| В это время не одни Киевляне, но и жители других старых городов выказывали свою самостоятельность и свободу относительно к Князьям. Так Муромцы в 1095 году добровольно приняли Изяслава Владимировича и выдали ему Олегова посадника (Лавр. стр. 98); в 1096 году Смольняне не приняли Олега. (Там же). А в след за старыми городами, пользуясь обстоятельствами, и младшие стали сбирать веча и свободно говорить Князьям, чтобы они сообразовались с волею народа. Так в 1097 году, когда Растиславичи осадили Давыда, Игоревича во Владимир Волынском, и обратились не к Князю а к гражданам с требованием выдачи Туряка и Лазаря, советников Давыдовых, то граждане, услышав это, созвали вече и сказали Давыду прямо: «Выдай мужи сия, не бьёмся за сих, а за тя битися можем; аще ли, то отворим врата граду, а сам промышляй о собе». И когда Давыд стал было отговариваться от выдачи; то по словам летописи: «Кликнуша людье на Давыда и рекоша: выдай, кого ти хотять, аще ли,то предалмыся». (Лавр., 114). Здесь опять сами Князья явно признают самостоятельность горожан, и обращаются с своими требованиями не к Князю, а к народу. Тут нельзя подозревать измены, ибо дело шло гласно: народ не думал передаваться Ростиславичам, да и сии последние не искали этого; вот слова, говоренные их послами: «В не приидохове на град ваш, ни на вас, но на врагы своя, Туряка и на Лазаря, и на Василя, ти бо суть намолвили Давыда, и тех есть послушал Давыд и створил се зло; да аще хощете за сих битися, да се мы готови, а любо дайте врагы наша» (Лавр., стр. 113). По смерти Святополка Киевляне подали свой свой голос в пользу Всеволодова сына, Владимира Мономаха , славного по всей Русской земли и по окрестным странам своими победами и трудами за Русскую землю. Они на другой же день по смерти Святополка созвали вече, на котором решили отправить к Владимиру посольство с предложением занять Киевский престол, принадлежавший его отцу и деду. И когда Владимир, зная, что не он старший в род, медлил согласием на предложение, то Киевляне, начавши грабеж в городе, вторично отправили посольство, которое говорило Владимиру: «Пойди Княже Кыеву; ащели не пойдеши, то веси, яко много зло уздвигнется, и будеши иметь ответ». |
| В Княжение хитрого и могущественного Всеволода Ярославича Киевляне ни разу не могли высказать свою Самостоятельность, они даже терпеливо сносили обиды Княжих тиунов; но со вступлением на Киевский престол Святополка Изяславича дела изменились. Киевляне приняли Князя, как говорит летопись, с поклоном и с радостью, они ждали себе большей свободы и не ошиблись: в первую же войну с Половцами Святополк, неопытный в делах, принял совет граждан, в противность мнения Мономаха и старшей дружины, перешел Стугну и проиграл сражение. «Глаголаше Володимир: яко зде стояче через реку, в грозе сей, створим мир с ними: и пристояху совету сему смыслении мужи, Ян и прочи. Кияне же не всхотеша, но рекоша: хочем ся бити; поступим на ону сторону реки. Взлюбиша свет ось и преидоша Стугну реку» (Лавр. стр. 94). Через два года после сего, влияние горожан на дела Государства всей Руси выказывается еще сильнее: сами Князья явно признают посредничество городских жителей для Государственного устройства и защиты. Святополк и Владимир Мономах , приглашая Олега, говорят: «Пойди Кыеву, да поряд положим о Русьстей земли, пред епископы и пред игумены и пред мужи отец наших, и пред людми градьскыми, да быхом оборонили Русьскую землю от поганых» (Лавр. 98). А еще через год сам Великий Князь сзывает граждан для суда даже в Княжеском, а не народном деле; он спрашивает их мнения в деле Василька Ростиславовича. Вот слова летописи: «Наутрия ж Святополк созва боляр и Кыян, и поведа им, еже б ему поведал Давыд.... и реша боляре и людье: тобе, Княже, достоить блюсти головы своее; да аще есть право молвил Давыд, да прииметь Василко казнь». В след за сим самостоятельность и значение Киевлян выказались ещё сильнее. За ослепление Василька Мономах с Святославичами вооружился на В. Князя. Святополк, чувствуя себя слабым, хотел бежать из Киева; но граждане его остановили и вызвались помирить с Мономахом и его союзниками; и вполне успели в этом деле, их послы прямо требовали от Князей прекратить междоусобную войну: «И поведаша мольбу Кыян, яко творити мир, и блюсти земле Руськие, и брань имети с погаными». И требование сие было исполнено, – Князья помирились с Святополком. |
