| О, какие еще ужасы ожидают всех нас впереди! Не плачте о Богочеловеке, человеки грешники, но о себе плачте – вы, которые иссохли душею, подобно сухой и бесплодной смоковнице! Если с Своим Единородным – безгрешным Сыном правосудный Отец небесный так поступил; то как поступит с вами, нераскаянные грешники! Если с зеленым деревом так поступлено, то так поступит Он с сухими деревьями – с грешниками!? Подойди смело к сему гробу блудница, которая можешь излить мvpo на главу Спасителя и слезами своими омочить Его ноги и власами своими отереть! Припади при сем гробе, воин, который со смирением несешь крест службы, если веруешь, что воистину сей есть Сын Божий! Умри со Христом каждый разбойник, если ты вместе со Христом можешь понести крест и распять себя со страстьми и похотьми; если ты можешь покаяться! Умри у сего гроба каждый грешник, который можешь умереть греху и оплакивать свои беззакония. Сыне Божий! прими и меня грешного хотя в число наемников Твоих: «помяни мя, Господи, егда прийдеши во царствии Твоем!» Аминь. 63. В тот же день Когда находят убитого человека, то схватывают, ближайших к убитому свидетелей и допрашивают об убитом – дознают об убийцах. Ныне на Голгофе нашли убитого Богочеловека, – спрашиваю вас: кто убил Его? Кто прободил копием ребро Его? Кто надел на Него терновый венец? Кто так окровавил Его? Ах! это грехи наши, хр., это беззакония наши, простирающиеся на убиение брата; это глава напыщенная гордынею, это наше сердце наполненное развратом. Ах! будет время, когда померкнет и для нас солнце и никогда уже не воссияет: потрясется земля под ногами нашими и не перестанет трястись, пока не разрушится; будет время, когда и мы умрем, и восстанем на страшный Суд Божий, когда сей крест – это знамение Сына человеческого явится на небеса в укоризну и стыдение ныне распинающих Его грешников, – и увидит Его всяко око, и мы все увидим Его грядуща на облаках небесных с силою и славою многою и восплачутся тогда вся племена земная. Сей Бог укажет нам тогда на этот крест и на Свои язвы, – но укажет уже не для спасения нашего, а в укоризну и обличение нераскаянных. |
| Точка зрения на проповедь у Жибера – точка зрения ораторская. Она возлагает на проповедника те же обязанности, какие древние риторы возлагали на ораторов вообще. Только между этими обязанностями он устанавливает не такое отношение, в каком ставятся они у большинства других теоретиков. Блаженный Августин , 80 следуя Цицерону, 81 главной и существенной обязанностью оратора считает научить – docere. Жибер центр тяжести в ораторском, равно как и в проповедническом, служении ставит в другой обязанности оратора – убедить или тронуть, что на древнем риторическом языке означалось словом movere. Чрез это возвышаются требования, предъявляемые оратору, и увеличивается трудность надлежащего выполнения ораторского и в частности проповеднического долга. Для достижения цели, стоящей в виду оратора, требуется не одно, не два или три превосходных качества, а соединение многих из них. От того так мало проповедников, вполне удовлетворяющих своему назначению. Между проповедниками встречаются люди, блистающие своею ученостью и думавшие поражать глубокомысленными соображениями; другие хотят действовать на чувства слушателей изяществом своего слова; третьи рисуют картины воображения, и представляют предметы под чувственными формами. Эти свойства проповеднической речи имеют свое значение; но с ними одними проповедники не достигнуть своей цели, не могут тронуть своих слушателей. Чего же не достает им для того, чтобы проповедь их была проповедью действенной? Или что первее всего нужно, чтобы проповедь отвечала своему идеалу, или высшим требованиям, какие предъявляет ей ясное и чистое понимание священного долга проповеднического? Недостает сердца, движения, помазания большинству проповедников. Это первое и главное, что нужно проповедникам для того, чтобы слово их было сильно и убедительно для