| В связи с этим возникает вопрос, каким образом эта версия буддийской притчи могла попасть к болгарским богомилам? Согласно И. Франко, есть три возможности его решения: богомильский сочинитель (1) творчески переработал аполог из «Повести о Варлааме и Иоасафе»; (2) опирался на другой письменный образец, отличный от того, какой присутствует в повести, и оставшийся нам неизвестным; (3) получил притчу путем устной трансляции через несколько передаточных пунктов, первый из которых был в Передней Азии [Франко, 1896, с. 619]. Буддийское происхождение второй редакции русского аполога заставляет, по нашему мнению, отказаться от первого решения. Второе и третье представляются достаточно реалистичными, но за ними не стоят конкретные предложения относительно линии исторической преемственности. Мы полагаем, однако, что ее можно наметить. В связи с этим следует вспомнить, что павликианство обязано своим существованием манихейству, а эта традиция была связана с буддизмом и через некоторые конкретные литературные контакты (см. гл. 3). Если манихеи заимствовали отдельные мотивы истории Сиддхартхи, притом самые актуальные и для архетипа «Повести о Варлааме и Иоасафе», то не можем ли мы допустить и утилизацию ими отдельных буддийских притч (как это было в случае с несторианами)? Очень соблазнительна, но все же маловероятна гипотеза о непосредственных контактах древней балканской культуры с буддизмом – предположение, которое в известном смысле могло бы следовать из недавних находок индийских культовых объектов VII – VIII вв. на территории Болгарии 143 . Их, правда, можно было бы частично осмыслить и через дальние связи Болгарии со среднеазиатским Востоком. Здесь мы, однако, вступаем в область знаний, лежащую всецело за пределами нашей компетенции. Сны Шахаиши и сны Брахмадатты Уже говорилось, что А. Н. Веселовскому и И. П. Минаеву принадлежит заслуга сопоставления «Слова о двенадцати снах Шахаиши» с палийской «Махасупина-джатакой» 77). Эта джатака состоит из двух частей. В рассказе о настоящем царь Косалы – Пасенади видит 16 снов; он страшно напуган, чем пользуются алчные брахманы, предрекающие несчастья его царству, жизни и благополучию, дабы выпрашивать из казны средства на ненужные жертвоприношения. Мудрая царица Маллика советует мужу обратиться к Будде, поясняя, что сны – это прорицания будущей деградации мира и лично к царю отношения не имеют, Будда дает правильное их истолкование и сообщает, что такая же ситуация сложилась в прошлом, когда брахманы обманывали бенаресского царя Брахмадатту [Джатаки, 187–1897, т. 1, с. 33–345]. |
| 6–7]. Литературное значение апологов повести подчеркивает Ф. И. Буслаев , по словам которого она «в течение многих столетий пленяла воображение всех европейских народов множеством вплетенных в нее, по восточному обычаю, повестей и притчей». Таким образом, он увидел связь притч с древнеиндийской литературой .не только на уровне сходств отдельных аллегорий, но и в самом принципе обрамления. Буслаев специально останавливается на притче о единороге, находя ее почти точный коррелят в переведенной с санскритской «Панчатантры» (через: посредство пехлевийского варианта) арабской «Калиле и Димне» (функцию единорога в сборнике выполняет слон) [Буслаев, 1886, с. 271–272], Б известных уже нам «Лотарингских сказках» Э. Коскэна (1887) указывается на появление в европейских литературах буддийской притчи о ларцах. Аполог о человеке, преследуемом единорогом, стал предметом внимания Э. Куна в статье «Человек в колодце» (1888), где делается образцовое сопоставление восточных коррелятов аполога и его рефлексий в западном средневековом искусстве. Кун проанализировал все возможные древнеиндийские редакции аполога – буддийские, индуистские и джайнские [Кун, 1888, с. 68–70]. Ставя вопрос о критериях признания древнеиндийского происхождения данной аллегории в европейских литературах, он приводит в качестве довода и одну важную реалию. А именно: непременно присутствующий в любых редакциях аполога мотив дерева, с которого капают сладкие капли, закономерно связывает притчу со знаменитым индийским баньяном, ашваттхой (asvattha) [Кун, 1888, с. 69], Спустя три года сюжет о преследуемом человеке рассматривается В. Клоустоном в статье «Притча „Варлаама и Иоасафа» в „Махабхарате " » (1891), где аполог вновь сопоставляется с брахманической легендой о Джараткару. В монографии Куна, посвященной основному сюжету повести о царевиче Иоасафе, предлагаются пять апологов Варлаама древнеиндийского происхождения: притчи о ларцах, о преследуемом человеке, о трех друзьях, о царе, избираемом на год, и история о юноше, не знавшем женщин (притча о соловье и охотнике, по его мнению, представлена в повести в более древнем варианте, чем в «Панчатантре») [Кун, 1893, с. 74–82], При этом исследователь приводит не только буддийские, но и брахманические аналоги. |