| 4. Только ли у русинов есть вопросы исторических свидетельств? Нам часто говорят украинские и отчасти российские историки: у русинов проблема с историческими документами и начала собственно русинской истории. Мы, русины, отвечаем им так: а вы посмотрите на вопрос начала этнонима " русский " ! В мировой исторической науке мало найдется проблем, сравнимых и с таким вопросом: какое же было собственно начало Руси! Интерес и разнобой к этому вопросу со стороны отечественных и зарубежных ученых, широких общественных кругов, по накалу дискуссий и страстей вокруг них очень велик [ 21 ]. И вопрос так и не решён окончательно! Но ведь три русских этноса-сепаратисты великороссы, белорусы, малороссы сформировались таки, как отдельные народы-нации. И каждая из них написала " свою " национальную историю. Акцентируя на этом, заметим, особенно со стороны русинов видно, что как " первый немецкий норманизм " , так и современный " ословяненный норманизм " , прочно " застряли " в " истории руссов " с XIX в. И до сегодня не допускает " фарисейский норманизм " даже дискуссий [ 22 ]. Видя, что с позиций иплантированного в тело русской истории как занозу норманизма, совершенно невозможно объяснить начало её (русской истории), и при этом, не в силах порвать с ним, даже историк Ключевский назвал " все эти ученые усилия разъяснить варяжский вопрос… явлением патологии " и утверждал, что стал равнодушен к обеим теориям – норманнской (преимущественно, теорией власть имущих) и славянской (патриотической). [ 23 ] Сегодня нам уже легче чем Ключевскому увидеть механизм действия " занозы норманизма " , ибо многими историками доказано, что " эпоха викингов была сфабрикована " [ 24 ]. А именно она и стала фундаментом норманизма, когда преднамеренно " разбойников викингов выдали за рыцарей " . А ведь знают оппоненты подлинной русской истории, что именно " норманнское " решение варяго-русского вопроса легко ведет к изменению взгляда и на всю древнюю Русь " . [ 25 ] Проблема для российской историографии в том, что однозначно вопрос этот никогда не трактовался. |
| Как бы предисловие к рассуждению по этим вопросам, составляет, § 6-й. В нем ученый исследователь констатирует факт, что по всем поставленным вопросам (и еще по вопросу о суевериях) более дошло до нас известий касательно поморских (западных) славян, чем наших предков, и что «наши баснописатели без основания» приписывают последним все, что принадлежит первым. (Укор направлен по адресу Синопсиса. «Словаря славянского баснословия» Попова и «Абевеги русских суеверий» Чулкова) 636 . Между тем так делать никоим образом нельзя. «Известно вообще, что не все и одноплеменные народы везде соблюдали одинакие обряды богопочитания, a многие перенимали оные у соседей другого происхождения». Так, заметно «некоторое сходство» в верованиях славян и германцев – их разноплеменных соседей (как описывает последних Тацит). Но гораздо более того богослужение, да и образ жизни наших предков, сходны с «северными варяжскими или скандинавскими», «может быть потому, что первые наши князья произошли оттуда (и) преобразовали славян по своим обыкновениям». – Однако, и сам Евгений погрешил в том же, за чаю упрекал автора Синопсиса и др. Он, без всяких документальных данных, лишь на основании исторической аналогии утверждает, что, так как жрецы существовали у всех славянских и скандинавских народов, стало быть, они были и у славяноруссов 637 . С другой стороны, если у скандинавов и балтийских славян были храмы, то обязательно-де были они и у наших предков, как это и подтверждает. Степенная книга. Когда появились эти храмы у славяно-руссов и у каких именно племен, – об этом Евгений умалчивает. Сказано лишь неопределенно, что сначала и даже еще во времена Владимира – язычника, подобно германцам, у «предков наших храмов вовсе не было, как о том свидетельствует и Нестор, а явились они уже «после». – В решении вопроса о жертвах 638 до княжения Владимира Святославича преосв. исследователем опять руководит аналою (по причине отсутствия летописных данных). Он предполагает, что и славяноруссы, подобно своим соседям – славянам и скандинавам, «сперва приносили в жертву плоды, напитки, меха» и разных животных; но потом, уже при Владимире, вошли в обычай человеческие жертвы (Нестор). |