слушателей. Проповеди, какие слышим мы, большей частью холодны и сухи; в них говорит один сухой рассудок. Но к свету разума нужно присоединять теплоту одушевления. Недостаточно пояснить что-нибудь слушателю, недостаточно просветить его, нужно еще тронуть его; без этого, как бы хорошо мы ни говорили, мы ничего не принесем слушателю, уклоняющемуся от своего долга. Он видит свою обязанность; но нужно заставить его выполнять ее. Проповедники, которые говорят одному разуму, никогда никого не обращали. Проповедь должна быть выражением не только мыслей, но и чувств. Проповедник не знает всего своего могущества, забывает лучшую часть, когда думает только учить и наставлять. Патетика, трогательный, сердечный элемент в проповеди – вещь весьма важная. |
| Для Евагрия (и в нем берет начало традиция, ведущая через преп. Исаака Сирина и других сирийских авторов к мусульманским мистикам) образ Божий в человеке заключен в его способности к познанию. Итак, «видеть Бога в себе самом» возможно, когда «разумная природа будет созерцать саму себя» 1381 , когда она сможет узреть «собственное сияние своего ума, νος, озаряющее его во время молитвы» 1382 . Говоря об этой «умозрительной» мистике, не следует забывать о том, что у греков понятие нус не совпадает полностью с понятием «интеллекта» или «разума», как оно употребляется в современном языке психологов, где имеет более узкое значение, отличающее его от желания и воли 1383 . Но это замечание не умаляет того обстоятельства, что греческих Отцов поражала именно способность к познанию, ибо они видели в ней особую привилегию человечности 1384 . Итак, что же препятствует человеку, радующемуся при познании чего-то, видеть в своем познании, в самой возможности своей способности к познанию образ Божественности? Не Бог ли, по мысли Аристотеля, является Умом, который вечно познает самого себя? 1385 Это изумление перед величием разумного человека является частой темой проповедей, например Василия Великого : «Ты получил разумную душу, – пишет он, – которою уразумеваешь Бога, проникаешь рассудком в природу существ, пожинаешь сладчайший плод премудрости» 1386 . Для Декарта доказывает собственное существование (ergo sum), а для греческих Отцов – это символ существования Бога, поскольку те, «кто с высокой точки зрения исследовал законы тварей, возмог, по крайней мере – несколько, постигнуть благость Божия Промысла», – пишет св. Василий Великий 1387 . Символы веры Человек разумный использует свои способности к познанию, формируя представления и понятия. Таким же образом он пытается мыслить о Боге. Какой ценностью обладают эти продукты человеческого разума? Проблема рационального богословия была и остается актуальной. От Евномия, Гемиста Плифона, Варлаама Калабрийского и многих других греческая традиция усвоила сухой рационализм, энциклопедизм, мало открытый духовным проблемам. Неудивительно, что простые люди видели в богословской науке «дьявольское изобретение» 1388 ! Впрочем, на Востоке никогда не было недостатка в великих мыслителях, даже и в монашеских одеяниях, занимающихся рациональным богословием. Времена полемических споров показывают, что при этом порой не считали зазорным прибегать, иногда даже чрезмерно, к аргументам от диалектики. Ориген мечтал ввести в христианскую веру и в ее премудрость определенную диалектику, πδειξις λογικ (логическое доказательство. – Прим. пер), подобную диалектике греческой философии 1389 . |
