| – Бог, как отец щедрот и утехи, – отвечал Ангел, – удивляет на тебе благодать Свою. Но ты должен знать и помнить, сколь жестоки и невыносимы адские мучения (извлеч. из «Писем Святогорца», стр. 224, письмо 15-е). 6. Горящая свеча «Человек! что свеча горящая пред тобою, то пред тобою житие твое. Чем свеча более горит, тем более умаляется: так и ты, чем более живешь, тем более сокращается житие твое. Догорает свеча и погасает: так оканчивает человек житие свое и умирает. Как погаснет свеча, то кажется, как бы ее не было: так, когда умрет человек и погребется, кажется, как бы и не был. Видишь, человек, что есть человек, и что есть житие его! Поминай убо, что так и житие твое погаснет, как видишь погасшую свечу; и заранее готовься к кончине твоей, да блаженно скончаешися» (из «Сокров. дух.» святителя Тихона Задонского ). 7. Изображение безпечности человека в деле своего спасения (Притча Варлаама Премудрого) Некоторый человек, желая избежать ярости единорога, встретил на пути большой овраг с крутым обрывом. Спасаясь от зверя, он бросился с обрыва. Во время падения он крепко ухватился обеими руками за дерево и уперся ногами в небольшой уступ горы. И вот, видит он, как две мыши подгрызали корень дерева, и ему предстояла опасность свалиться в пропасть; потом он заглянул в глубину оврага и увидел там страшного змия, который широко раскрывал свою пасть, а из пасти его исходило пламя; наконец, он обратил свои взоры на уступ скалы, на которой держался ногами, и видит, что из разселин высовываются головы ядовитых аспидов; обратившись потом к ветвям дерева, за которое держался, он заметил несколько меду диких пчел. И вот, этот человек, окруженный столькими опасностями, забыл об единороге, который бесновался на краю пропасти, – забыл о змии, который внизу готов был пожрать его, об аспидах и о том, что дерево скоро должно было упасть, – он забыл обо всём этом и начал лакомиться медом. Вот значение этой притчи: единорог, преследующий человека, есть смерть, которая преследует всех сынов Адама; большой овраг – это суетный мир сей; дерево, которое безпрестанно подгрызают две мыши, это жизнь, которую непрестанно сокращают каждый минувший день и каждая прошедшая ночь, приближая ее к смертному часу; головы аспидов – это наши телесные страсти и похоти; огнем дышащий змий означает ад, готовый поглотить грешников; капли меда означают наши греховные наслаждения, которым безпечно мы предаемся (из пролога). |
| Абие убо Иоасафъ вща: « Убо еще изобразуй ми образъ суетнаго сего мира, како убо кто с миромъ и твердынею сего придеть». Въсприимъ же слово Варламъ глагола: «Послушай убо и сей притчи подобие. Градъ некый великый слышахъ, егоже гражане тако обычай имяху от древнихъ приимати чюжа нкоего мужа, ни разумющю о закон града того, ни обычая ихъ весма разумющю, и сего царемь поставиша у себе и всю власть приимшю и свою волю невъзбранимо держа, дóндеже скончася едино лто. Таче внезапу в тыя дни сущю ему бес печал, питающю же ся ему обило беспрестан, мнящю же ему царствие в вкы пребывати, въсташа на нь и царьскую одежю снемше с него, нага поругаша по всему граду, на озимьствование послаша его далече в великий нкый островъ пустый, в немже ни пища имея, ни одежа, зл стража, не надющю же ся ему пища и веселиа, абие въ скорб ни чаяния, ни надежа послано. Полдьствующе же убо обычай граждань тхъ поставленъ бысть нкый мужь въ царствие тоже, разума много и промышлениа имы в себ, да такоже не восхищенъ будеть, еже внезапу бывыию ему обилие ни иже преже его царьствовавшимъ и зл изгнаномъ, не печалованиа, възьревновавъ печал имяше душею подвижение. Тако убо о себе добр исправить, частого же совета истова увда нкыимь премудрымъ съветникомъ обычай гражанъ тхъ и мсто озимьствованое, якоже подобаеть ему твердо бес прелсти увдати. Якоже убо сиа увид, 718 яко коли любо в томьже остров быти ему, сущю же ему чюжю царьствиа, отвръзъ сокровища своа, ихже еще въ област имяше и невъзбраньно требование, вземъ на требование злато и сребро и камыкь честныхъ и велеихъ множество, вернымь своимь рабомь дасть, во онъ островъ посла, идеже ему послану быти. Скончавшюся реченому лту вставьше гражане, якоже и на перваго царя, нага на озимьствование послаша. Прочии бо неразумнии цареве зл въ глад пребываху, се же богатьства оного преже пославый въ обилии выну живяше и пищю неизьдому имяше, страха всего отвергъ неврныхъ гражанъ онхъ, мудрою ихъ хваляше добраго съвъта. Град убо разумй суетнаго сего мира. Гражан же начялствие и власт бсовъ миродержьца тм вка сего, 719 льстящем насъ сладкымъ исправлением, яко нетлнное вкладающемъ размышляти намъ тлнныхъ и мимотекущих, якоже въ вкы пребывати снами и бесмертна всмь пребывающим въ сладости. Тако убо отложившемь намъ и никакоже о великыхъ онхъ и вчныхъ съвтовавьше напрасно придеть на ны погыбелие смерти. Тогда бо, тогда нагыя насъ отсюду зл и горции поимше гражане тм, яко он все время свое пребыша, водять “в землю тмы вчныя, идеже нсть свтъ, ни видити житиа человечьскаго”, 720 ни съвтника блага, истовыхъ всхъ показающему и спасенаа научивше начинания к мудрому царю, моея приимай малыя низости, яко благый путь и несоблазненый показати ти приидохъ въ вчныхъ же и бесконечныхъ въводя |
| Когда же приходит смертная кончина, то ничего из всего богатства не возьмет с собой человек, только на проводы напрасных друзей. Второй же друг – это жена и дети и другие родственники и домашние, к чьей любви привержены мы и ради любви к которым готовы отречься от собственных души и тела. Никакой нет от них пользы в час смертный, но до могилы только проводят, а затем сразу возвращаются, имея свои заботы и печали, похоронив память в забвении, как тело некогда любимого погребли в могиле. Третий же друг, мимо которого проходим, считаем временным, пренебрегаем им, избегаем его и которым в конце концов достигаем победы, – это лик добрых дел, а именно: вера, надежда, любовь, милосердие, человеколюбие и остальной строй добродетелей, которые могут идти впереди нас при исходе души из тела, помолиться за нас к Богу и избавить нас от врагов наших, от злых истязателей, которые движутся в воздухе, требуя безжалостно отчета от нас и непреклонно стремясь завладеть нами. Это благоразумный и добрый друг, который, помня и малое наше благотворение, воздает нам с лихвою». Тогда Иоасаф сказал: « Еще покажи мне образ этого суетного мира и как мирно и безопасно пройти эту жизнь». Вняв ему, Варлаам сказал: «Выслушай пример и этой притчи. Слышал я про некий великий город, жители которого издавна имели обычай выбирать царем какого-нибудь чужестранца, не знакомого ни с законом того города, не знающего ничего об обычаях жителей, и ставили они его у себя царем, и принимал он всю власть и беспрепятственно выполнял свою волю до истечения одного года. Тогда неожиданно в те самые дни, когда он жил без печали, в непрестанной обильной роскоши и думал, что царствование его будет вечно, они нападали на него и, сорвав царские одежды, нагого водили с позором по всему городу, изгоняли его и отправляли его в изгнание далеко на некий большой пустынный остров, на котором, не имея ни еды, ни одежды, горько страдал он, не надеясь уже на роскошь и веселье, но в скорби не было ему ни чаяния, ни надежды. И вот по обычаю тех горожан был поставлен царем некий человек, весьма разумный и заботящийся о том, чтобы не быть ему таким же образом лишенным царства, чтобы внезапно выпавшее ему богатство, как и у царствовавших прежде него и безжалостно изгнанных, не сменилось на печаль; и, опечалившись, возревновал он об этом. |
