| Конечно, автор не задавался подобными вопросами, как видно из введения к его сочинению; а, между тем, отсутствие хотя бы кратких исагогических замечаний о Книге Иова может повести к серьезным недоумениям. Изложение по местами растянутое, со множеством, вычурных выражений и иностранных слов (с. с. 4, 156–158 и мн. др.). Пособия все на русском языке (написанные на русском или переведенные на русский с иностранных языков). Почему Венское издание Библии автор предпочел Синодальному, не объяснено. Сочинение представляет попытку самостоятельного решения вопроса о невинных страданиях по Книге Иова, – попытку, нужно признать, довольно удачную. В этом главное достоинство сочинения. Кроме того, в сочинении обнаружено обстоятельное изучение содержания Книги Иова; план строго выработанный и выполненный в точности, за исключением последнего отдела; изложение, за немногими исключениями, точное и ясное. Эти достоинства перевешивают перечисленные выше недостатки, как частности, в такой мере, что сочинение можно признать заслуживающим почти высшей степени одобрения. Степени кандидата богословия автор, без сомнения, заслуживает». —360— 47) О сочинении студента иеромонаха Варфоломея (Ремова) на тему: «Книга пророка Аввакума. Исагогико-экзегетическое исследование». а) Экстраординарного профессора священника Д. В. Рождественского : «Книга пр. Аввакума, который о. Варфоломей посвятил последний год своего академического курса, состоит только из трех небольших глав. Но изучить эту книгу было, во всяком случай, не менее трудно, как и другую священную книгу, большую по объему. Что касается исагогических вопросов, то в отношении большинства из них, трудность и сложность их решения, можно сказать, совершенно не зависит от объема книги. А книга пр. Аввакума, кроме того, представляет некоторые специальные трудности при ее изучении. Для многих священных книг вопрос об авторе и времени написания книги облегчается указаниями от лица автора места его происхождения, имен его предков, времени его жизни и деятельности, – в частности, по отношению к пророкам, времени призвания к пророческому служению и продолжительности пророческого служения. |
| з) И. д. доцента по второй кафедре Священного Писания Ветхого Завета иеромонаха Варфоломея (Ремова) : «Усердно прошу Совет Императорской Московской Духовной Академии на основании примечания к §84 «Устава Православных Духовных Академий» разрешить мне читать, как начинающему преподавателю, в наступающем учебном году две теоретических лекции и одну посвящать практическим занятиям». —462— Справка: 1) Устава духовных академий §84, примечание: «Начинающим преподавателям Совет может разрешить читать в течение первых трех лет и меньшее число лекций» (сравнительно с нормою, каковою признается пять лекций в неделю, а по пастырскому богословию, гомилетике и греческому языку – четыре лекции). – 2) По §109 лит. б п. 3 и лит. а п. 3 того же устава – «определение количества лекций для начинающих преподавателей» значится в числе дел Совета Академии, представляемых на утверждение местного Епархиального Архиерея, а «распределение лекций, практических занятий с репетициями и часов преподавания» – в числе дел, решаемых самим Советом Академии и представляемых для просмотра местному Епархиальному Архиерею. 1) Определили: Признавая вышеизложенные просьбы г.г. наставников Академии об уменьшении числа лекционных часов заслуживающими (вполне или частью) уважения, – ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении назначить на 1913–1914 учебный год, соответственно числу лет преподавательской деятельности: о. Инспектору Академии архимандриту Илариону, доценту Н.Л. Туницкому, и. д. доцента – Ф.М. Россейкину, А.М. Туберовскому и священнику И.М. Смирнову, а также переведенному из Императорской С.-Петербургской Духовной Академии на третьем году преподавательской службы и. д. доцента по кафедре истории и обличения русского сектантства священнику В. И. Зыкову – по четыре лекционных часа в неделю (два часа на теоретические лекции и два часа на практические занятия): доценту Н.В. Лысогорскому, и. д. доцента – священнику И. В. Гумилевскому и иеромонаху Варфоломею (Ремову) , а также и. д. доцента по второй кафедре патрологии иеромонаху Пантелеймону (Успенскому), еще не возвратившемуся из научной командировки в Константинополь, – по три лекционных часа в неделю (два часа на теоретические лекции и один час на практические занятия). – 2) В случае удовлетворения означенного ходатайства, – распределить лекции и практические занятия в Академии в 1913–1914 учебном году по следующей таблице: |
