| Аркадий стиснул ему руку. — Как вы думаете, — спросил Василий Иванович после некоторого молчания, — ведь он не на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы ему пророчите? — Разумеется, не на медицинском, хотя он и в этом отношении будет из первых ученых. — На каком же, Аркадий Николаич? — Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит. — Он будет знаменит! — повторил старик и погрузился в думу. — Арина Власьевна приказали просить чай кушать, — проговорила Анфисушка, проходя мимо с огромным блюдом спелой малины. Василий Иванович встрепенулся. — А холодные сливки к малине будут? — Будутс. — Да холодные, смотри! Не церемоньтесь, Аркадий Николаич, берите больше. Что ж это Евгений не идет? — Я здесь, — раздался голос Базарова из Аркадиевой комнаты. Василий Иванович быстро обернулся. — Ага! ты захотел посетить своего приятеля; но ты опоздал, amice и мы имели уже с ним продолжительную беседу. Теперь надо идти чай пить: мать зовет. Кстати, мне нужно с тобой поговорить. — О чем? — Здесь есть мужичок, он страдает иктером… — То есть желтухой? — Да, хроническим и очень упорным иктером. Я прописывал ему золототысячник и зверобой, морковь заставлял есть, давал соду; но это все паллиативные средства; надо что-нибудь порешительней. Ты хоть и смеешься над медициной, а, я уверен, можешь подать мне дельный совет. Но об этом речь впереди. А теперь пойдем чай пить. Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из “Роберта”: Закон, закон, закон себе поставим На ра… на ра… на радости пожить! — Замечательная живучесть! — проговорил, отходя от окна, Базаров. Настал полдень. Солнце жгло из-за тонкой завесы сплошных беловатых облаков. Все молчало, одни петухи задорно перекликались на деревне, возбуждая в каждом, кто их слышал, странное ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка. Аркадий и Базаров лежали в тени небольшого стога сена, подостлавши под себя охапки две шумливо-сухой, но еще зеленой и душистой травы. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 50 голосов: 4.3 из 5) День пожилого человека посвящается В. Жанна вспыхивала очередной влюбленностью, как пучок сухой травы, швырнутый в костер, и испепелялась в мгновение ока, умирая рассыпающимися в прах блеклыми стебельками. Прежде она каждый год каталась на «юга» к теплому морю, теперь приходилось довольствоваться в лучшем случае Подмосковьем. Но и здесь желтели песочком пляжи, пусть и скромные, возле речек; стояли теплые звездные ночи; и тоже потом мускулистый сластолюбивый весельчак махал с перрона прощально рукой. Последним поцелуем курортного кавалера, до того пылкая, Жанна не одаривала — вдруг кто знакомый окажется рядом, только прикладывала пальчики к губам. Дома, в Городке, спешила с вокзала вроде бы совсем другая женщина — в застегнутом на все пуговицы поношенном брючном костюме, со стянутыми резинкой на затылке в небрежный хвостик волосами, сгорбленная, сосредоточенная, с подпрыгивающей неровной походкой. «Восемнадцать лет» опять оставались где-то там, за горами и долами, а здесь упорно наваливался «тридцатник» с большим-большим прикидом. И только улыбка далеко не красавицы оставалась располагающей и доброй. Как же иначе?! После окончания пединститута, Жанна долго работала в школе старшей пионервожатой, ныне же репортерствовала на местном радио, бегая с диктофоном по городу, как угорелая. Она переживала о том, как ее встретит с поезда муж Василий, хотя встреча ни чем не отличалась от предыдущей в прошлом году. Василий терпеливо топтался возле своей потрепанной «копейки» с букетом цветов, срезанных на собственной дачке. Жанна сама выскальзывала к нему из вокзальной сутолоки, бросив наземь сумки и забрав букет, подпрыгивала и целовала в тщательно выбритую щеку. Василий, повертев в пальцах снятые очки с толстыми стеклами, смущенно и беспомощно улыбался. Ночью в постели, когда Жанна, подвинувшись поближе к мужу и про себя виноватясь, прижимала голову к его плечу, Василий по-прежнему лежал неподвижно, скованный, лишь слабо проводил рукой по ее волосам. |