| Окна в избе были открыты, и из них арестанты мрачно поглядывали на улицу. Солдаты с винтовками молча прохаживались взад и вперёд вдоль избы. Было ненастье, и мелкий, холодный дождь барабанил по железной крыше и жёстким солдатским курткам. Из деревни доносились чей-то плач и ругань. – Солдат, а солдат? – окликнул из окна один из арестантов, сухой, высокий старик с острыми, пытливыми глазами и глубокой, свежей царапиной поперёк нахмуренного лба. Василий Горбунов нехотя остановился и молча повернулся к окну. Откуда пригнали-то? Откуда?.. Из губернии. – И он снова сделал было несколько шагов. Из губернии, знаю я. Родом-то откуда ты? Калужские. Он отвернулся, видимо, не желая продолжать разговор, и стал смотреть на деревню, откуда шли несколько пьяных солдат и под звуки хриплой гармони горланили какую-то песню. Из Калуги, – в раздумьи повторил старик, – бывал я там, как же. В деревне Липовках. Сын мой там у Безрукова барина служил. Не далеко от нас Липовка-то, – сказал солдат и придвинулся к окну: – Село Первово знаешь? Знаю, как же. Ну вот, я из Первова. Из Первова? Вот дела-то. А у вас тоже, слышь, бунт. Солдат совсем близко подошёл к окну и опустил ружьё. Да что ты, – тревожно проговорил он. – Неужто правда? Бунт, верно говорю. Помещика Сазонова знаешь? Ещё бы не знать. Ну так вот у этого самого Сазонова крестьяне хлеб увезли, плотину спустили, а мельницу сожгли. Солдат засмеялся и тряхнул головой: Молодцы: не барин – собака, прямое дело собака! Да, – продолжал старик, – сожгли мельницу. Как сам убёг – удивляются. За десять целковых телегу нанял и марш в город. Ловко! – широко улыбаясь, поддакивал солдат. – Десять рублей содрали, ничего. Ай да наши, первовские. Это Митька, уж я знаю, лихой малый. Приехал в город – прямо к губернатору. На следующий день погнали туда солдат. Да ты откуда знаешь-то? – недоверчиво спросил солдат. Откуда? Сын мой в солдатах там, он и писал, его тоже погнали туда. Что только там делалось! Перепороли всех хуже здешнего. Детей перерезали, стариков в воде потопили, разграбили всё дочиста. |
| В поэтической форме предания его верность, правда, охраняется крепостью формы и гармоническим размером стиха; но сага именно не имела этой опоры, так как ее принадлежность – прозаическая форма. Наряду с этим простым (прозаическим) преданием появляется, конечно, и поэтическое (песни скальдов), которое может простираться в старину гораздо далее, но нет никакого основания предполагать, чтобы поэтическое предание началось ранее, чем первое, или с самого начала служило для него опорой. Никто не отвергает, что исландско-норвежское дееписание, во главе которого по времени стоит Ape Фроди (1067–1148 гг.), как и всякое другое, первоначально зависело от устного древнего предания. Оно зависело от него потолику, поколику не пыталось иногда дополнять данный преданием материал собственными выдумками или заимствованиями из иностранных сочинений, каковы Вильгельм Жюмьежский, Адам Бременский и другие (см. Maurer). Ho только отсюда никак не следует, что-то устное предание привязано было к какой-нибудь определенной форме. Напротив, каждому отдельному саго-писателю предоставлялась полная возможность и свобода собирать свой материал от отдельных знающих лиц и потом придавать ему такую форму, какая ему нравилась. Так поступил Ape Фроди, автор первого по времени исторического сочинения ( " Jslendingabók), написанного на древне-северном языке. Его небольшая, но тем более драгоценная книжка содержит в себе хорошо расположенный, но очень краткий и сухой хронологический обзор важнейших эпох Исландской истории. Она составлена на основании собственных воспоминаний Ape Фроди и на основании сведений, собранных им от самых различных по своему положению и званию лиц, которых он считал правдивыми и специально знающими факты в той или другой области. Ape постоянно приводит имена своих поручителей и даже имена тех, от кого его поручители слышалиотом или другом событии или лице, и это делает он всегда по поводу какого-либо отдельного пункта или факта. Сочинение современника Ape, Сэмунда Фроди, написанное на латинском языке и содержавшее уже не Исландскую собственно историю, а хронику Норвежских королей, было таким же сухим и скудным хронологическим перечнем; как и книжка Ape. |
