих рассуждениях. Он часто в своих посланиях дает советы любить «сухоту телесе, бледность лица, худость ризную, долу имети очи, преклонену выю, взор тих, ступание кротко и не тщеславно, глагол недвоесловен, глас среднея меры, частое воздыхание, болезненное стенание и плачь благоугодный и слезы чистительные и т. п. внешние прерогативы». Из нравственных в строгом смысле качеств инока Даниил на первом плане ставит: совершенное целомудрие, конечное нестяжание, смирение, послушание, тихость, кротость, безропотное терпение и злострадание, постоянное трезвение и умное хранение. Вот те нравственные черты, которые, по Даниилу, должны отличать истинного инока. Весьма характерно то, что перечислением добродетелей, иногда сухим и бессвязным, ограничиваются все пастырские наставления Даниила инокам. В его наставлениях трудно встретить разъяснения и определения сущности той или другой добродетели, ее проявлений и степеней. Сухой перечень и подбор многочисленных добродетелей у него заменяют определения их. Пастырские наставления Даниила ограничиваются перечислением всевозможных добродетелей, а различаются они между собою более группировкой их или чисто грамматическими особенностями, чем логическим содержанием. На сколько однообразен и сух Даниил в своих наставлениях инокам, это можно видеть из следующего сравнения. |
|
|