| В век св. Григория Двоеслова приемы библейской экзегетики перешли из древних времен с авторитетом практики, освященной многими достопамятными именами, и утвержденной успехом многих творений, ею пользовавшихся. Св. Григорий идет по испытанному пути, когда в евангельских чтениях ищет сокрытого таинственного смысла. Но уже не стало того сильного и кипучего духа идей, который в аллегории находил возбуждение к глубокомысленным сооружениям, – не стало потому, что на том распутии древних и новых времен, в котором пришлось действовать св. Григорию, завяла и иссохла творческая мысль. Аллегория сделалась сухой формальной категорией и имела значение механического снаряда, которым пользовалась в своей деятельности пассивная мысль, не подчиняя его себе, а напротив подчиняясь ему, как ярму, наложенному другими. Не оживленные мыслю, экзегетические категории имели значение риторических и диалектических формул, которым рабски подчиняется неопытная или несостоятельная мысль. Властвуя над мыслью с силою роковой необходимости, они стесняли её развитие и не давали ей свободного хода: отсюда сухость и бедность толкований; отсюда однообразие, монотонность, которая часто кажется скучной и утомительной, при отсутствии глубоких идей и широты мировоззрения. Без сухой аллегорической формулы, бывшей законом для св. Григория, мысль его двигалась бы свободнее и высказывала бы более свежих и разнообразных соображений. Нравственный смысл большею частью извлекается Григорием из слова Писания; но формула аллегории стесняет свободное выражение нравственной тенденции, и привязывая её к посторонним историческим указаниям, отнимает у неё самостоятельное значение, и впечатление слушателя раздвояется, занятое образом и его таинственным знаменованием, указываемым более или менее произвольно. – Аллегория особенно излишняя при толковании евангельских чтений, которым посвящены проповеди св. Григория. Евангельские чтения богаты своим прямым, буквальным смыслом; здесь не нужно каких-либо особенных средств или приемов, чтобы доискаться до истины: в христианстве ветхозаветная скорлупа исчезла, и Евангелие показывает нам чистую, неприкровенную истину. |
| Касательно патетики предписываются у Вине следующие правила: Не нужно ни умножать, ни удивлять потрясений, особенно если они сильны. От частых потрясений ум цепенеет, и противно природе, чтобы сильные и возвышенные движения души были продолжительны. Далее, нужно трогать и потрясать душу, а не поражать и не расстраивать ее. Мысль должна воздействовать в ней; следует предоставлять место созерцанию и рассуждению. При возбуждении должна проявляться идея ясная, понятие точное. Возбуждение без этого незаконно. Ничто в душе долго не держится из того, что не опирается на идею. Страсть не продолжительна. Если идея внутри держится, возбуждение возобновляется, а если нет идеи, оно рассеивается. Напрасно думают, что возбуждение тем сильнее, чем больше страсть овладевает душой оратора... «Si vis me flere, dolendum est primum ipsi tibi», – говорит поэт (Гораций). Поэт не сказал: «flendum est», но: «dolendum est». Нужно скорбеть, чтобы заставить слушателя плакать, но не плакать самому. Для оратора необходимо самообладание. Оно имеет великую силу и производит впечатление. Правду говорят: чем больше вы будете кричать, тем меньше вас будут слушать. В интересе действия, какие вы хотите произвести, лучше иметь вид чувства, не прибегая к усиленному выражению чувства, чем выражать то, чего не чувствуете. Нет ничего более смешного, как усиливаться трогать: это насильственное возбуждение бывает безуспешно. Религия христианская – религия мысли и убеждения. При изложении христианского учения в проповеди мысль отнюдь не должна быть подавлена. Эффектам грубым и