| О. архимандрит Прокопий писал от 25-го числа: „Недавно был у Вашего Высокопреосвященства земляк наш Владимирец, священник о. Василий Альбицкий, ныне служащий в дисциплинарном батальоне г. Воронежа и сообщил мне о желании вашем знать о моем недостоинстве, поэтому и осмеливаюсь сообщить о себе: мирское имя Петр Тенеровский; родина – Переславский уезд, село Ведомши от Сергиевой Лавры, по Аглицкой дороге, в 40 верстах; кончил курс во Владимирской семинарии в 1846 г.; в 1848 г. поступил во Владимирский архиерейский дом; при перевода преосв. Парфения 2684 в 50-м году на Воронежскую кафедру, он пригласил меня послужить ему в старости и я за великое счастие принял это приглашение послужить такому великому мужу на чужой стороне, и с усердием служил ему, как сын отцу до самой смерти его, последовавшей 5-го августа 1853 г. Тяжка была болезнь его параличная. С 5-го мая 1851 г. и по смерть не мог сам ходить: возили в креслах; поили и кормили из рук ложечкой. Сам не мог действовать свободно рукою, но говорил, можно сказать, разборчиво; занимался епарх. делами неопустительно. Во время занятия не раз случались припадки с потерею сознания, но от прикладывания к голове холодных компрессов приходил в чувство, и первое обращение было ко мне: „ах некорыстный (так он —285— 1884 г. называл меня) опять пустил меня на свет. Моя была ночная стража – сидеть около его постели и читать доколе не заснет. Часто бывали бессонные ночи, и в это время я катал его на креслах по залам, и он с удовольствием воспоминал о любимой им владимирской пастве и рассказывал о разных случаях и лицах; он жил и оживлялся более прошедшим владимирским, нежели настоящим воронежским. В 53 г. холера доконала его, которой он всегда боялся и во Владимире; от нее и пришлось покончить жизнь. На 5-е авг. в ночи появились припадки холерные, но к утру заснул до 8 час., и, когда, проснувшись, узнал, что уже 8 часов, позабывший ночную тревогу, как бы обидевшись, сказал: что же меня не раз будили? пора одеваться и заниматься делами (начинал заниматься по обыкновению с 9 ч.). Далее припадки холерные не возобновлялись, но более и более видимо слабел; в 10 ч., по принятии Св. Таин, был преосв. Антонием 2685 особорован, и в три часа пополудни мирно отошел ко Господу. Когда один из докторов, посмотрев на умирающего и пощупав пульс, сказал своим коллегам (вероятно, для ободрения умирающего): он еще хорош, болящий, услышав такой отзыв доктора, промолвил: хорош уже! Он вполне сознавал свое положение и до самого конца был в памяти; почти незаметно угасла жизнь, не смотря на то, что я внимательно следил за его положением: то что-нибудь поправишь, то поцелуешь в руку, и это ему, как видно, было приятно, не раз рукою своею охватывал меня за шею и прижимал к себе; без всяких крепких вздохов испустил дух, и я закрыл ему глазки на веки, горько оплакав за всю Владимирскую епархию. Погребен 8 авг. в монастырском соборе, где почивают мощи свят. Митрофана. Вечная память да будет достоублажаемому святителю Парфению. |
| О кончине Ф. Я. Тарасова пишет Старцу друг почившего, Василий Васильевич Сотников: «Г. И. X. С. Б. п. н. г. Святейший батюшка! Разлука с Феодором так поразила меня, что тоска и скорбь моя с каждым днем делаются сильнее, болезнь сердца ощутительнее. Кто заменит здесь лишение его? Кто вознаградит мою потерю? Великую часть моего сердца отделил Феодор и понес с собою в вечность… Но благословен Господь! Слава Ти, Господи, сотворившему сия вся промыслом Своим и по воле Своей!… Болезнь Феодора была в высшей степени поучительна и назидательна для нас; его кончина мирна и блаженна; погребение светло, торжественно. Не смею проникать в тайну вечной жизни покойного, но что Господь удостоил его извещения о переходе в будущую жизнь, сие свидетельствую сими словами блаженного: — Братец! о, как мерзка для меня здешняя жизнь, как отвратительны все блага земные, все земные отличия человека!