| Действие жития не ограничивается местом монашеского уединения, – автор вводит своего героя во дворец, описывает его пребывание в городских тюрьмах. Тяга автора к реалистическому, неприкрашенному изображению действительности дает основание рассматривать это произведение как жанр средний между житием и историческими мемуарами, жанр, который в пределах того же IX в. будет более определенно повторен «Псаммафийской хроникой» (или «Житием патриарха Евфимия»). Почти во всех житиях этого периода проходит тема преимущества христианской религии перед религиями восточными, но эта тема получает более интересное жанровое оформление в романе «Варлаам и Иоасаф». Роман этот представляет собой историю царского сына, добровольно отказавшегося от всех жизненных благ и роскоши, принявшего христианство и обращающего на этот путь своих ближних. Основу этого повествования, проникшего в Византию сложными путями из Индии, составляют эпизоды из жизни Будды 351 . Канва, на которой строится назидательная повесть, состоит из ряда деталей сказочного шаблона: предсказание при рождении царевича его судьбы, попытка скрыть царевича от суровой действительности в великолепном дворце, странствующий под видом купца монах, и многое другое. Эпизодам такого рода соответствуют тенденциозные, специфически христианские наслоения: казнь монахов–пустынников, ученый диспут язычника и христианина, описание двух царств – процветающего христианского и гибнущего языческого. И в начале и в конце романа излагается христианская догматика и христианская этика, но это сделано умело, не навязчиво, особенно при описании первой встречи царевича с Варлаамом, где притчи, рассказанные Иоасафу его учителем, обнаруживают лаконизм и изящество восточной новеллистики и принадлежат по праву к лучшим страницам романа. Такое сочетание занимательности, доступности и дидактичности обеспечило роману всемирную славу; его бесчисленные переделки постоянно появляются на протяжении всего средневековья и позже в восточных, в славянских, и в западных странах. |
| Принимая во внимание эти критерии, ученый отрицает заимствование притчи о ларцах. Хотя идея варлаамовой и буддийской историй об Ашоке и министре Ящасе едина (конфликт царя с приближенными из-за почитания аскетов), в буддийском варианте отсутствует основное, что могло бы указывать на заимствование,– мотив самих ящичков с неизвестным содержанием [Кирпичников, 1876, с. 226–232]. Отрицает ученый заимствование и аполога о человеке, преследуемом единорогом. Он считает, что обе редакции в буддийских аваданах уже «распространены», а слон, замещающий единорога в «Калиле и Димне», свидетельствует в пользу первичности греческой версии. Стремясь как бы «разбить» единство индийских притч о человеке, висящем над пропастью (которое «опасно» для противника индийских истоков притч), литературовед пытается доказать непричастность притч «Махабхараты» притчам буддийским. В эпосе отсутствует грозное животное (слон, единорог или змея), а «тенденция прямо противоположная» – героя уговаривают вкусить от жизненных удовольствий; отсутствуют капли меда, в коих вся суть; над пропастью висит не живой человек, а души умерших. Из общих мотивов остаются разве только белая и черная мыши, подгрызающие дерево, но, согласно Кирпичникову, это – лишь удобный символ опасности, который появляется в чуждых друг другу притчах, чтобы изобразить время, угрожающее человеку, наиболее наглядным образом. Ученый признает близость Варлаамова аполога рассказу Дюбуа, но и здесь он не хочет признать заимствования: у Дюбуа «записана картинка из индийской жизни», а в повести – «тонкая глубокомысленная аллегория», к тому же, пишет он, в первом рассказе отсутствует столь необходимая в фольклоре развязка [Кирпичников, 1876, с. 232–234]. Остальные апологи повести, «подозреваемые» в буддийских связях, упоминаются исследователем вскользь – он просто констатирует, что притча о трех друзьях небуддийского происхождения. Кирпичников, однако, полагает, что она отличается от остальных своей нелогичностью (непонятно, почему она привязывается к идолослужителям), а потому представляется заимствованием, «вероятно, восточного происхождения» [Кирпичников, 1876, с. 242]. |