насильственным нужно предпочитать действие более глубокое и спокойное. Короток, но замечателен в гомилетике Вине трактат о помазании. Помазание не означает какого-либо специального свойства проповеди, но благодать и действенность слова, производимую Духом Божиим, вид печати и освящения, выражающийся не во внешних знаках, но в впечатлении, производимом на души. Помазание есть целостный характер Евангелия, видный без сомнения в каждой из его частей, и особенно чувствительный во всей его целости. Это важность, соединенная с нежностью, – строгость, умеряемая любовью, – величие, соединяемое с сердечностью. Это особенная принадлежность христианства, которую нельзя переносить в другие сферы. Источник его духа возрождения и благодати. Это дар, который теряется, если не возобновлять священного огня, его согревающего. Нет никакого искусственного средства для приобретения помазания. Масло течет само из оливкового дерева; но самым сильным давлением нельзя выжать ни одной капли его из земли или кремня. Есть вещи, несовместимые с помазанием: это сухой ум, слишком строгий анализ, слишком догматический тон, слишком формальная диалектика, ирония, употребление светских или слишком отвлеченных слов и выражений, светская литературная форма, стиль, слишком сжатый и сухой. Помазание предполагает обилие, текучесть, гибкость. |
| Из двадцати четырех часов дня один только пусть определяется для работ телесных, сон же да будет краток, легок, и полночь отшельнику должна быть как утро для прочих, чтобы в безмолвии природы, с большим вниманием, размышлял он о средствах к очищению грехов своих и усовершенствованию в добродетели!» Здесь вкратце изложены все правила иноческие, которые сам Василий соблюдал в точности, изнуряя тело постом и бдением до такой степени, что в нем, казалось, не оставалось более жизни; он спал на голой земле, не варил себе пищи, употребляя сухой хлеб и овощи. Наконец присоединился к нему и друг его, Григорий; там наслаждались они непрестанными лишениями, молились вместе, читали св. писание, работали, садили деревья, иссекали камни, копали землю, и следы их тяжких работ оставались на их нежных руках. Дом их не имел крыши и дверей, и никогда не подымался из него дым; оставив все светские книги, какими утешались в молодости, они занялись исключительно истолкователями св. писания и сами составили книгу под именем Добротолюбия. Так протекала, в духовных наслаждениях возвышенной дружбы, жизнь великих отшельников. Скоро собралось к ним множество учеников, а Василий написал для них многие нравоучения о благочестии, называемые аскетическими, которые и доныне служат зерцалом жития иноческого для всего Востока; он составил их большею частью из назидательных отрывков св. писания. Потом изложил еще, в так называемых пространных и кратких правилах, по вопросам и ответам, полный устав иноческий, который по своему совершенству духовному, может быть приспособлен к жизни каждого благочестивого христианина. Из своего любимого убежища Василий был вызван епископом Кесарии Евсевием, который, желая пользоваться его духовною опытностью для назидания паствы, принудил его принять сан пресвитера, приблизил к себе и сделал его своим единственным помощником и советником. Тогда в слух всей вселенной раздался гром слова его против Ариан и он, подобно Иову, сделался оком слепых, ногою хромых. Все странные и убогие нашли в нем своего покровителя, а в тяжкую годину голода он сам разносил пищу по стогнам и устроил богадельни для призрения болящих. |