| Какое было древнейшее Правление Изборских Кривичей, о том сказано уже выше: а со времени Княжеского между ими начальства от Трувора до Олега долженствовало быть больше военное и Монархическое, основанное на решениях и повелениях Князей, или их Наместников, нежели гражданское, хотя могли еще оставаться в силе и народные обычаи, законы отцев и предания, по выражению Несторову. Но когда Олег в 881 году оставив Новгородское Княжество, в коем включалось и Изборское, перенес Престол свой в Киев, а с Северных своих владений довольствовался только брать ежегодную дань на жалование Варяжским своим войскам; то в Новгородском Княжестве, а по нем и в Изборском (после Псковском) опять осталось общенародное правление, продолжавшееся около 600 лет, не смотря на то, что в обоих сих Княжествах между тем начальствовали и Велико-Княжеские Наместники, а иногда свои Удельные Князья, которых избирать самим право дал Великий Князь Ярослав Владимирович. Все гражданские дела и даже отношения к соседям рассматривались и решались общими народными приговорами на Вече, под именем коей разумелось, как и у Римлян fοrum, народное собрание и совещание на открытой площади, на которую созывали звоном колокола, именовавшегося по сему Вечевым. По собрании объявляли им причину созыва и о предложенном деле требовали всеобщего мнения. Здесь народ определял войну и мир, дружественные и торговые договоры с соседями; наряжал посланников и выслушивал их ответы по возвращении; назначал сбор войска, податей и других городовых и земских повинностей; делал приговоры временные и всегдашние, устанавливал Законы, производил суд и расправу по важнейшим общественным доносам и жалобам; избирал своих Посадников, Тысяцких, Воевод и прочих Чиновников и самих Князей; и в случае народного неудовольствия на них, наказывал отрешением, разграблением домов, побоями и даже смертью первых, а изгнанием последних. В 1458 году Псковичи в страх преступникам повесили на площади при Вечи палицу, коею наказывали и убивали виновных. Никто из Чиновников, ни самый Князь не мог остановить и отменить приговора Вечи, ни даже мешаться в народные совещания Господина Пскова, как говаривали Псковичи, по сказанию Летописи. Бывали такие же Вечи и в Уездных городах, или Пригородах Псковских, под влиянием однако же главной Псковской. Но сия могущественная во всем городе и во всей Области Псковская Веча, при случаях соединения Пскова под одно с Новгородом правление, принуждена бывала сама принимать от Новгородской Вечи, которая иногда присылала Псковичам своих Посадников и Князей, наряжала своих поверенных для разбора гражданских и пограничных споров и распрей, и привлекала к ответам и суду Псковичей даже в Новгороде. Кроме того и при сторонних, самими Псковичами избранных Князьях, Новгородцы по старому обыкновению иногда в военные и гражданские дела их. |
| Но гораздо важнее отметить сохраняющееся под христианским покровом язычество, то недостаточно еще изученное двоеверие, которое, несомненно, является одним из «ключей» к русской религиозной психологии. Славянское язычество не оказало фанатического сопротивления христианству, не было организовано, не имело ни письменности, ни разработанного культа — но всё это только сделало его особенно живучим и опасным. Это язычество «мягкое», природное, глубоко связанное с «естественной» жизнью — христианство же долго было иностранной религией, и даже вдвойне иностранной: греческой и княжеской — то есть находившей себе опору в варяжской дружине, составлявшей государственное ядро Руси. Для своего принятия оно требовало просвещения, было книжным по самой своей природе. То, что было в нем внешним: богослужение, обряд — воспринималось легко, чаровало и покоряло. Но создавалась опасность за этим внешним не увидеть и не стараться увидеть смысла, того «логоса», без которого сам христианский обряд становится языческим, ибо — самоцелью… А душа продолжала питаться старыми «природными» религиозными переживаниями и образами. «Язычество не умерло и не было обессилено сразу, — пишет о. Г. Флоровский. — В смутных глубинах народного подсознания, как в каком-то историческом подполье, продолжалась своя уже потаенная жизнь, теперь двусмысленная и двоеверная… Заимствованная византино-христианская культура не стала «общенародной» сразу, а долгое время была достоянием и стяжанием книжного или культурного меньшинства… Однако, нужно помнить, история этой дневной христианской культуры во всяком случае не исчерпывает полноты русской духовной судьбы… И болезненность древне-русского развития можно усмотреть, прежде всего, в том, что «ночное» воображение слишком долго и слишком упорно укрывается и ускользает от «умного» испытания, поверки и очищения». Позднее, «чувство», «воображение», «сердечность» будут провозглашать основными отличиями «русского христианства» от греческого — рассудочного и «холодного». Но гораздо вернее в упорном сопротивлении «русской души» — Логосу видеть одну из самых глубоких причин многих роковых «обвалов» и кризисов на русском историческом пути. |
