| Много изнурен я был горячкою, которая по недостатку питательного для нее вещества, обвившись около сухой этой плоти, как около обожженной светильни, производила сухотку и медлительную болезнь. А потом, старая моя рана, поразив собою эту печень, произвела во мне отвращение от пищи, отняла от очей моих сон, держала меня в пределах между жизнью и смертью, дозволяя жить в той только мере, чтобы чувствовать неприятности жизни. Поэтому-то пользовался я самородно – теплыми водами и принимал некоторые пособия от врачей» 227 . Но воды немного, вероятно, принесли ему пользы, потому что св. Василий писал: «целый уже месяц лечусь водами самороднотеплыми, чтобы получить от сего какую-нибудь пользу. Но напрасно, видно, тружусь в пустыне, или даже многим кажусь достойным смеха, не слушая пословицы, которая говорит, что мертвым не доставит пользы и теплое» 228 . Но если св. Василий и заботился о поддержании своего здоровья, то не для того, чтобы продолжительнее пользоваться радостями и наслаждениями земными, а для того, чтобы еще послужить благу Церкви, хотя и знал, что его, кроме тяжких огорчений, ничто не ожидает впереди. В письме к Патрофилу писал он: «изнемогши от весьма сильной горячки и приблизившись к самым вратам смерти, потом воззванный к жизни Божиим человеколюбием, не с радостью смотрел я на возвращение сил моих, рассуждая, на какие опять иду бедствия. И придумывал сам в себе, не предназначено ли в глубине премудрости Божией что-нибудь такое, для чего даны еще мне дни жизни во плоти? Когда же узнал об этом (т. е. о тех делах, о которых пишет ему), заключил, что угодно Господу, чтобы увидел я Церкви успокоенными от волнения, которое претерпели они перед этим по случаю отделения тех, которым было все поверено за их лицемерную честность. Или может быть, Господу угодно укрепить душу мою и сделать более трезвенною для последующего времени, чтобы не обращала она внимания на людей, но соображалась с евангельскими заповедями, которые не переменяются ни со временем, ни с обстоятельствами дел человеческих, но всегда те же, и как произнесены не лживыми и блаженными устами, так и останутся вечно. |
| Глава шестнадцатая. Способность к левитации, т. е. к произвольному уменьшению веса собственного тела 1. Необыкновенный случай В 1837 году, – сообщает г. Юрлов, – мне было восемь лет от роду. Я был тогда хотя и крайне впечатлительным и нервным ребёнком, но обладал вообще прекрасным здоровьем. Однажды летом в июне месяце, когда всё семейство наше жило в сельце Спешневке, Сенгилеевского уезда Симбирской губернии, я спал в своей детской, находившейся во втором этаже очень большего дома, причём дверь из комнаты этой выходила на незапертый и открытый балкон, обращённый фасадом своим в сад, близ которого протекала река Свияга. Ночь, о которой пишу я, была довольно тёмная и душная, собиралась гроза, слышались отдалённые раскаты грома, и блистала сильная молния. Разбуженный громом, я сел на постель и вдруг, когда молния озарила комнату, к ужасу моему увидал, что в двух шагах от моей кровати на балконе, держась за ручку стеклянной двери, стоит высокий, седой лысый старик, с седой бородой, в длинной синей рубашке и босиком. Поражённый мгновенно непобедимым паническим страхом, я стремглав бросился бежать, вниз по лестнице, в сад, и побежал по направлению к реке. Разбуженный шумом моих шагов, за мной бросился бежать спавший рядом в прихожей, лакей Василий Кондаков и другая прислуга. Что было со мной далее, я не помню, – но бежавшие за мной нашли меня в бессознательном состоянии на той стороне реки Свияги, переплыв её вплавь. Свияга в сказанном месте шириной 12 сажен и глубиной до сажени, причём ближайший мост находится в трёх вёрстах от дома. Я лежал в кустах ракитника – как был со сна, в одной рубашке и совершенно сухой. Привели меня в сознание