| Теперь Онисимов не удерживается от вопроса: — Вам, Василий Данилович, кажется, семьдесят три? — Э, стукнуло уже семьдесят четыре. — Удивительное дело. Живой водой, что ли, умываетесь? Челышев со своей жестковатой откровенностью преспокойно отвечает: — Старался как-никак держаться подальше от мест, где надо быть «чего изволите?» Поэтому и от вас, Александр Леонтьевич, сбежал. Прежде Онисимов, наверное, не спустил бы собеседнику этакую реплику. Он умел мгновенно срезать и этого уважаемого доменщика, если тот излишне вольнодумствовал. Но сейчас спорить не тянет. Онисимов молчит, откашливается. Кашель, однако, затягивается — сухой, лающий, надсадный. Василий Данилович ощущает жалость, насупливается, чтобы ее скрыть. Не зря ли он что думал, то и выпалил? Впрочем, почему, черт побери, он тут должен выбирать осторожные слова? С больным, что ли, разговаривает? С больным? Хм… Челышев исподлобья косится на Онисимова, уже справившегося с приступом кашля. Да, нехорош, нехорош вид Александра Леонтьевича. Запястье, выглядывающее из-под накрахмаленной белой манжеты, совсем тонкое, худое. А к желтизне лица, тоже исхудалого, словно бы примешан цвет золы. Однако это, быть может, лишь игра освещения? Или вправду какая-то немочь точит, снедает Онисимова? Василий Данилович меняет тему, передает Онисимову кучу приветов из Москвы, добрые пожелания Александру Леонтьевичу, называет одного за другим тех кого привез сюда, в Тишландию. Беседа поворачивается в другое русло. Онисимов интересуется: каковы толки насчет будущей перестройки управления промышленностью? Да и произойдет ли она эта перестройка? Челышев передает мнение румяного министра: «Нас это не коснется». Онисимов оживляется. Если о технике, о научных сообщениях на предстоящем Конгрессе он слушал без огонька, то теперь входит во вкус, дотошно расспрашивает. Никуда не спеша, он как бы перебирает людей, которые ему были подначальны, вместе с которыми управлял стальной промышленностью. Министр, заместители, члены коллегии начальники главков, отделов, директора заводов — его занимает весь этот широкий круг. Ему хочется знать позицию точку зрения каждого относительно предстоящих реформ. Видно, что страсти волнения Александра Леонтьевича принадлежат прежней работе, уносят его из чинной тишландской столицы в Москву, в министерство, в Комитет. Челышева же эти организационные проблемы, дела управления индустрией не очень занимают. Он тут не силен, может напутать, в чем без стеснения признается. Да и взгляды на сей счет того, другого, третьего он себе представляет неотчетливо. Однако порассказать потолковать о них, сподвижниках Онисимова, он, разумеется, не прочь. |
| Василий, Никита и третий их товарищ накупили в лавочке разных угощений, в виду нашего приезда, и все расстояние (около 11 верст) прошли пешком, указывая нам дорогу, а при случае и погоняя лошадей, когда последние почему-нибудь считали для себя необязательным слушаться нас. Дорога идет все равниной, крайне болотистой, поросшей высочайшей травой, иной раз даже всадник совсем —319— скрывается в этой траве. Ехали мы, конечно, шагом, разговаривая с нашими погонщиками, особенно Василий не уставая сообщали симпу все, что у них случилось замечательного. То и дело лошади спотыкались в яму или вязли в трясине; тогда наши погонщики как-то странно, точно чайки, выкрикивали: «А…а…» ободряя их. Принимал участие в этом своеобразном концерте и о. Николай, только его «а» гудело совершенным «у» на низких нотах. «А…а», крикнут Василий с Никитой, – «у…у…» откликается позади меня отец Николай; так и ехали до самых христианских домов. Чтобы осушить болото, во многих местах прорыты канавы, есть даже целый канал, по которому ходят небольшая барки с грузом. Очевидно, каждая пядь сухой земли не даром дается здешнему земледельцу. Мы проехали, почти проплыли по болотам чрез лес и потом скоро повернули на проселок между пашнями. Стали то и дело попадаться кое-как на скорую руку построенные хижины поселенцев, соломенным крыши, соломенные стены, кое-как сбитый двор. Но везде уже есть приспособленные для искусственного орошения. Растет кукуруза, гречиха, но проса такого я положительно нигде не видал: высотой почти с кукурузу. Мы ехали уже селением Поромй, хотя с непривычки, его можно и не рассмотреть: дома без всякого порядка рассыпаны по отдельным участкам земли, только и есть сообщения, что проселок, который извивается по межам. На одном из поворотов дороги небольшая площадка. На ней буддийская часовенка, совсем игрушечная, миниатюрная, по сторонам ее на высочайших шестах развеваются длинные флаги. Здесь недавно было собрате. Приезжал из Саппоро бонза и подряд несколько дней говорил проповеди. Поводом послужил все тот же «бон». |