| Эти комбинации, при помощи которых Снорре Стурлесон составлял из своих разнообразных и вообще – то в том, то в другом отношении – недостаточных источников одно стройное целое, не могли быть всегда удачными. Снорре Стурлесон не хотел идти по следам Ape Фроди и не имел в виду ограничиться изложением отдельных скудных фактов, приобретенных путем многотрудного и скрупулезного исследования и постоянно возводимых к их первоначальным сообщителям и свидетелям. Его поэтическая натура требовала художественной и полной формы, цельной и связной истории. При помощи песен, с одной стороны, а с другой – при помощи более обширных сочинений Одда и Гуннлауга, носивших церковно-легендарный характер, он успел действительно создать полную историю, стройно и непрерывно изложенную. Песни и народные предания дали ему не только новый и богатый материал, но также и возможность специфически-церковную окраску заменить более светскою и народною. Из сочинений своих сейчас названных предшественников он не гнушался черпать подробности для своей истории, заимствовал у них многие легенды и разсказы, но стремился восстановить в них последовательность и порядок событий, на что те не обращали внимания, а иногда и отбрасывал излишек чудес и видений, когда они казались ему ненужными или совсем недостоверными. Нет недостатка и в собственных прибавках автора; он допускал их, когда являлась потребность в более картинной и подробной разрисовке событий, переданных только в сухой и голой основе; он прибегал к остроумным конъектурам и догадкам, чтобы связать отрывочные известия, дополнить их или даже исправить. В одном отношении Снорре Стурлесон достиг своей цели. Его сагионорвежских королях представляют живое и теплое, вполне художественное произведение, которым он совершенно затмил всех своих предшественников. Но при пользовании его трудом от новой исторической критики требуется двойная осторожность. He весь материал, который вошел в сочинение Снорре, имел характер исторический: легендами и преданиями, которыми он пользовался, мы не могли бы теперь пользоваться так, как он пользовался. |
| На такие обиды со стороны Папчинского, Каплун жаловался Екатеринославскому городничему, майору Шостаку, но это оказалось бесполезным. Тогда Каплун в марте 1786 г. обратился с жалобой к правителю Екатеринославского наместничества И.М. Синельникову, в ней он перечисляет все случаи самоуправства Папчинского и просит его защиты от дальнейших «волокит и убытков», в подтверждение же своих прав на зимовник и «боерачек», представил правителю наместничества в копиях расписку продавца, майора Качалова и свидетельство Новокодацкого общества, т. е. документы «на свободное и беспрепятственное владение хутором и лесным боерачком». Так как уездный исправник, капитан Димитрий Бобирев находился в отсутствии, то вместо него, к коллежскому секретарю Папчинскому, с требованием возврата Каплуну захваченного у него имения, обратился дворянский заседатель, порутчик Пугачевский. Папчинский не только не возвратил Каплуну того, что было взято им и его людьми, но представил поручику Пугачевскому пространное объяснение, в коем пытается доказать несправедливость жалоб Каплуна и в свою очередь, взводит на последнего всевозможные обвинения. Прежде всего, он доказывает, что земля, где находился хутор Каплуна, Новороссийской губернской канцелярией была отведена ему, Папчинскому, а потому Саксаганская воеводская канцелярия и приказывала владельцу хутора «ту землю очистить», тем более, что «казенных поселян из хуторов велено переселить в казенные селения» 15 ; но так как Каплун не уходил из хутора и продолжал жить якобы на земле Папчинского, то последний, заблаговременно предупредив его чрез Екатеринославский нижний земской суд и Екатеринославского городничего Шостака, вступил во владение «своей» землей. Овец Каплуна на голую степь он не выгонял, люди его, Каплуна, «ни кем ни биты и имение его не выбрашивано», и ни кем из людей Папчинского «захвачено не было, но люди его (Каплуна) сами оное забрали, куда им угодно было». Упомянувши о том, что он «похвалок к убийству» Каплуна не