очень скоро вспрыскиванием воды, и случай этот никаких дальнейших последствий для моего здоровья не имел. Описанное в высшей степени загадочное происшествие было записано в календаре отца моего и помечено 1837 годом, 18 июня, 24 минуты первого часа пополуночи. Бежавшие за мной люди Василий Кондаков и Фёдор Плотников, а в особенности садовник Николай Ермаков и кузнец Архипов, переплывшие вплавь Свиягу, клятвенно удостоверили, что они ясно видели, как я быстро по воздуху переносился через реку почти наравне с водой. Они только не могли точно определить места, где я упал, но нашли меня в кустах не более как минут через десять по переправе через Свиягу, так как беспрерывно блиставшая молния хорошо освещала всю ближайшую местность. («Ребус» 1884 г. 2. Факты левитации |
| Давид победил Голиафа и как трофеем пользовался его мечом. Христос победил лукавого, и открыл нам его козни, и научил сопротивляться, чтобы не сделал нам ущерба сатана, ибо нам не безызвестны его умыслы ( 2Кор. 2:11 ). Всё это — плоды пустынной победы. И можем ли мы усвоить эти дары, не имея опыта пустыни? Думаю, нет. Нужна, как говорил Григорий Богослов , «неподвижность глаз и языка». Нужна сознательная отстраненность от дел мира, хотя бы на малое время, отстраненность, подобная безразличию мертвеца к осеннему показу модных новинок. Так, как в стихах сказано: Уединение. Уйди В себя, как прадеды — в феоды. Уединение. В груди Ищи и находи свободу. М. Цветаева Выше всех те, кто жил в пустыне, не уходя из мира. Например, блаженная Ксения. В акафисте сказано, что она «в суете града велика-го аки пустынница жила еси, молитвы к Богу возносящи непрестанно». Или — Василий Блаженный. Это ведь вам не Антиохия, и не Палестина, чтобы всю жизнь прожить одетым лишь в набедренную повязку. Однако долгие годы промучился, синея от холода на улицах Третьего Рима, «нагоходец Василий», согреваясь словами сорока Севастийских мучеников: «Люта зима, но сладок рай». Во внутреннюю ли, во внешнюю ли пустыню, навсегда ли или время от времени, но нужно уходить, убегать, удаляться. Причем пораньше, чтоб не так, как запутавшийся барин-писатель (разумею Толстого), — уйти на старости в никуда и умереть без Причастия. Вслед уходящему завоет и заломит в отчаянии руки разукрашенная блудница-мир. Плюнь в нее, скажи, «чтоб ты пропала», и уходи, ускоряя шаг. Затем будет страшное знакомство с собой. Сам себя человек не знает, пока не окажется в полном одиночестве, в земле сухой, в земле тени смертной, по которой никто не ходил, и где не обитал человек (см. Иер. 2:6 ). Все страсти проснутся, все мелкие змейки станут драконами. Всё, о чем даже не подозревал человек, станет явью, и горькое познание себя родит плач такой силы, что нужно будет, воистину, жить в пустыне, чтобы так плакать. Уже вслед за тем, как останется далеко позади мир со своей обманчивой ложью; вслед за тем, как страх и недоумение родят слезы и первые крохи смирения, даст почувствовать свое приближение и главный виновник всех трагедий. |
| — Это сова, трусишка. Чего ты испугался? Слезай с дерева. — Не могу, не могу! Она загнала меня сюда и не дает пошевелиться. Ради Бога, убейте ее! Лисицын прогнал сову камнем и снял с дерева обезумевшего от страха мальчика, прежде никогда не видавшего совы. Оказалось, что он, соскучившись ожидать возвращения старших, сошел с барки и запустил руку в первое попавшееся дупло, надеясь отыскать маленьких птичек. Вдруг послышался страшный крик, из дупла вылетела жуткая птица. Худо видя днем, по чутью она погналась за Петрушей, загнала его на дерево и уселась напротив, не давая ему пошевелиться. Нахохотавшись вдоволь над трусишкой, товарищи поплыли дальше. Однажды, причалив близ леса, окаймлявшего узкую береговую долину с превосходнейшей травой, путешественники услышали необыкновенный шум, сопровождаемый