| По окончании сезона семинаристы подносили театру соответствующий адрес. За этим следил все тот же Михаил Антонович. Вторым преподавателем Священного писания был Владимир Николаевич Фиников. Это был человек уже другого склада, требовавший знания текста писания «на зубок». Объяснения по предмету он давал довольно подробные, но все же в ответах учеников для него было главным именно подробное знание текста священных книг. С другой стороны, если подумать, что мог в этом отношении сделать в тогдашних условиях человек средних способностей и традиционных общих взглядов, а именно таким и был Владимир Николаевич Фиников. Ветеранами среди учителей в бытность мою учеником семинарии были Иван Иванович Вольский и Василий Андрианович Раевский. Первый преподавал латинский язык. Преподавал по старинке: грамматика, перевод текста, накопление запаса слов. Метод преподавания классических языков, даже независимо от преподавателя, был вообще сухой и скучный. Еще при нас старый учитель скончался и его место занял сравнительно молодой Николай Викторович Громцев. Это был другого склада человек, помещавший статьи по методике своего предмета в журнале «Филологический вестник». Правда, вообще схоластический характер преподавания его преподаватель едва ли был в состоянии. Василий Андрианович Раевский преподавал ряд важных и серьезных предметов: философия, логика, психология, педагогика. По внешности это был высокий и громоздкий старик, малообщительный и суровый. Не носил новой форменной одежды и в классе появлялся в скромном старомодном форменном фраке с гербовыми пуговицами. Зимою в морозные дни в класс приходил в огромной шубе. С учениками в лишние разговоры не вступал и был краток . Впрочем, преподавал Василий Адрианович четко, размеренно, хотя и без особых пояснений. До сих пор хорошо помню, как на уроках психологии он ясно и доказательно рассказывал о работе подсознательной памяти. В.А. Раевский, как и И.И. Вольский, скончался, когда я еще учился в семинарии. Его место занял прибывший из Тобольской семинарии учитель философских предметов Михаил Васильевич Миролюбов. Человек еще сравнительно молодой, он вел свой предмет уже более по-современному, в обращении с учениками был мягок и общителен. При прохождении истории философии подробно рассказывал содержание философских систем разных периодов. |
| — Почему он должен бояться? — Путаный разговор этот Комиссарову окончательно надоел, однако Дядя Том его не отпускал. — Ружье может даст осечку. Или разорваться в руках. Или в чей-то капкан можно случайно попасть, да и не выбраться из него, так что одни косточки потом найдут. На лодке перевернуться или на камни налететь, а никто и не увидит. Мало ли какие бывают случайности. — Они не про него. — А то, бывает, идут, например, на охоту двое и один по ошибке убивает другого. А? — Как это? — Померещилось что-то, он и выстрелил. И попал случайно в голову. Или в сердце. — Не понимаю, куда вы клоните. — Отчего же? Все вы прекрасно понимаете. — Маленький господин улыбнулся еще интимней. — Даже очень хорошо понимаете. Не вы ли столько лет просили комитет проверить вас в настоящем деле? — Что вы имеете в виду? — нахмурился Комиссаров. — То, о чем вы сейчас подумали, — отвечал Дядя Том любезно. Василий Христофорович замолчал. Дядя Том молчал тоже. И было непонятно, что делают двое этих господ — один большой, полнотелый, сырой, а другой маленький, сухой, тонкий, как мальчик или старик. Василий Христофорович