| 130 К интерпретации Макс Мюллера близка позиция Т. Рис-Дэвидса, трактующего палийское apadana как «чистое действие», а также японского буддолога Такахаты, который сопоставляет термин с буддийским термином vyavadana («очищение»); противопоставляемое в текстах samklesa («загрязнение»). Существует и третья традиция идентификации значения понятия avadana (неэтимологическая). Так, известный французский исследователь Л. Феер определяет авадану как наставление, указывающее на связь между совершенным действием и его последствиями. С обстоятельным обзором точек зрения на значение и происхождение термина можно ознакомиться по [Ашока-авадана, 1963, с. LXI – LXV]. 131 О значении в связи с этим притч, парабол, аллегорий махаянский Будда говорите «Саддхармапундарике» (11.4–45). 132 Язык пайщачи (букв, «демонический») – один из литературных языков группы пракритов «смешанного» происхождения. С этим языком ассоциируются надписи на реверсе монет царя Васиштхипуты Сатакарни (II в. н. э.), где индоарийские имена переданы, как можно полагать, средствами дравидийской фонологической системы. Перевод «Брихаткатхи» на санскрит приписывается Дурвинпте, царю из династии Ганга (VI в.), что предполагает существование оригинала этого перевода – по крайней мере в IV – V вв. Существует, однако, пока еще никем не опровергнутое предание, согласно которому Гунадхья жил при дворе царя из династии Сатаваханов в Пратиштхаке [Вертоградова, 1978, с. 1–20, 2–24]. 133 Ящас характеризуется как tlrthika – так буддисты называли последователей других религиозных традиций, преимущественно брахманических. 135 Сторонниками идеи «одного аполога», при котором вторая редакция воспринимается лишь как развитие притчи из «Повести о Варлааме и Иоасафе», выступали В. Ягич, А. Н. Веселовский, А. Кирпичников (ср. [Добротворский, 1864, с. 39–399; Лазарев, 1953, с. 429]). В связи с современной текстологической критикой этой точки зрения см. [Повесть, 1985, с. 60]. 137 В греческом тексте повести этот подзаголовок отсутствует. Можно предполагать, что он был внесен русским переписчиком в качестве маргинальной пометки [Повесть, 1985, с. 272]. |
| Это сравнение относится к тем людям, которые поддались обману земной жизни; я сейчас сделаю ясным для тебя это сравнение. Единорог означает смерть, что постоянно преследует и готова поглотить род Адамов; яма – это мир, полный всевозможных зол и смертоносных сетей; растение, за которое уцепился человек и которое непрестанно грызут две мыши, – есть жизнь человеческая, непрестанно сокращаемая чередованием дня и ночи и мало–помалу приближающаяся к концу; четыре аспида означают четыре непрочных и непостоянных элемента, от которых зависит целостность человеческого тела: когда эти элементы приходят в беспорядочное состояние, то и прочность тела человеческого сокрушается 462 . Далее, тот огнедышащий неукротимый дракон означает страшное чрево ада, готовое принять тех, кто будущему блаженству предпочел усладу земной жизни. Под каплей меда подразумевается наслаждение, получаемое от мирских удовольствий, которым этот мир обманывает возлюбивших его, не позволяя им заботиться о своем спасении. 13 . Прекрасно поняв притчу, Иоасаф воскликнул: «Сколько правды в этом рассказе! Как красиво ты передал его! Так не бойся же и в дальнейшем разъяснять мне подобные иносказания, чтобы я наверное узнал, какова наша жизнь и что она дает возлюбившим ее». Тогда старец сказал: «Вернемся к тем, кто предался жизненным наслаждениям и упивается сладостями жизни, оценив все быстротекущее и непрочное выше безмятежного будущего. Такие люди подобны одному человеку, у которого было три друга; двоих он весьма почитал и ради любви к ним готов был вынести тяжелые испытания вплоть до принятия смерти, лишь бы защитить их; готов был первым подвергнуться любой опасности. К третьему же другу этот человек относился крайне недоброжелательно, ни разу не удостоив его ни почести, ни подобающей любви. Он проявлял к этому другу лишь какую–то незначительную видимость дружбы, если не сказать – вообще никакой. Но вот однажды к этому человеку пришли какие–то весьма грозные воины и повелели ему не медля идти к царю отвечать за долг в десять тысяч талантов. Оказавшись в затруднительном положении, этот человек стал искать помощника, который мог бы содействовать ему при столь грозном царском повелении. |