| В этих «монастырях», по воспоминаниям очевидцев, в условиях глубокой секретности совершались монашеские постриги. Так, в Высоко-Петровском монастыре Москвы по приглашению епископа Варфоломея (Ремова) нашли приют выгнанные из Свято-Смоленской Зосимовой пустыни шестеро духовников-иеромонахов. Вокруг них и сформировалась тайная община верующих числом около 180 человек. Главной целью создания тайных монашеских общин было сохранение православной аскетической традиции в новых условиях. К 1928 году общины сформировались, и произошли первые постриги . В условиях жестоких гонений Зосимовские старцы выработали новую тактику и стратегию существования монашествующих. «Наиболее заметные преобразования монашеских традиций были сделаны петровскими духовниками в таких сферах жизни инока, как работа и поведение в быту, значимость которых для правильного воспитания православного монаха не вызывает сомнений» . Большинство из принимавших тайный постриг под руководством Зосимовских старцев были молодые православные «советские» люди, которые вначале становились духовными чадами этих старцев, а затем, руководимые ими, принимали и монашеское пострижение. Причем большинство из них продолжали учебу и работу в советских учреждениях. Очень немногие из них несли церковные послушания. Зосимовские старцы, воспитывая новое поколение монахов в экстремальных условиях советской эпохи, требовали, чтобы к работе и учебе их духовные чада относились бы как к монастырскому послушанию. Напоминанием к такому деланию являлось жертвенное служение этих послушников, которые часть своей заработанной платы отдавали своим духовникам, а те употребляли данные средства на поддержку сосланных и репрессированных братьев и сестер. Тайные монахини периодически собирались для совместного послушания, для чтения, для молитв и т.д. Ими руководил один духовник, который и совершал постриги. В отношении мирской работы для тайных монахинь духовники руководствовались правилом, что «работа, даже осознанная как послушание, приемлема только тогда, когда она способствует духовному росту, а не мешает ему», поэтому они благословляли или брать работу на дом или устраиваться в такие места, где бы коллектив не мешал заниматься тайной молитвой Иисусовой. Фабрик и шумных заводов рекомендовалось избегать. |
| Холодно никогда не надо, а надо твердо и с любовью. Лишь бы только нам быть чуткими и добрыми к другим, при строгости к себе, при сознании, что с трепетом ходим пред Лицем Божиим. Новоначальные и до призвания служить спасению, знают, как бы только спастись и не помешать своею немощью другим спасаться, не соблазнить. И все так же друг друга терпеть, друг другу уступать, друг другу помогать при соприкосновении. Надо не соблазнять своим поведением — вот линия поведения. Отшельники имели смирение сознавать, что они могут быть вредными, и поэтому отъединялись. Нервность надо победить. Надо быть не вулканом, а светильником — ласковой лампадой (хорошо оправленной, с хорошим фитилем и елеем), любящей, живой, мягкой, разливающей ровный свет — успокаивающий, утешающий. Прости врагам твоим, умягчись и посмотри хорошо, добродушно (я совсем-то хорошо и сам смотреть не умею). Помоги тебе Бог одолеть в этом себя. Враждебное отношение к тебе нужно для твоего возрастания, но не думай о нем, а делай, что от тебя. Сами потщимся не проявлять злобы и пр . Не надо начинать с противоречия, а с того, в чем сходитесь; из этого всегда исходят все пастыри и воспитатели душ; другой способ — только в особых случаях. Твое отношение должно быть беспристрастным голосом из другого — христианского мира; сумей не взнуздывать, поэтому будь кротка и предоставь выговориться. Надо их лечить христианством. Будь выше клеветы. Поведение плохое не надо называть хорошим, а христианину не дело быть Каином и Хамом. Суд нужен только над собою. Стоит немного удержаться от осуждения и будет легче. Пересуды пресекать немедленно и объяснить, что этого не слушаешь. Решительно восставлять из утешающего заблуждения; только любовью. Категоричной быть не нужно, но надо все выслушивать, чтобы не было и тени самооправдания, ни лазейки внутренней. Понимать другого можно и при разности понимания. Tout comprendre c’est tout pardonner 13 , но не в смысле оправдания, а в смысле полного опознания мотивов действий. Мы призваны бороться, мы должны бороться, хотя наша борьба не мирская — в терпении, любви и мольбе. Наш долг своеобразный, но дивный и прекрасный; не ослабевать в христианствовании, то есть не взирая на образ отношений к нам мира и людей, относиться к ним только по-христиански, беспримесно по Христову. И в этом самым драгоценным является именно долг незавивисимости наших отношений от отношений к нам мира и людей. |