по временам гулом, подобным пушечному выстрелу. Вскоре они почувствовали резкий запах дыма. — Что бы это значило? — удивился Лисицын. — Это лесной пожар, — отвечал Василий, наводя подзорную трубу в дымящуюся даль. Пропали мы! — вскричал он через несколько минут. — Лес повсюду горит, а ветер прямо на нас дует. — В уме ли ты, Василий? На воде огня боишься. — Посмотрите-ка, как широко он раскинулся! От такого полымя и вода не спасет — не погорим, так задохнемся. Действительно, шум нарастал с необыкновенной быстротой. Клубы черного дыма приближались к реке, подобно зловещим тучам. — Нечего сидеть сложа руки! — вскричал Лисицын. — Спасемся, если Богу будет угодно! Мне известен способ тушить лесной пожар встречным огнем. Помолясь, приступим к делу, но только ты и Петруша должны будете в точности исполнять мои распоряжения, иначе за успех не ручаюсь. — Приказывайте, Сергей Петрович! Лисицын велел, как можно скорее стаскивать сухой хворост у самой опушки леса в небольшие кучи в тридцати шагах одну от другой, причем сам работал за двоих. Когда этих костров оказалось на полверсты, приказал зажечь хворост. Между тем пожар все приближался к работающим с чрезвычайной скоростью, людям от густого дыма перехватывало дыхание, жар сделался нестерпимым. |
| Стало ещё страшнее. Куда пропал голос? А невидимый всё щупает, бегает пальцами по телу, мягко толкает при каждом ударе колокола. - Родивон!.. Ничего не слышно. Федя подходит к Родивону. Родивон ласково обнимает его свободной рукой, разевает рот. Что-то говорит, но тоже ничего не слышно. Улыбается. Федя понял, что голоса нет от звона. Щупает и толкает тоже звон. Он подошёл к другому окошку и, счастливый, радостный, начал смотреть вниз. Вместе со звоном тронулась и потекла река. Торжественно поплыли мимо церкви белые горы снега, тяжёлые льдины. Тянулись без конца и уносили с собой в ночную даль радостные звуки. Бом, бом, бом! Пела земля. Звонило небо. Скакали во все стороны мира белые кони, махали белыми гривами и радостно, звонко ржали: Бом, бом, бом! «Надя, милая! Слышишь ли?» — думал Федя. VI Тихо ждали полночи в городке, в доме Василия Игнатьевича. Сам он в очках читал какую-то книгу. А Надя примеряла новое платье, ходила по комнатам и наводила везде окончательный порядок. Сорвёт сухой листок с герани, поставит в ряд непослушный стул, обдёрнет занавеску… И всё думала о Феде. К полночи прилегла на кровать и незаметно заснула. Василий Игнатьевич читал молча книгу. Иногда усталые глаза поднимались поверх очков, переходили от книги на лик Богоматери, освещённый лампадой, и наполнялись тихими слезами. Снова опускались на очки и медленно, вдумчиво ходили по чёрным строкам священной книги. В кухне тоже тихо. Видно, и кухарка Агафья задремала в ожидании. Спит на стуле кошка Мурка. Розовеет и улыбается во сне Надино личико. Вдруг Надя вскочила и радостно закричала: - Папа! Федя ударил! Я слышала… В это время над городом гулко прокатился первый удар соборного колокола. Бом-мм! - Федя раньше ударил, папа, — радостно кричит Надя. — Я слышала! Федя зазвонил!.. - Ну, успокойся, милая деточка, успокойся! Во сне это было, — говорит Василий Игнатьевич. - Нет, нет, папа! Не во сне! Я слышала, Федя ударил! Пело и звонило Надино сердце. Шелестело новое платье. Проснулась Мурка и радостно мурлыкала около ног. |