… Иду к Тебе, Господи, иду! Так всю дорогу из Оптиной в Орел вопиял больной в самых лютейших пароксизмах своей болезни. В понедельник, 9го числа, мы приехали в Орел в 10 часов утра. Явились три доктора. Больному сделалось лучше; пароксизмы унялись, но живот опух. — Васенька, — говорит он мне, — завтра, если буду жив, хочу особороваться маслом. Слышишь ли? — это моя воля. Иду ко Господу! 10-го числа особоровался маслом и простился со всеми. Романа — кучера с семейством отпустил на волю. Тут мы, семейно вчетвером в присутствии Ивана Михайловича, посоветовавшись, решились сделать еще консилиум и пригласить четырех докторов. Сделать о сем предложение больному предоставлено мне и Михаилу Феодоровичу. Лишь только помянули ему о докторах, — откуда взялись силы, — встал, сел и самым выразительным голосом произнес: — Вася, брат! отвергаю все… Ко Господу иду! — Мы вас не держим, но просим, чтобы вы послушанием успокоили нас и по отшествии вашем не оставили тоски о том, что мы вам предложили дозволенные, возможные средства, а вы их отвергнули. — Чтобы успокоить вас, слушаюсь. Делайте со мной что хотите, но завтра, если буду жив, еще хочу приобщиться Св. Таин… Можно ли это будет после лекарства? |
| Просидев в четырех стенах с унылым и скучным видом на Загородный проспект и серенькое низкое небо в Петербурге, я сразу стать чувствовать себя лучше на более открытом пространстве. Уже под Вильной я заметил, что здесь и небо имеет другой цвет, и воздух другой. Хотя под Варшавой мы опять увидели снег – оказалось, что он только что выпал, – но это не нарушило моего благосостояния... По земле Чешской ехать было радостно; хотя воздух был свежий, но солнце светило ясно, открывались широкие перспективы, окаймленные горами. Кроме радости я ничего не чувствовал: не было никаких болей, ни даже усталости. В ознаменование своего восторга я спросил за обедом шампанского и в посрамление всех докторов выпил сам полстакана, и не только остался жив и здоров, но даже более повеселел...” – Письмо заканчивалось надеждою на хороший исход путешествия и нетерпеливо-радостным ожиданием приезда в Рим. Но быстро настало новое ухудшение. Доехав только до Флоренции, Василий Григорьевич был уже не в состоянии продолжать путь. Болезнь вступила в роковую фазу, и жестокое зло, подточившее организм, унесло его из жизни. Так ему удалось бросить только потухающий взгляд на темное небо Италии, только мимолетно ощутить живительные лучи её веселого солнца, которое уже ярко блистало, начинало согревать и его в маленьком садике на Via Magonta, где он поселился, и куда еще выходил подышать воздухом, полюбоваться уголком новой южной картины в хорошие дни несколько и там запоздавшей весны. Утром 14-го мая распространилась в Петербурге в кругу близких Василию Григорьевичу людей весть о его кончине, совершившейся накануне. Смерть его – не только истинное горе для знавших и любивших его; это глубокая печаль для русской и даже европейской науки; это большая потеря для нашего университетского преподавания и для учебного дела у нас вообще. Суждение о результатах ученой деятельности В.Г. Васильевского не может быть составлено быстро и высказано немедленно, точно так же, как нельзя дать сразу объективного и полного изображения его духовной личности. |