| …грамоты “об учреждении титулярной кафедры Сергиевской в юрисдикции Рима (причем эта кафедра рассматривалась как уже существующая в Православной Церкви), о поставлении на нее «уже облеченного епископским саном в восточном обряде» Его Преосвященства монсиньора Варфоломея”. Эти грамоты подписаны епископом д’Эрбиньи и секретарем его комиссии. Здесь все — загадка: Ватикан учреждает уже существующую православную кафедру, признавая в то же время, что она уже есть и что это — кафедра Православной Церкви; официальными признаются документы, не зарегистрированные в должном порядке; “полусекретность” объясняется далее тем, что Папа официально как бы не знал о деятельности подчиненных ему епископов, но, конечно, он о ней знал, но всецело полагался в “русском вопросе” на еп. д’Эрбиньи, о котором, впрочем, автор статьи тут же пишет: “Проекты епископа д’Эрбиньи в отношении России чаще всего производят впечатление утопии на грани авантюры” 2 . Можно ли поздравить Ватикан с таким доверенным лицом? Поздравим лучше автора с возможностью читать и публиковать полусекретные документы (правда, без указания на место и фонд хранения такая публикация для историка вряд ли весома). Осталось ответить только на один вопрос: принял ли Владыка эти грамоты? Ответа нет; в дальнейшем упоминается, что еп. Неве их ему показал, однако не дал, опасаясь обыска (а сам он был от обыска гарантирован?), но и здесь нет никаких слов об ответной реакции владыки Варфоломея. Резонно предположить, что если бы он принял такое назначение, об этом можно было бы и сказать. Далее приводится еще одно “подтверждение”: книга о. Антуана Венгера, которого автор характеризует следующим образом: “…несколько романтически оценивает многие обстоятельства тогдашней церковной ситуации в России”. Романтичность, может быть, украшает в чьих-то глазах молоденьких девушек и юношей, но в число добродетелей христианина не входит, а для церковного историка является уже попросту профессиональным пороком. И вот, романтический о. Венгер указывает, что еп. д’Эрбиньи хотел, чтобы Патриархом стал тайный униат: “Я думаю, что для этой роли подошел бы епископ Варфоломей (тут автор статьи прерывает цитату многоточием — Ред.)… провозглашение русского Патриарха Ватиканом или благодаря Ватикану вполне может вызвать положительную реакцию (у кого? — Ред.)… таким образом удастся спасти христианскую веру многих православных и уврачевать их внутренние раны”. Согласитесь, что здесь мы находим характеристику самого еп. д’Эрбиньи — и не более того; к тому же статья позволяет считать, что эти планы еп. д’Эрбиньи остались единственной его реакцией на бедствия русской Церкви. Относительно же взглядов на вопрос владыки Варфоломея остается сомнение, которое, впрочем, спешит развеять сам автор: |
| Пока доказательств того, что вл. Варфоломей был католиком, нет. Тем не менее автор пишет: “как явствует из его собственных слов в последующих материалах допросов, … тайно перешел в католичество”. Действительно, это “признание” (“царица доказательств” в той системе терминологии, которую язык не поворачивается назвать юридической) есть только в протоколах допросов. Воздавая должное компетентности автора (не всякий публицист получает доступ к тайнам компетентных органов), заметим все же, что исповедующим Христа в духе и истине не следует, наверное, столь многое возлагать на истинность пыточных записей, — а именно таковыми были следственные материалы той поры. Крики пытаемых не принято записывать на магнитофон, чтобы затем спокойно прослушать. Считать, что единственное место, где христианин говорит “одну только правду” — это застенок, христианину вряд ли подобает. Историку же должно быть известно, что протоколы допросов могли фальсифицироваться, как и досье и другие документы. Очевидно, пресловутые архивы Лубянки, от которых наивные и не очень наивные люди ожидают истины в конечной инстанции, могут содержать немало поводов для дурных сенсаций, оспорить которые мало кто решится, — уж очень мы привыкли считать бесспорными “секретные” документы. А между тем это — не столько потаенная истина, сколько зубы дракона, посеянные для того, чтобы продолжало твориться зло; впрочем, это мифологическое сравнение может заменить притча об изгнанном нечистом духе, возвращающемся и приводящем еще более злобных (см. Мф 12:43–45). Следует отметить и то, что материалы допросов приводятся выборочно, и то, что в них отсутствуют данные о дате и продолжительности допроса (обязательно