| – Он, не смущаясь, говорит ему: «Сколько?» А тот… жжулик! (Измаил Александрович даже зажмурился.) «Восемь, говорит, тысяч!» А тот ему в ответ: «Получите!» И вынимает руку и тут же показывает ему шиш! – В «Гранд-Опера»?! – Подумаешь! Плевал он на «Гранд-Опера». Тут двое министров во втором ряду. – Ну, а тот? Тот-то что? – хохоча, спрашивал кто-то. – По матери, конечно! – Батюшки! – Ну, вывели обоих, там это просто… Пир пошел шире. Уже плыл над столом, наслаивался дым. Уже под ногой я ощутил что-то мягкое и скользкое и, наклонившись, увидел, что это кусок лососины, и как он попал под ноги – неизвестно. Хохот заглушал слова Измаила Александровича, и поразительные дальнейшие парижские рассказы мне остались неизвестными. Я не успел как следует задуматься над странностями заграничной жизни, как звонок возвестил прибытие Егора Агапенова. Тут уж было сумбурновато. Из соседней комнаты слышалось пианино, тихо кто-то наигрывал фокстрот, и я видел, как топтался мой молодой человек, держа, прижав к себе, даму. Егор Агапенов вошел бодро, вошел размашисто, и следом за ним вошел китаец, маленький, сухой, желтоватый, в очках с черным ободком. За китайцем дама в желтом платье и крепкий бородатый мужчина по имени Василий Петрович. – Измашь тут? – воскликнул Егор и устремился к Измаилу Александровичу. Тот затрясся от радостного смеха, воскликнул: – Га! Егор! – и погрузил свою бороду в плечо Агапенова. Китаец ласково улыбнулся всем, но никакого звука не произносил, как и в дальнейшем не произнес. – Познакомьтесь с моим другом китайцем! – кричал Егор, отцеловавшись с Измаилом Александровичем. Но дальше стало шумно, путано. Помнится, танцевали в комнате на ковре, отчего было неудобно. Кофе в чашке стоял на письменном столе. Василий Петрович пил коньяк. Видел я спящего Баклажанова в кресле. Накурено было крепко. И как-то почувствовалось, что пора, собственно, и отправиться домой. И совершенно неожиданно у меня произошел разговор с Агапеновым. Я заметил, что, как только дело пошло к трем часам ночи, он стал проявлять признаки какого-то беспокойства. И кое с кем начинал о чем-то заговаривать, причем, сколько я понимаю, в тумане и дыму получал твердые отказы. Я, погрузившись в кресло у письменного стола, пил кофе, не понимая, почему мне щемило душу и почему Париж вдруг представился каким-то скучным, так что даже и побывать в нем вдруг перестало хотеться. |
| Идя этим путем, св. Григорий обращается по временам к руководству своих предшественников, Оригена 358 и в особенности блаж. Иеронима, но если следует им, то не во всей широте их мысли, а настолько, насколько позволяла ему это господствующая над его мыслью аллегория. При всей силе и смелости аллегоризующей мысли Оригена , его аллегорическое толкование не имеет того жесткого и резкого вида, какой в толковании Григория поражает читателя, привыкшего к связному генетическому развитию мысли. Это зависит от того с одной стороны, что Ориген в толковании Писания идет не единственным путем аллегории: рядом с нею стоят у него другие замечания, другие образы изъяснения; с другой стороны сочная мысль Оригена , игривая, плодовитая и богатая философскими идеями, каждый предмет, подпадающий её исследованию, окружала важной идеальной атмосферой. Аллегорическое толкование его не сухой скелет определений, а текучее волнующееся развитие идей, связанных с коренными началами возвышенной и твердой системы, и свидетельствующих о сильном творческом уме христианского философа; в своем течении она пускает из себя множество частных веских представлений и развивается слишком широко и разнообразно. Иероним более Оригена и всех других влиял на Григория при изъяснении последним Иезекииля. Но в характере их толкований большая разница, и если делать сравнение между ними, оно едва ли окажется в пользу св. Григория. У блаж. Иеронима в толковании не мало ученого элемента: он сличает тексты библейские, обращается за указаниями и поверкою к тексту еврейскому, к переводу семидесяти, смотрит, как читается известное место у Акилы, Симмаха и Феодотиана, знакомится с толкователями, при случае цитирует мнения Платона, даже приводит места из Горация, Энеиды и Георгик Виргилия и т. под. Эта сторона не занимает мысли нашего толкователя, и все, что не питает аллегорической мистики, не подпадает его вниманию. У блаж. Иеронима