ожидал, что к нему придет хоть какая-нибудь мысль, пусть самая нелепая, злобная, из тех, что подталкивали его схватить за ухо полицейского или дать пинка почтенной даме, пусть бы только эта мысль пришла, и он не стал бы ее гасить, но испробовал на провокаторе, на двуличном агенте, который непонятно кому служит и чего от него хочет, однако, как назло, все мысли попрятались и в голове сделалось пусто-пусто. Только мухи жужжали в тишине, и жужжание это было столь мучительно, что Комиссаров не выдержал. — Вы что же… вы хотите поручить мне… убить Павла Легкобытова? — выдавил он наконец. — Ну зачем же убивать? Убивать не надо. Да и вы разве похожи, Василий Христофорович, на убийцу? Не убить, а… скажем так, невзначай помочь Павлу Матфеевичу стать участником несчастного случая, тем более что он к этому, как вы утверждаете, психологически готов. — Шутите? — произнес Комиссаров с тоскою. |
| Из вышеизложенного мы можем заметить, что в разных «версиях» учения о стихиях присутствует общая для всех черта: изменчивость материи и ее способность претерпевать качественные превращения путем объединения и разделения. С точки зрения современных представлений о материи, мы можем сказать, что учение Анаксагора о метаморфозах материи несколько наивны. В частности, наивность мысли Анаксагора не ускользнула уже от Аристотеля. Слова святителя Василия о том, что вода, как стихия, содержится в земле, могут быть расценены как определенного рода «дань» окружающей святителя натурфилософской традиции. Вполне возможно, что так и было, возможно, что святитель Василий воспользовался готовой схемой не потому, что был убежден в ее истинности, но воспользовался «по инерции», потому что другого объяснения на тот момент просто не было! Но возможно и другое. Среди рассуждений святителя Василия достойно внимания следующее: «Покусившись отвлечь разумом от земли каждое из находящихся в ней качеств, придешь ни к чему. Ибо если отнимешь черноту, холодность, тяжесть, густоту, качества земли, действующие на вкус или и другие, какие в ней усматриваются, то подлежащее останется ничто» . Здесь мы узнаем учение Аристотеля о материи и форме. Материей Аристотель обозначает субстрат, формой – свойства. Целью всякого становления он считает внедрение формы в материю. Материя без всякой формы есть «первая материя», которая, будучи совершенно неопределенной, может быть названа качественно неограниченной. Таким образом, отнимая от земли ее качества (или свойства), мы приходим к «первой материи», к неопределенному субстрату. Превращение элементов у Аристотеля также основано на качественных изменениях. Все земные вещи состоят из четырех элементов, которые находятся между собой в отношении противоположности между тяжестью и легкостью и качественной противоположности, которая возникает из различных возможных комбинаций основных свойств: теплого и холодного, сухого и влажного (огонь теплый и сухой, воздух теплый и влажный, вода холодна и влажна, земля холодна и суха). В силу общения качеств (теплота – свойство и огня, и воздуха) вещества способны переходить одно в другое. Эту же способность превращения отмечает и Василий Великий. Здесь аналогия с мыслями Аристотеля более чем очевидна. Поэтому о случайном и неаналитическом заимствовании святителем Василием идей философов говорить становится все труднее. Очевидно, что Василий Великий использует взгляды философов, но использует избирательно : соглашаясь с идеей превращения стихий, с мыслью о непостоянстве формы материи, он, тем не менее, не признает идеи вечного существования материи; оба эти утверждения достаточно очевидны. Более того, если бы святителя Василия не «привлекала» философская идея изменчивости материи, он совершенно не был бы связан какой-либо необходимостью вводить элементы античной натурфилософии в экзегетику Священного Писания, да еще в таком популярном жанре как церковная проповедь. |
|
|