произносил и что тот ничем и не докажет этого, Папчинский говорит, что его табун никогда не разорял «загородь» жалобщика, а разломаны они им самим и «людьми» его, что 19 баранов и пара волов взяты «за причиненный стадами его испашь... трав и потолоку хлебов» Папчинского по другую (правую) сторону речки Сухой Суры, и «испашь» этот «гораздо превосходной суммы стоит (т. е. гораздо выше, чем стоимость баранов и волов)». Объяснение свое Папчинский заканчивает утверждением, что Каплун подал свою жалобу «к обиде и поношению чести» его, Папчинского, пред правителем наместничества. «При всей моей справедливости» – пишет коллежский секретарь Папчинский –«поставляя долгом исполнить повеление его превосходительства, (т. е. Синельникова), желал бы возвратить Каплуну баранов и волов хотя с крайней своей потерей, но что с них были первые заражены лепом, так как и вся его, Каплуна, отара, о чем соседям |
| Закрыть itemscope itemtype="" > «Утро танкистов» Картина фронтовика Бориса Фёдорова - шедевр романтического реализма 21.02.2016 860 Время на чтение 9 минут «Утро танкистов» - одно из лучших полотен о Великой Отечественной войне. И может быть, даже единственное в своем роде, если не считать картины Юрия Неринцева «Отдых после боя. Василий Теркин». Трудно припомнить другие работы на тему армейского быта в годы войны. Все больше сражения, ползущие танки, взрывы, бойцы с гранатами... Картина Непринцева, по сути - масштабная живописная иллюстрация к поэме Твардовского, и потому - вторична. А вот «Утро танкистов» - это первичное отражение реальной жизни. Я не хочу противопоставлять эти картины, тем более что работа Непринцева вызвала не только восторженные похвалы критики, но и прочно вошла в наш обиход. Возможно, и самому Твардовскому она нравилась. С Борисом Федоровым все сложнее. Его «Утро...» вызвало разноречивые толки. Художника обвиняли в «дегероизации войны», в «приземленности образов», в «уходе в быт»... Сегодня же, спустя полвека, ему ставят в вину «приверженность к канонам социалистического реализма», «идеализацию войны», «лакировку действительности»... Имя художника практически кануло в Лету. Редко упомянет его какой-нибудь искусствовед, специалист по советской живописи 50-х годов. Даже в глубинах интернета не удалось найти ничего, кроме сухой энциклопедической справки: «Родился в Самаре в 1922 году... Учился... Воевал...». Самара богатый город. Самара могла бы отметить художника Федорова памятным знаком. Буратино в бронзе отлили, киногероя красноармейца Сухова из фильма «Белое солнце пустыни» тоже в бронзе увековечили, репинских «Бурлаков» на набережной поставили. Могли бы и талантливого земляка уважить. А если и в самом деле соберутся это сделать, то выяснится, что портрет живописца Бориса Федорова раздобыть очень непросто. Не найдут его фото ни в Гугле, ни в Яндексе, ни в Рамблере, ни в каких-либо справочниках и буклетах. Скромен был Федоров: не позировал, не тусовался, интервью не давал, во всесоюзных выставках не участвовал, ну разве что - в региональных. Автопортреты не писал... |
| Что касается научного богословского знания, то, конечно, оно нужно для проповедника, но учености в проповеди показывать не нужно; проповедник излагать учение религии должен не в сухой дидактической форме, но ораторски, не отвлеченно он должен говорить, как это делает школа, но понятно для народа. Особенно осторожно нужно пользоваться проповеднику светской ученостью. Проповедник должен помнить, что он излагает слово Божие не для научно-образованных людей, но для народа; а для народа материалы, заимствуемые из светской науки, всегда нечто чуждое, далекое от его созерцания. Притом религия не нуждается в такой опоре, какую может предложить светская наука, и сторонний светский придаток, приводимый в обилии, кажется не у места при раскрытии откровенной божественной истины. Есть много сборников и пособий для проповедников, в которых собраны места из Священного