| По-видимому, в Остроге был под руками достаточно богатый и разнообразный материал. Судить о нем приходится по самому тексту перевода. Князь К. К. Острожский собирал рукописи повсюду, — и в пределах Римских и в славянских землях, и в монастырях греческих, болгарских, сербских. Писал и в Константинополь, к патриарху, и просил его прислать “людей, наказанных в писаниях святых эллинских и славянских,” и еще “изводов добре исправленных и порока всякого свидетельствованных.” Ему удалось собрать в Остроге кружок “различных любомудрцев,” которые и работали над изданием. “Найдовалися тут и мовцы, оному Демосфенови ровный. Найдовалися тут и докторове славный вгреческом, славянском и латинском языках выцвечоныи. Найдовалися мафематикове и острологове превыборныи” (Зах. Копыстенский). Не всех мы знаем: Герасим Смотрицкий, первопечатник Иван Федоров, священник Василий Суразкий, автор книги “О единой вере,” священник Демьян Наливайко, брат известного гетмана — особо нужно назвать Яна Лятоса, бывшего Краковского профессора, математика и астронома, принужденного уйти из Кракова из-за своего бурного сопротивление введению Нового стиля... Работа над Библией была сложная и кропотливая. В предисловии Острожские издатели отмечают несовершенства рукописного предания, “но токмо разньствия, но и развращения,” и, при всех своих больших несовершенствах, Острожская Библия в общем исправнее и надежнее латинской Вульгаты по знаменитому Сиксто-Климентову изданию. Это одно показывает всю значительность культурно-богословского подъема в Западной России конца XVI-ro века... Но всего важнее при этом ненарушенная и живая связь с византийским преданием. В Остроге вдохновлялись тем же заданием словено-греческой культуры, что и Курбский. Известное Острожское училище было устроено скорее всего по греческому образцу, в числе учителей мы встречаем греков. У Острожского была мысль и надежды создать в Остроге славяно-греческий культурный центр, превратить тамошнее училище (“трехязычный лицей”) в подлинную Академию, как бы в противовес Римской униатской коллегии св. Афанасия (так оценивал замыслы Острожского униатский митрополит Рутский). Этот замысел не осуществился, и сама Острожская школа существовала слишком недолго. Более того, этот замысел оказался неосуществимым!.. |
| Если бы я в своей проповеди имел в виду Филиппа Меланхтона и других докторов, то я не сделал бы ничего хорошего; но я проповедую самым простым образом людям неученым, и это всем нравится» 8 . «Каждый проповедник должен приучить себя проповедовать бесхитростно и просто, каждый должен представлять, что он проповедует неразумным людям, каковы крестьяне, которые также мало понимают, как дети и юноши двенадцати, тринадцати, четырнадцати, двадцати лет. Не должно проповедовать, поражая высокими словами, пышно и художественно, чтобы видели, как красноречив и учен проповедник. О, нет, это ничего не стоит! Должно приноровляться к слушателям, и всем проповедникам нужно поставить правилом, чтобы они проповедовал так, чтобы бедный народ мог хоть немного научиться из их проповеди... Просто проповедовать великое искусство. Христос сам делает это: Он говорит о земледелии, о зерне горчичном и т.п. и употребляет самые простые, крестьянские сравнения». 9 Иногда Лютер раздражается словом сильного негодования на тех проповедников, которые хотят блистать на церковной кафедре ученостью и художественностью изложения. Так, ему не нравится всякая искусственность и напыщенность церковного слова! «Да будут прокляты (говорит он) все проповедники, которые в церквах стремятся к высоким, трудным и утонченным вещам и их преподносят народу и о них проповедуют, ищут своей чести и славы, хотят делать угодное одному или двум честолюбцам!.. Честный, благочестивый, усердный проповедник, проповедуя слово Божие, должен смотреть на детей, слуг и служанок, на бедную, простую толпу, которая нуждается в наставлении. К ним он должен направлять свое слово. Как мать, которая ухаживает за своим дитятей, ласкает его и играет с ним, кормит его своим молоком, не дает ему ни вина, ни мальвазии: так должны делать и проповедники, они должны учить в своих проповедях просто, бесхитростно (schlecht) и прямо, чтобы простые могли понимать их и удерживать то, чему они учат... Употреблять в проповедях греческие, еврейские и латинские слова – это явное тщеславие, неприличное ни месту, ни времени, рассчитывающее на то, чтобы бедные, необразованные люди удивлялись им и хвалили их. |