он заимствует по местам только представления, какие Иероним влагает в форму пророческого символа как его разъяснение. Но в этой части он является гораздо подробнее и широковещательнее блаж. Иеронима: у блаж. Иеронима нет того разнообразия смыслов, какие из одного места пророческого текста извлекает проповедник, и его аллегоризирование не доходит до таких частностей, какими богаты беседы св. Григория. Подробность, можно сказать, кропотливость аллегории, не оставляющей без внимания ни одной частной черты в тексте пророка и везде указывающей особенное символическое знаменование, – отличительная черта комментария св. Григория, и здесь его достоинства и недостатки. |
| Один из сидевших засучил правый рукав желтой нагольной шубы и приподнял полог двери. Он просунул голову в малахае внутрь юрты. Выслушав приказ, повернулся к нукерам: – Ойе, Ору-Зан! Ослепительный требует привести немедленно шаманку Керинкей-Задан! Пойдем вместе. Я один с ней не справлюсь. Плосколицый молодой нукер с приплюснутым носом замотал головой: – Не пойду, Гарди-Гель! Она кусается. – Иди, когда зовут. Сам ее укуси! Ору-Зан встал. Шагая по колено в снегу, оба монгола направились к черной юрте под одиноким дубом. На нем оставалась половина желтых листьев, со звонким шорохом трепетавших от ветра. Юрта не подавала признаков жизни, – веселый дым не вился над ней. До половины ее занесло снегом. Ору-Зан и Гарди-Гель окликнули несколько раз шаманку. Никто не отвечал. Они отгребли руками снег от дверцы юрты и откинули кошму, закрывавшую круглое решетчатое отверстие в середине крыши. Послышались глухие звуки, похожие на ворчание и лай. Подошли еще два монгола и открыли дверь. В юрте, под грудой войлоков и овчин, слышалась глухая ругань. Нукеры разбросали войлоки, из-под них показалась лохматая голова с черными блестящими глазами. Злой голос прохрипел: – Вы откуда приползли, желтые ребята, у которых спереди слезами да слюнями проедено, у которых сзади солнцем да ветром опалено? Как ваше глупое имя? Кому нужда, кому дело? Старший нукер, зная обычаи вежливого обхождения, ответил не сердясь: – К кому у нас нужда, к кому дело, к тому мы и пришли с просьбой и поклоном. Ослепительный прислал нас, крошечных и маленьких, к тебе, великой шамание, разговаривающей с онгонами, к тебе, всеведущей Керинкей-Задан. Зовет он тебя немедленно в свой шатер по важному делу, по тяжкой заботе. Из-под войлоков вылезла худая старуха и уселась на корточках, обняв руками колени: – Пожравшие мясо своего покойного отца, глупые желтые дураки! Кто же так зовет? Юрту трясет, войлоки с крыши стаскивает, на мороз слабую женщину выталкивает? Вы сперва огонь разведите, руки и ноги мне согрейте! Я три дня под войлоками лежу, вся застыла. Никто мне лепешки сухой не дал, похлебки мне не принес. Уходите отсюда, дикие невежи, пока я на вас не наслала тучу ворон с медными носами и железными лапами!.. |
| Взявшись за характеристику древнерусских подвижников и их влияния на общество, автор становится пред одним из самых любопытных нравственных процессов нашей древней истории. Большей живости и напряженности духовных сил он не встретит в других сферах древнерусской жизни. Тем обязательнее для него разборчивость в приемах исследования и хоть некоторая чуткость в понимании исторических явлений. Как же обращается автор с своей задачей? «Пример отшельников должен был магически действовать на общество», пишет он и затем делает длинный и сухой перечень известий об аскетических подвигах святых, без связи, без анализа, без всякого помысла начертить сколько-нибудь цельный нравственный образ их 3, стр. 20–24). Обильный материал, сохранившийся для такой работы, на этот раз не дождался своего мастера Автора более занимают вопросы, сколько фунтов весили вериги одного подвижника, как спал другой; он тщательно