Писания, из отеческих творений, доказательства, заимствованные из богословия, исторические черты, аналогии, противоположения и другие элементы о различных предметах церковного красноречия. Сборники такого рода могут служить пособием для проповедника. Но Юнгманн не советует просто выписывать из этих сборников, но изучать предложенное там, и с рассуждением и разумением выбирать потребное оттуда. Гораздо полезнее, вместо того, чтобы пользоваться чужим трудом, самому составлять подобный сборник, и постоянно восполнять его. Для проповедника безусловно необходимо постоянное чтение и изучение, если он хочет, чтобы его проповеди отличались богатством мыслей, новостью, разнообразием и практичностью. Но чтобы удержать и сохранить материал, приобретаемый чтением и изучением, и нужно записывать его; на память в этом случае не всегда можно рассчитывать. Чтение будет сопровождаться несравненно более плодотворным результатом, если при чтении всегда иметь в руках перо или карандаш, и записывать все, что встретится замечательного в книге; а для того, чтобы легче найти, когда понадобится, записанное при чтении, нужно держаться какого-либо порядка в записной книге, – или алфавитного порядка названий предметов, или систематического. Тогда у вас всегда под руками будет требуемый, полезный для вас, материал. |
| Генрих Гейне так просто, пожизненному реально, описал это далекое, легендарное Рождество Христа. Бычок мычал, в доме ребенок кричал, Святые волхвы тихо пели. Вот такими же простыми трогательными красками нарисовал Кастальский эту чудесную хоровую картину. Долго мы работали над хоровой звукописью на словах «Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют». Какие нежные руки у Орлова, как бесконечно мягко ведет он тонкий звуковой орнамент первых дискантов... А мне рисуются и бедный крестьянский двор, и тихий плач ребенка, и величавое радостное пение устало бредущих волхвов, и все это не далеко где-то в Палестине, а здесь у нас, под русским небом, под милую русскую народную песню, Голос у меня пропадал. Мне было трудно брать высокие звуки, и я часто злобно пытался взять их силой, напором; в нижних музыкальных комнатах, где мы занимались, я долго искал тихий прикрытый высокий звук. Пение у меня получалось тусклое и сиплое. Я злился, грустил, курил до одури и все же пел. Был я старым певчим, и меня не освобождали от пения в хоре. И Василий Сергеевич Орлов, и Александр Дмитриевич Кастальский, и позднее молодой Николай Михайлович Данилин все же мало думали о сохранении наших голосов, и большая тень лежит на их памяти за то, что они вовремя решительно не запрещали петь юношам в период мутации. Многие «синодалы» – опытные, хорошие певцы – лишились голоса. Помню... Торжественная архиерейская служба в кремлевском Успенском соборе. Для встречи митрополита у входных дверей собора выстраивается духовенство. Три наших мальчика («исполатчики») стоят на ярком красном ковре у самых врат собора. Гулко стучат копыта лошадей. Подъезжает митрополичья карета. В белом клобуке, на котором сияет бриллиантовый крест, выходит из кареты сухой, высокий старик. Три мальчика поют на греческом языке «Исполла эти деспота». Звонко, нежно поют голоса мальчиков и вместе с кадильным дымом уходят к далеким куполам. Яркое весеннее солнце врывается в узкие окна древнего собора и зажигает тысячи огней на драгоценных камнях икон, на золоте риз. Все искрится и сверкает, и над всем чудесные вздохи, звуковые волны Синодального хора. Я люблю и понимаю эту выработанную веками церковную театральность, знаю ее искусственность и ее будничную изнанку, и все же в эти дни ее декоративность, монументальность покоряют меня. Я с увлечением пою Херувимскую Чайковского. Мой опытный, певучий дискант точно ведет свою мелодическую линию. Я радостно ощущаю, как свежие, молодые мальчишеские голоса обволакивают мой несколько уставший голос, и в их молодом пении мой старый дискант молодеет. |
|
|