| Прежде всего халдеи, не признающие Бога, ошибочно приняли за главную первооснову всего простые первоэлементы и стали почитать результат создания вместо самого создателя тех веществ… И мне кажется, царь, удивительным, как же эти так называемые их философы совсем не поняли того, что первоэлементы тленны. А если они тленны и подчинены необходимости, могут ли они быть богами? Если же эти первоэлементы – не боги, то как же можно в качестве богов почитать воздвигнутые в их честь статуи? 466 Заблуждаются те, кто считает солнце богом. Ведь мы видим, что оно движется по законам необходимости, меняет свое местонахождение, переходя от одной точки к другой, что оно заходит и восходит, согревая листы и молодые побеги на благо человеку; кроме того, оно входит в систему других звезд; оно намного меньше неба, случаются и затмения, и вообще оно вовсе не самодовлеюще само по себе. Вследствие этого солнце следует считать не богом, а творением Бога. Заблуждаются те, кто считает божеством луну. Ведь мы видим, что она движется по законам необходимости, меняя свое местонахождение, переходя из одной точки в другую, заходит и восходит, когда это необходимо людям. Луна меньше солнца, порой увеличивается, порой уменьшается, случаются и затмения. Вследствие этого луну следует считать не божеством, а творением Божества. Заблуждаются и те, кто считает человека богом. Ведь мы видим. что он подчиняется законам необходимости, растет и стареет, вопреки его желанию. То он радуется, то огорчается, нуждается в пище, питье и одежде. Ему свойственны гнев, зависть, вожделение, раскаяние и многое иное, гораздо худшее. Многое причиняет ему вред – и стихии, и животные, и смерть, которой он подвластен. А потому нельзя полагать, будто человек – бог; он – творение Бога. И потому халдеи глубоко заблуждаются, заменяя Бога своими выдумками. Ведь они почитают тленные элементы и мертвые статуи и не замечают, что все это – творение Божие. Теперь перейдем к эллинам и посмотрим, что думают они о Боге. Ведь эллины, считающие себя мудрецами, оказались глупее халдеев, поскольку они ввели многобожие; одни из их богов – мужского рода, другие женского, все наделены различными страстями, все участвовали во всевозможных преступлениях. О царь! Какие смешные, глупые и нечестивые истории выдумали греки, называя богами тех, кого не существует в действительности; и все это в угоду своим порочным желаниям – чтобы, имея в лице этих богов защитников порока, можно было бы прелюбодействовать, воровать, убивать и вообще творить что–то безобразное. Разумеется, раз все это сделали боги, то как же люди не будут делать того же самого? А при таком ошибочном учении у людей и происходят беспрерывные войны, убийства, существует тягостный плен. Но сейчас я расскажу о каждом боге в отдельности, и ты увидишь, царь, полнейшую нелепость учения эллинов. |
| Вот первый почитаемый у них выше всех богов – тот, кого они зовут Кроном и кому приносят в жертву своих детей. У него много было сыновей от Реи, но в безумии он съедал собственных детей. Рассказывают, что Зевс отрезал у Крона необходимый член тела и бросил в море, откуда, согласно мифу, появилась Афродита. Зевс же заковал своего отца в цепи и сбросил в тартар. Видишь ли ты, какую ложь и распутство наговаривают эллины на своих богов? Разве можно поверить в то, что бог заключен в оковы и лишен члена? Это же безрассудно! Кто из разумных существ может сказать такое? Вот второй почитаемый у эллинов бог – Зевс. По их словам, он царствует над богами и превращается в различные существа, чтобы прелюбодействовать со смертными женщинами. Ведь говорят, ради Европы Зевс превращался в быка, ради Данаи – в золото, ради Леды – в лебедя, ради Антиопы – в сатира, ради