| Софья переносила болезнь мужественно; только что становилось легче, вставала, бродила по комнате и уверяла, что уже почти совсем здорова. Но Валерьяну Голицыну, который опять проводил с ней целые дни, казалось, что она рада болезни и не хочет выздороветь. Лекарств не принимала, докторов не слушалась. Однажды утром, вскоре после переезда на дачу, чувствуя или вообразив, что чувствует себя бодрее, перешла с постели на кресло, старое-престарое, с рваною кожею и торчавшею кое-где из дыр волосяной набивкою, – родное среди этой чужой мебели; из городского дома вытребовала его нарочно, потому что только на нем и могла сидеть. Утро было ясное, как все эти дни; небо лампадно-синее; тишина, какая бывает только раннею весною на пустынных дачах: щебет птиц, скрежет грабель, далекий-далекий топор, – должно быть, рыбак чинит лодку на взморье, – тишина от этих звуков еще беспредельнее. Открыта дверь на балкон; запах весеннего утра, березовых почек смешивался с душным запахом лекарств. Стоя перед Софьей на коленях, Голицын кормил ее с ложечки предписанной врачами молочной овсянкой. Софья только из его рук соглашалась глотать ее, как лекарство, по ложечке. Старая няня, Василиса Прокофьевна, вдали у двери, пригорюнившись, глядела на «кормление зверя», как называла больная свой утренний завтрак. Отдыхая между двумя ложками, Софья наклонилась к Голицыну и разглядывала лицо его с внимательною улыбкою. – А ну-ка, погодите, сделайте лицо серьезное. Нет, еще, еще серьезнее… Да, ну же, ну! Больше не можете? – Не могу. – А морщинка осталась. – Какая морщинка? – Вот здесь, около губ. Как будто всегда усмехаетесь. Помните мраморного дедушку Вольтера в нашей библиотеке? Вот и у вас, пожалуй, такая же усмешка будет к старости… Над чем вы смеетесь, ваше сиятельство? – Не знаю, милая… Над собою разве? – А очки вам не к лицу. И не думайте, пожалуйста: вовсе не карбонар, а просто немецкий профессор в отставке. Ну, зачем вы их носите? Из упрямства, что ли? Государь прав, что терпеть не может очков… Ну, будет, не хочу больше, – оттолкнула она ложку. – Это которая? |
| Вслепую, через три копирки, сделанные за одну ночь перепечатки, затем – ксероксы – это и было той самойкнигой, о которой говорит митрополит Климент. Те книги приоткрыли мир иной, отличной от советской, культуры с большой буквы, бесконечно глубокой, сокрытой и оттого невероятно притягательной. Тем, собственно, и замечательно тогда жилось – это было время тяги не просто к свободе, а к свободе тайнойи внутренней, какую давало тогда только чтение, только общение. Помню, например, как я был потрясен поэмой «Москва – Петушки» (автор — писатель Венедикт Ерофеев. —Rublev.com). Для меня она так и осталась едва ли не самым трагическим и вместе с тем смешным, а главное – христианским при всей своей асоциальности произведением русской литературы ХХ века. Портрет Федора Достоевского, Василий Перов, 1872 год А потом – потом все настолько резко переменилось, что мои ровесники – те, кто остался в живых – до сих пор приходят в себя, не находя себе места в чужой и чуждой для них действительности. Что же произошло? Общество истребления сменилось обществом потребления, но слова эти – однокоренные. Система топорного истребления зачатков духовности поменялась на систему, никакой духовности не предполагающей вообще, делающую ее невозможной в принципе. В те годы, как заметил один мой знакомый кинорежиссер, разрешили Бога, но отменили совесть. Совестливый человек оказался просто-напросто обречен. Выжили немногие, и выживание далось ценой огромных потерь, серьезных компромиссов. Но есть, как всегда, и приобретения – новый опыт плаванья в серной кислоте, как сказал другой мой знакомый. Кислоте, растворяющей тебя иначе, но, пожалуй, гораздо эффективней, чем прежняя. Этакая нирвана, пришедшая на смену сансаре. И гибнет в ней уже не тело, а гаснет личность некогда мыслящего индивида, превращающегося поневоле в торгаша. Помните докторов наук, торгующих стиральным порошком? Страна писателей, страна ученых, каковой, при всей издержках, все же был Советский Союз, в одночасье стала страной челночников, нуворишей и криминальных авторитетов, управлявших ей воров в законе – страной загулявшего хамья, как сказал поэт. |