подбирает известия, которые могли бы показаться курьезами для современного читателя от скуки; а то «магическое действие на общество», о котором он повел было речь, то нравственное впечатление, какое производил пустынножитель на приходившего к нему за поучением мирянина и которое так живо рисуется в житиях, – это для нашего исследователя как будто и не существует. Покончив так с одним вопросом, не выяснив хода образования и элементов монастыря, возникавшего под руководством пустынножителя, автор силится далее (стр. 26 и 27) доказать многолюдность древнерусских монастырей и тот большой процент, который, по его словам, цифра населения в некоторых из них представляла в то время в общем населении. Для этого он выписывает несколько разновременных известий о числе братии в некоторых монастырях и сравнивает эти цифры с количеством посадских в разных городах около половины XVII века. Ничего не выходит из такого сравнения, да едва ли что и может выйти: во-первых, количеством посадских далеко не обнимается все население древнерусских городов; во-вторых, монастырское население считается поголовно, а в приказные описи посадских заносилась только известная часть действительного посадского населения города. Потому очень неожиданно, что автор в подтверждение своих слов с полным согласием приводит далее известие иностранца XVI века Флетчера, будто в России бесчисленное множество монахов и гораздо более, чем в какой-нибудь католической стране, что они «снуются в каждом городе и в большей части деревень». Стоило бы только припомнить, много ли городов и деревень русских видал Флетчер, чтобы оценить его известие. |
| Нукеры со смехом поставили одного из дравшихся на голову. Ноги в старых, заплатанных желтых сапогах с длинными острыми каблуками мелькнули в воздухе. Пыхтя и отбиваясь, схваченный кричал, что он не виноват, а виноват Бури, кипчак, сын свиньи и шакала. Два дюжих монгола прижали пятки наказанного к затылку. Раздался сухой треск. Пронзительный крик оборвался. То же повторилось с другим драчуном, который кричал, что он Бури-бай, сын петушиного сторожа Назара-Кяризека. Еще короткий пронзительный крик, треск, и казненные с раскрытыми, удивленными глазами остались лежать на снегу. Битва кончилась. Монголы добивали последних урусутов, которые продолжали сопротивляться, хотя были окружены со всех сторон. Бату-хан проехал вдоль урусутских укреплений, заваленных трупами воинов и коней, переправился на другую сторону реки, остановился около пожарища на месте сгоревшей церкви. Здесь он пожелал отдохнуть. Нукеры разыскали в доме урусутского шамана мороженого барана и, проткнув его деревянным прутом, изжарили целиком над угольями. Субудай-багатур сидел возле Бату-хана на войлочной попоне, указывал на небо и бормотал: – Урусутские шаманы все-таки очень сильны и нам вредят. Пора нам выбираться из этих лесных трущоб! – Сперва я возьму Новгород, – ответил Бату-хан. К полудню ветер переменился, подул в другую сторону, разогнал серые тучи, и на весеннем бирюзовом небе показалось яркое солнце. Теплые золотистые лучи скользили по снежным полянам, всюду заструились ручейки воды, снег таял, делался рыхлым. Кони стали проваливаться по колено. Несколько черных грачей опустились на засыпанные снегом трупы. Татары снимали малахаи, скребли бритые затылки и нюхали воздух: – Теплый ветер повеял из монгольских степей. Смотри, черная птица прилетела, на хвосте весну принесла! Зазвенели частые удары в медные гонги, извещая об отступлении, призывая к сбору. Татары, подчиненные железной дисциплине, ругаясь, что их лишают добычи, оставляли грабеж трупов, поворачивали коней и вскачь направлялись к дымящемуся пожарищу на месте бывшего селения, где около уцелевшей белой избы подымался на шесте блистающий медью и золотом бунчук джихангира с рыжим конским хвостом. |
|
|