Селены – в молнию. А потом от этих женщин родилось много детей – Дионис, Зет, Амфион, Геракл, Аполлон, Артемида, Персей, Кастор и Полидевк 467 , Елена, Минос, Радамант, Сарпедон и девять дочерей, называемых музами. Затем так же нелепо наговаривают эллины на Ганимеда. Разумеется, царь, люди начали подражать всему этому и делались развратниками, поддавались преступной страсти к мальчикам, совершали и другие позорные поступки, подражая своим же богам. Но можно ли допустить, чтобы прелюбодей, или мужеложник, или отцеубийца был богом? Точно так же эллины провозглашают богом какого–то Гефеста хромого, владеющего молотом и наковальней и добывающего себе пропитание кузнечным ремеслом; следовательно, Гефест – беден, а ведь бог не должен быть хромым и быть беднее людей. Далее, в качестве бога почитают они Гермеса. Он и страстям подвержен, и до воровства жаден, кривой; он маг и толкователь снов. Но ведь бог не должен быть таким. Считают богом Асклепия – врача, составляющего лекарства и мази, чтобы добыть себе пропитание (ведь он был беден), а в довершение ко всему Зевс поразил его насмерть молнией из–за Тиндарея, лакедемонского сына. Если же Асклепий, будучи богом, не смог помочь самому себе, когда в него ударила молния, то как же он поможет другим? |
| Иисус был простолюдин и родился в Назарете, небольшом городке Галилеи. Величественная и прекрасная природа Галилеи определила все воспитание Иисуса. Он не был образован; не обучался в высшей школе книжников, не коснулось его и греческое образование. Его ум сохранил ту простодушную наивность, которая всегда ослабляется широким разносторонним образованием. Большое влияние оказало на него впоследствии чтение книг Ветхого Завета и особенно пророков Исаии и Даниила, с их светлыми грезами о будущем и грозными прорицаниями. «Пришествие Мессии с Его славой и ужасом, низвержение неба и гибель земли, – все это давало пищу Его воображению, а так как эти перевороты ожидались в близком будущем, и многие люди старались вычислить время их наступления, то сверхъестественный мир, в который уносят нас подобные грезы, стал казаться Ему совершенно естественным и простымъ» 72 . Он не имел никакого представления об общем состоянии мира и не знал жизни. «Милые несообразности, которыми полны Его притчи, как только речь заходила о царях и сильных мира, доказывают, что Он всегда судил об аристократическом обществе, как юный поселянин, рассматривающий мир сквозь призму своей наивности». Еще менее было Ему известно важное открытие науки, что все в мире происходит по твердым законам, без всякого вмешательства высших существ 73 . В этом отношении Иисус ничем не отличался от своих соотечественников. Он верил в диавола и воображал, что нервные болезни – диавольское наваждение. «Чудесное не оказалось Ему исключением; оно было для Него нормальным ходом вещей. Но в Его великой душе это верование соединялось с глубоким сознанием самых близких отношений человека к Богу и преувеличенным чрез то доверием к могуществу человека, – милые заблуждения, составлявшие источник Его силы, хотя после и уронившие Его в глазах химика и физика» 74 . Иисус не был богословом, ни философом. Он никогда не рассуждал о Боге, ибо непосредственно чувствовал Его в Себе. Грандиозные мечты искони веков преследовали еврейский народ. Иудеи верили, что обладают божественными обетованиями бесконечного будущего, но горькая действительность и последовательное порабощение народа ассирийским, вавилонским, а после римскими царями – все более и более разрушала их заветные чаяния. Если до пленения вавилонского евреи мечтали о восстановлении дома Давидова, в эпоху пленения – о будущем величии Иерусалима, то теперь сознание своих унижений заставило их взывать к Мессии, как строгому судье и грозному мстителю народам. Ожидали воскресения мертвых, обновления земли и нового Иерусалима. Идеи эти не преподавались нигде, они носились в воздухе, и душа юного реформатора рано прониклась ими 75 . |
|
|