| Все эти мнения, рассматривавшиеся с различных точек зрения и решавшиеся то в ту, то в другую сторону, вносили собою новую путаницу в воззрения народа, которая еще более осложняла и усиливала брожение умов и была причиною быстрого распространения его в разных местах России. Вызванное существованием разных неправильных религиозных воззрений и взглядов, часто диаметрально противоположных друг другу, брожение русских умов XV в. объясняет собою то обстоятельство, что ересь жидовствующих, едва успевши появиться в Новгороде, скоро и широко стала распространяться и в Москве и во многих других местах России. Благодаря всем этим вместе взятым условиям общественной жизни Новгорода в умственной жизни политически расшатанного города происходил невообразимый хаос мнений, споров. Умственное брожение здесь имело твердую подкладку в стригольничестве, сущность которого состояла в критике всего вообще существующего строя церковной жизни, в стремлении к реформированию и одухотворению церкви. По условиям своего происхождения реформаторское движение в России в XV в. есть движение самобытное, выросшее на почве своей собственной народной жизни. Предшествовавшая и настоящая история умственной жизни русского народа давала собою довольно материала и содержания для отрицательного движения и направления русской мысли. Но будучи в своей сущности самобытным, критическое движение русского вольнодумства тем не менее соприкасалось во многих своих чертах с реформационными движениями, существовавшими тогда на западе, в недрах католической Европы. Реформационные движения запада были известны и в России. Новгород по своим торговым делам издавна вел постоянные сношения с коммерческим миром западной Европы. Кроме того в XV в. князья московские нарочито стали вызывать к себе в Москву с Запада разного рода ремесленников, докторов, архитекторов для того, чтобы пользоваться их знаниями и искусством и, по возможности, распространять последние в собственной стране. Невозможно допустить, чтобы являвшиеся в Россию иностранцы сами не вносили вместе с собою распространенного в то время на Западе реформационного духа и не старались тогда, в век исключительного господства религиозных идей, если не пропагандировать, то по крайней мере познакомить русских с современными религиозными движениями своей родной страны. |
| Теперь я уже не отчаиваюсь и в совершенном исцелении. И вот еще факт! Вскоре после Вашего посещения у меня настолько разболелся палец ноги, что я волей-неволей принужден был его показать врачу. Доктор нашел необходимою операцию и как можно скорее, иначе возможно заражение крови. Я уже помнил Ваше обещание мне полного исцеления и на операцию не согласился, предавшись в волю Божию. Я в то же время горячо молился Богу, призывая и Ваши св. молитвы, дорогой батюшка, а в душе трепетал за себя, – так еще мало веры у меня!... Но, – чудесное дело! Что не возможно было для докторов, возможно у Господа: нога моя, хоть и нескоро, совершенно зажила и теперь не осталось и следа болезни!... Кроме того, после Вашего посещения мне улыбнулась и служебная карьера (я служу в Государств. контроле в департаменте военной и морской отчетности). Вскоре я был переведен к новому начальнику, который меня сразу полюбил и приблизил к себе. Вообще жизнь моя с Вашего посещения стала более радостною во всем! Мало прибегавший к Богу, я стал более