фиксируемые протоколом), и, наконец, то, что вовсе не приводятся данные о возбуждении дела, — а между тем по таким данным множеству людей стало известно, чей донос лег в основание их дела. Сам автор отмечает, что факт перехода владыки Варфоломея в католичество — факт странный, и свидетельства, источник которых несомненен, ему противоречат, — и тут же обращается к другим источникам (следует ли понимать, что более сомнительным?). Источники эти — переписка епископа Пия-Эжена Неве (как уже было сказано, Апостолического администратора в Москве), епископа Мишеля д’Эрбиньи, президента папской комиссии “Pro Russia”, и материалы следственного дела (об этом источнике лжи и смерти мы уже говорили). Существует также нечто удивительное: “две официальные грамоты”, но без номера протокола (?) и “полусекретные” — очевидно, что-то вроде закрытых писем ЦК; описание их стоит того, чтобы привести его полностью: |
| Опасались за его жизнь. Помню как сейчас, это было 6/XII, в день моего Ангела. После обедни я подошел к нему поздороваться, и он долго говорил мне о моих обязанностях, имея в виду к тому же возможность близкой своей смерти, и его прерывающийся от болезни голос и самый предмет речи произвели на меня сильное впечатление. Я чувствовал весьма большую ответственность за свое поведение и с тех пор как-то насторожился. Я стал относиться серьезнее к своей жизни и у меня стала возникать большая требовательность к себе. Молиться я, конечно, не умел, как и теперь не умею, но душа невольно обращалась к Богу, ища выхода и разрешения своим думам. От заботы о нашей семье, что с ней будет в случае смерти отца, мысль перекидывалась на мой личный долг, на то, каким должен быть я. Однако мой отец выздоровел, смерть дала ему отсрочку еще на семь лет, но это были годы уже постоянной его болезненности. После воспаления легких его выздоровление было лишь относительным, он вернулся к служению и работе, но не переставал болеть постоянно, причем к болезни легких присоединилась болезнь сердца, приобретенная от своеобразного лечения ревматизма (салициловым натром). А тут еще подоспели горести и неприятности. В 1904 г. в нашей семье умерло трое детей, а затем в конце 1905 г. мы были в кольце декабрьского восстания на Пресне, после чего моему отцу пришлось пережить жуткое: расстрел его учеников по прохоровской школе. Эти события и все вместе взятое снова привело моего отца к тяжкой болезни в январе 1906 г., а меня заставило пережить много нравственных потрясений и страданий. Беды, болезни и смерти дают, конечно, самые сильные и значительные уроки даже и не восприимчивым людям… До смерти отца прошел еще год, и он был очень тяжел и поучителен для меня. Я находился со своим отцом вместе в комнате, сопровождал его в поездках, и было всегда боязно за его жизнь, больно было видеть его, страдающего от болезни сердца, страдать за него и с ним, когда его душили страшные приступы кашля с кровью. Смерть отца в марте 1907 г. |
| Никону и направо — к иконе явления Пресвятой Богородицы преп. Сергию, а затем к преп. Михею, к гробницам митрополита Филарета и Иннокентия и после наместника о. Антония попадал к преп. Максиму Греку. Обращаться к преп. Максиму как к ученому за помощью в учении мне указывали еще мои родители с детских лет — при наших поездках сюда. До конца пребывания моего в Сергиеве до последней возможности соблюдал я это обыкновение утреннего посещения, усвоенное во дни вступительных экзаменов. С трепетом приступил я к экзаменам. Сначала было три письменных, потом четыре устных. По мере прохождения этих испытаний понемногу приходило сознание, что, быть может, экзамены я выдержу и меня примут. После извещения об этом, оставшись один, я трепетно пережил благодарность Богу в сознании, что это не от меня, и написал себе в начале записной книжки слова: “не самообольщайся никогда”. Годы студенчества в отношении внешнего хода учения не останавливают теперь на себе моего особенного внимания. Даже крупный момент необычного предызбрания меня 6-го октября 1910 г. (я был тогда студентом 3-го курса) на профессорскую кафедру Ветхого Завета не внес потрясения в мою жизнь. Четыре года академического курса протекли для меня очень значительно во внутреннем духовном отношении, а внешне — с обычными успехами и неудачами, и это тоже для внутреннего — для смирения моего. Днем моего пострижения в монашество было 11/VI 1911 г. Об этом обычно выражаются: принял монашество такого-то числа, но обо мне такое выражение было бы неточным, вернее, неправильным. Я принял монашество, то есть осознал его как свой путь, воспринял как самое драгоценное в жизни и неотъемлемое от моей личности, гораздо раньше этого дня, дорогого дня, в который священнодействие дало благодать именно уже принятому мною пути и образу жизни. Я, пожалуй, не смогу с точностью назвать того дня, когда я пришел к решению быть монахом. И, думается, что это и будет соответствовать ходу духовной жизни (ср. Ин 3:8) 11 . Во всяком случае последний год моего учения в Семинарии не был для меня годом мучительных вопросов и борений в сознании необходимости решать вопрос о пути жизни. |