| Этот «Опыт новой русской истории», о котором говорит здесь Мюллер, представляет замечательный труд; на нем мы должны остановиться. Опыт начинается с правления Бориса Годунова. Причину, почему сочинение начато с этого времени, автор объясняет так: «Труды покойного тайного советника Татищева известны не только в России, но и за границею. Хотя сочиненная им русская история еще не издана, однако кто не пожелает видеть ее напечатанною? Его тридцатилетнее прилежание заслуживает, чтоб воздали ему эту справедливость. Татищев заблагорассудил окончить свою историю смертию царя Феодора Иоанновича как последнего из варяжской династии. Мне показалось приличным начать там, где он кончил, и таким образом довершить здание российской истории». В начале рассказа о событиях нас останавливает определение характера Бориса Годунова, потому что это определение надолго осталось в русской истории. «Борис Годунов по остроте ума и необыкновенному искусству в делах правления должен быть включен в число величайших людей своего времени. Но его нравственный характер не соответствовал достоинствам умственным, отчего и происходит, что об нем обыкновенно слышится мало хорошего... Борис принадлежит к числу тех людей, которые для достижения верховной власти считают все средства позволенными... Это был другой Сеян и разнился от последнего только тем, что не было Тиверия, который мог бы покарать его злодеяния». Произнося этот общий приговор, Мюллер, однако, не позволил себе быть неразборчивым относительно всех известий о преступлениях Годунова, встречаемых у разных писателей, особенно иностранных: он подвергает эти известия критике и отвергает те из них, которые ее не выдерживают. С такою же осторожностию поступает Мюллер и относительно других известий, передаваемых иностранными писателями, вносившими в свои сочинения все, что слышали, без разбору; заслуга Мюллера как критика видна особенно из того, что последующие писатели уже только сообразуются с его приговорами. Вообще, как легко заметить, Мюллеров «Опыт новой русской истории» послужил для позднейших писателей образцом при изображении тех же времен: характер Годунова, характер его правления, решение вопроса о происхождении самозванца, выведенное из критического рассмотрения иностранных известий, определение характера Лжедимитриева – все это перешло из книги Мюллера и в сочинения первой половины XIX века. |
| кв. Изяславу о вере Варяжской учит, что латыняне «всех язык поганейши и злейши суть..., что его же ни жидове творят, то они творят..., что несть жизни вечные живущим в вере латинской..., что это татие и разбойницы евангельской притчи», и пр. Ясно, что несколько слов, снисходительно сказанных греческим философом по адресу латинской церкви, скорее доказывают, чем опровергают нашу мысль. Эта снисходительность и сдержанность, при несомненно позднейшем происхождении рассматриваемого сказания, может служить доказательством того, что в источнике, послужившем поводом к написанию этого сказания, немецкое посольство представлено было в симпатичном виде, благодаря чему его составитель не поддался уже господствовавшему в его время в русском духовенстве враждебному отношению ко всему римскому. – Нельзя не обратить внимания и на следующее обстоятельство. В самой древней (Лаврент.) летописной редакции не сказано, откуда именно приходили немецкие послы, хотя и замечено, что они посланы были папою. В позднейших же списках появляется пояснение, что они приходили «от Рима». Это пояснение явилось, по-видимому, как необходимое разъяснение того недоумения, что от папы естественнее было прийти не немцам, а римлянам или волохам, т. е. итальянцам, которых летописец не смешивает с немцами. Если так, то чем же в таком случае руководствовался составитель сказания, когда, пренебрегши точной терминологией, которая так ясно выступает у летописца, решился назвать папских послов немцами? Ему могло быть хорошо известно, что послы эти приходили не из Италии, а из северной Германии, где действительно в это время находился двор Оттона III. Представляет же он этих послов папскими, а не императорскими, под влиянием той же тенденции, которая заставила его политическое посольство превратить в религиозно-миссионерское. Из сказанного видно, что хотя сочинитель сказания о посольствах и радикально изменил смысл данных своего первоисточника, но тем не менее он не сумел совершенно освободиться от его влияния. На посольства Владимир ответил посольствами. |