приближаться к Нему. И во всю мою остальную жизнь я буду молиться за Вас, дорогой о. Варнава; не оставляйте и Вы меня своими молитвами, так близкими к Богу». и) Московской губ., с. Нары-Фоминской подрядчик г. Зайцев сообщил, что у доктора Г. была сильно больна дочь, так что уже отчаялись и помочь ей. По приезде батюшки Варнавы жена доктора обратилась к старцу с просьбою помолиться об ее умирающей дочери. Батюшка, благословляя ее, сказал: «Бог милостив, – будет здорова»! Присутствовавший при этом г. Зайцев крайне усумнился в таком слове батюшки, зная, что больная при смерти. Но по отъезде о. Варнавы недели через две он узнает, что больная оправилась и уже выходит. « Посреди таковых и многократно прежде уже поведанных миру дел старческого служения о. Варнавы, первое место по своему величию и явлений в нем силе веры и любви почившего, безспорно займет достославное дело создания и всестороннего окормления им великой обители Иверской. Ныне, в юбилейный год своей полувековой жизни, обращая мысленный взор на 50 лет назад, К началу своего бытия, обитель с благоговейной любовию взирает на своего кормильчика – батюшку, тогда еще послушника Василия, за послушание полагающего и основание ее, и преклоняясь пред величием духа его, славит Бога, воздвигшего в дни наши сего яркого светильника веры и благочестия. |
| Закрыть Белым был - красным стал Владимир Долматов о выходе альбома, посвященного Гражданской войне в России Владимир Долматов 12:19 16.04.2016 1972 Время на чтение 4 минуты От редакции: На будущей неделе выйдет в свет фотоальбом «Революция и Гражданская война в России. 1917-1922 гг.». Это уникальное издание, в котором представлено более 500 редких фотографий и копий документов, многие из которых публикуются впервые. Инициатором подготовки несколько лет назад выступил петербургский предприниматель и общественный деятель Андрей Михайлович Коротаев. Научную работу по подготовке фотоальбома осуществил коллектив ученых-историков под руководством докторов исторических наук Василия Жановича Цветкова и Руслана Григорьевича Гагкуева. В состав коллектива входили и сотрудники «Русской народной линии» доктор исторических наук Андрей Александрович Иванов и кандидат исторических наук Дмитрий Игоревич Стогов, а также главный редактор РНЛ Анатолий Дмитриевич Степанов, который выступал и в роли координатора проекта. Издание фотоальбома выполнил издательский дом «Достоинство», который будет заниматься его распространением. Позднее мы сообщим нашим читателям, где можно будет приобрести это издание. Фотоальбом можно будет также купить в редакции «Русской народной линии», либо заказать через редакцию, подробности мы сообщим чуть позже. А сегодня мы предлагаем читателю обращение известного журналиста главного редактора издательства «Достоинство» Владимира Петровича Долматова , опубликованное еще в далеком 1990 году в 6-м номере журнала «Родина», который в ту пору возглавлял Владимир Петрович. В ответ, как сообщил нам Долматов, «мы получили тогда более 10 000 писем в поддержку этого Обращения и от имени этих десяти тысяч обратились к тогдашнему Президенту страны Б. Ельцину. В ответ - ни слова, тогдашним властям было не до примирения... И каково же было мое удивление, когда в 2005 году в крохотном сибирском селе Карымкары - его и на карте-то не найдешь - я увидел памятный знак жертвам Гражданской войны. Могильная плита - в красном и белом расцветах, на ней - четверостишие М. Цветаевой: " Белым был - красным стал... " Над могилой - высокий крест. Его воздвигли в 2005-м школьники с учительницей истории Лидией Эльзесер. На этом кладбище упокоились более ста односельчан, которых Гражданская война развела по разные стороны баррикады. Учительница рассказала мне, что Обращение в журнале Родина буквально перевернуло ей душу, но для единодушия села потребовалось еще 15 лет». |
|
|