| —505— б) Доцента иеромонаха Варфоломея (Ремова) : «Очень небольшая работа студента Цуйманова обнаруживает в авторе большого любителя оригинального языка ветхозаветной Библии; с этой стороны он достоин похвалы, похвалы за то, что трудился над тем, что обычно у нас в пренебрежении. Наши русские исследователи очень мало занимаются черновой работой, предпочитая ей более идейную. И конечно бедность, недостаточность в удовлетворении потребностей в научной литературе вынуждает браться за работы общего характера, за работы идеологические... Как бы то ни было, но все-таки редкость большая, что г. Цуйманов, вопреки общим вкусам, занялся черновой работой, – грамматическим разбором интересовавших его мест книги Левит и извлечением из них археологического материала. Приветствуем труд г. Цуйманова и позволяем себе выразить пожелание, чтобы подобного рода работы стали обычным явлением у занимающихся ветхозаветной библией. Конечно, целью всяких наших работ по изучению Писания должно быть постижение, усвоение в возможную меру его духа. Но если слова Писания духоносны, то ничего не может быть ценнее и полезнее, лучше для нас, как с благоговением тщательно изучать букву Писания, его святые слова!.. Г. Цуйманов взятую им на себя работу выполнял старательно и с усердием. Жаль только, что автор недостаточно углубился в предмет своей работы. Несомненно его извиняет то обстоятельство, что он – начинающей работник и притом на мало возделанной почве. Но отсюда с необходимостью следует только то, что ошибок и промахов г. Цуйманова нет оснований ставить ему в большой минус. Г. Цуйманов, нужно надеяться, не оставит своих работ над ветхозаветной библиею; дай Бог, чтобы его будущие работы шли с большей основательностью и проникновением. Вполне присоединяясь к сделанным первым рецензентом замечаниям, мы выскажем с своей стороны только несколько суждений методологического характера о недостатках в исследовании г. Цуйманова. Автор пишет ученую работу, в благородном искании первой ученой степени он занимается грамматическим разбором |
| —330— отдельных трактатах митрополита Филарета, в которых дается оценка библейско-исторических фактов и, пораженный обилием имевшегося у него под руками материала, рассеянного в сочинениях митрополита Филарета, нередко пользуется готовыми выводами, уже сделанными, напр., проф. А. П. Смирновым и др. Благодаря этому, от него ускользают иногда мелкие, но выразительные штрихи, которые он мог бы внести в свое сочинение при более тщательном самостоятельном обзоре суждений и заметок митрополита Филарета, рассеянных в сочинении последнего. Но все эти недостатки не таковы, чтобы их можно было ставить в серьезную вину нашему автору, добросовестно отнесшемуся, в целом, к сочинениям приснопамятного московского святителя-библеиста по преимуществу. В виду сказанного мы признаем сочинение г. Покровского вполне достаточной работой для получения степени кандидата богословия“. б) Доцента иеромонаха Варфоломея (Ремова) : „Сочинение студента Гавриила Покровского посвящено великой памяти святителя Московского Филарета исследованием его научной деятельности, как библеиста-историка. Г. Покровский имел тем большие побуждения к изучению предмета своего исследования, что близок день 19 ноября 1917 года – день пятидесятилетия со дня кончины этого ярко горевшего Светильника Церкви, и долг признательный памяти питомца Московской Духовной Академии – принести свой посильный дар любви и уважения Великому Филарету. Долг признательный памяти питомца Московской Академии... Да, именно так. Филарет учился и учил здесь (но ведь нельзя сказать, чтобы – в Московской Академии). Филарет написал „Начертание“ и „Записки“... Но этого мало. Филарет в годы своего святительства с поразительным интересом относился к нашей Академии. Ему дорога была именно Академическая наука. Можно бы найти много интересного для характеристики отношений Филарета к библейской науке, в частности к библейской истории: ведь Филарет следил за работами и профессоров и студентов, интересовался лекциями, разработкой определенных вопро- —331— |
|
|