| И действительно, Владимир пользуется первым поводом, чтобы завязать сношения с византийским императором и своим любезным предупреждением на счет буйства Варягов прямо показывает, какой он намерен держаться политики в отношении к этому своему соседу. Но Владимир не всех Варягов отпускает в Константинополь: лучших из них он оставляет для себя. Здесь видны следы старых традиций: в войсках предшественников Владимира варяжские дружины, как это видно из нашей летописи, всегда фигурируют на первом месте. Мало того. При предшественниках Владимира Варяги были первыми и самыми близкими людьми к князьям. Это, напр., видно из того, что на них главным образом возлагались такие важные поручения, как политические посольства. Из послов, упоминаемых в договорах Олега и Игоря, если не все, то большая часть из них носит имена чисто германского корня. Это же следует сказать и о мужах, занимавших первое место при Святославе, каковы: Свенельд, Офенкель, Икмор. Из лиц, близких к Ярополку, известен Варяжко. При Владимире же в этом отношении произошел крупный переворот. Оставляя у себя лучших мужей из варяжской дружины, Владимир, однако ж, не удерживает их при себе, а рассылает их наместниками по городам. Это факт не случайный. Известно, что значительный контингент Киевских христиан, как это видно из договора Игоря, состоял из Варягов, которые, как, по всей вероятности, и все христиане, не могли сочувственно относиться к местной национальной партии, которая должна была твердо держаться языческого знамени. Вот почему, когда с торжеством языческой партии восторжествовала вместе с тем и партия национальная, то Варяги, как лица иностранного происхождения, должны были отойти на второй план. Что при Владимире при княжеском дворе произошел крупный поворот в пользу национального элемента, это видно также из той же саги об Олаве., сыне Триггвиеве. Олав, приобретший большую любовь у Владимира, по сказанию саги, должен был оставить его двор, благодаря интригам княжеских сановников, которые не могли примириться с ним, во-первых, как с иностранцем, а во-вторых – как с человеком, обнаруживавшим отвращение к местной национальной религии, на что прямо указывает сага 11 . |
| Сказание о преложении книг не принадлежит, следовательно, к историческим преданиям, составленным применительно к задачам общерусского летописного свода, каковым является Повесть временных лет, а принадлежит к остаткам областного летописания, которое объединяло прошлое одного из русских племен (поляно-руси) с судьбой западных славян единством происхождения, грамоты и веры. Но, если мы обратимся теперь к вводным статьям и выключим отсюда более поздние вставки из Георгин Амартола (Лавр. 3 , 1–3, и 13,13–15,12 и др.), рассказ о столпотворении, также заимствованный (Лавр. 3 , 4,6–5, 3), и оставим под сомнением отдельное Сказание (по-видимому, варяжского происхождения) об апостоле Андрее (Лавр. 3 , 7,4–8,6), то увидим, что и здесь главное внимание летописца обращено на тех же полян. Он неоднократно подчеркивает, что поляне жили «особе» от других русских племен. «Поляном же жившим особе по горам сим», начинает он свой рассказ о путииз Варяг в Греки (Лавр. 3 , 6,7). Почти теми же словами начинает он и свое Сказание о трех братьях-основателях Киева: «Полем же жившем особе и володеющем роды своими» (Лавр. 3 , 8,7–9,3). Сообщая о начале родовых княжений на Руси, он опять начинает с полян: »И по сих брать и держати почаша род их княженье в Полях« и т. д. (Лавр. 3 , 9,17–18). Возвращаясь к вопросу о наименованиях русских племен, летописец еще раз отмечает обособление полян и их родство со словенами: »Поляном же живущим особе, яко же рекохом, сущим от рода Словеньска, и нарекошася Поляне« и т. д. (Лавр. 3 , 11, 13–12, 7). Описывая далее нравы и обычаи русских племен, летопись также выделяет полян, как имевших »обычай кроток и тих» (Лавр. 3 , 12,8–9), от древлян, радимичей, вятичей, севера и кривичей, имевших «обычай, якоже и всякий зверь» (Лавр. 3 ,12–13). Наконец, и в заключительной вводной статье, сообщая о нашествии козар, летописец интересуется только судьбою полян, на которых козарами была наложена дань. Вполне одобряя решение своих предков давать поработителям в виде дани »от дыма мечь«, он усматривает в этом сверхъестественное предзнаменование будущих успехов жителей Приднепровья: »Се же сбысться все«, замечает он, »не от своея воля рекоша, но от Божья повеленья» (Лавр. 3 , 16, см. также А. А. Шахматов. Повесть временных лет, т. I, стр. 1–5, 7, 11, 13–16). |
|
|