| Другие известные нам отрицания индийского происхождения варлаамовых притч имеют неэксплицированный характер; как правило, они проявляются не столько в конкретных «опровержениях», сколько в игнорировании в данном случае литературных связей. Так, Э. Лакнер, обсуждая место каждого из апологов повести в мировом фольклоре (по индексу Томпсона), никак не соотносит их с древнеиндийской литературой [Лакнер,. 1978, с. 1246]. Более редкий случай – прямое отрицание древнеиндийского происхождения апологов теми, кто признает буддийские истоки истории Иоасафа. На этом, например, настаивает автор статьи «Варлаам и Иоасаф» в «Британской энциклопедии»: признает, что включение в сюжет вставных историй – «специфически индийская черта», но считает, что ни одной из варлаамовых притч о известных нам биографиях Будды не найдено. Отсюда вытекают две возможности: или в Персию попал буддийский текст, до нас не дошедший или в греческом тексте эти притчи излагаются впервые [Британская энциклопедия, 1946, с. 115]. В отдельных случаях критика касалась и гипотез об индийских заимствованиях в «Физиологе», притом она исходила от тех ученых, которые сами выдвигали аналогичные предположения. Так, Я. Карпентьер отверг идею Грюнведеля – Гарбе относительно заимствования образа льва [Карпентьер, 1916]. Полагая, что одним из условий разговора о заимствовании может быть и верификация его всестороннего опровержения, рассмотрим позиции критиков связей варлаамовых притч с древнеиндийской литературой. Только что изложенные доводы автора энциклопедической статьи несостоятельны потому, что он отталкивается от изначально неверной гипотезы о возможности буддийского оригинала самой повести. В аргументации Кирпичникова следует снова различать совершенно правильные отправные установки и их тенденциозную реализацию. Разумеется, справедливо различать основную историю и вставные рассказы или выявлять те критерии, на базе которых можно говорить о заимствовании. Однако разбор притчи о единороге показывает, как желание во что бы то ни стало отрицать заимствование противоречит исходным посылкам самого исследования. |
| 1, с. 407, 410]. При этом вторую притчу Бенфей связывает с фольклорной индийской традицией, отразившей рассказ, записанный миссионером А. Дюбуа, об охотнике, который на ночь спрятался от хищников на дерево и проявил такую же беспечность, когда речь шла о спасении, как и персонаж аполога Варлаама (исследователь подчеркивает буддийскую акцентировку данной аллегории) [Бенфей, 1859, т. 1, с. 82, 208]. Наконец, ученый не сомневается в буддийском происхождении и притчи о соловье: прообраз ее он видит в сказке «Панчатантры» (III. 16) о птице с золотым экскрементом (правда, он признает данную редакцию «Панчатантры» поздней) и связывает ее с индийским фольклором также опосредованно – через историю персидского варианта индийского сборника рассказов о попугае «Тутинамэ». Набор сопоставляемых с индийским фольклором притч «Повести о Варлааме и Иоасафе» пополняется в известной уже нам статье Ф. Либрехта (1860). Автор также считает притчу о благочестивом царе и ларцах переделкой одной из легенд об Ашоке («Ашока-авадана»), излагаемых им по книге Б. Сен-Илера, и более полно «снабжает» индийскими параллелями притчи о единороге. Он приводит две истории из сборника переводов авадан С. Жюльена (переводы с китайской версии) и упоминаемый Бенфеем рассказ «Махабхараты» об отшельнике Джараткару – тот видит своих предков висящими на дереве, которое подгрызают мыши времени. Немецкий компаративист предположил буддийское происхождение еще трех притч, попавших в повесть. Одна из них – история о человеке, который, находясь в смертельной опасности, обратился к трем своим друзьям. Первый, любимый им, отказывается признать его другом и предлагает ему какие-то пустяки, второй, также любимый, обещает только проводить к месту казни, третий же, пренебрегаемый им, обещает просить за него царя (друзья означают богатства, близких людей, и, наконец, добродетель, могущую помочь человеку и после смерти) [Либрехт, 1879, с. 458–459]. А. Н. Веселовский констатирует, что в повести о царевиче Иоасафе буддийский материал используется не только в основном сюжете, но и во вставных притчах. |
| Е.В. Тростникова О соловье и ловце Тот, кто не ведает Бога, пребывает во тьме и смерти душевной и в порабощении идолам на погибель всей природы. ...Чтобы уподобить и выразить неведение таких людей, поведаю тебе притчу, рассказанную мне одним мудрейшим человеком. Он говорил, что поклоняющиеся идолам подобны птицелову, который, устроив силки, поймал однажды малую птицу, называемую соловей. Взяв нож, собрался он уже заколоть ее, чтобы съесть, как вдруг соловей заговорил человеческим голосом и сказал птицелову: – Какая тебе польза, человече, если убьешь меня? Ведь не сможешь даже наполнить мною свой желудок, но если из силков освободишь меня, то дам тебе три заповеди. Соблюдая их, великую пользу приобретешь себе во всю твою жизнь. Подивился птицелов речи соловья и обещал, что освободит его от уз. Обернувшись, соловей сказал человеку: – Никогда не стремись достичь невозможного, не жалей о том, что прошло мимо, и не верь никогда сомнительному слову. Храни эти три заповеди и будешь благоденствовать. Обрадовался птицелов удачной встрече и разумным словам и, освободив птицу из силков, выпустил ее на воздух. Соловей же захотел проверить, уразумел ли человек смысл сказанных ему слов и получил ли какую-нибудь пользу от них, и сказала ему птица, паря в воздухе: – Пожалей о своем неразумии, человече, ведь какое сокровище упустил ты ныне. Есть внутри у меня жемчуг, превосходящий величиною страусово яйцо. Услышав это, опечалился птицелов, сожалея, что упустил соловья из рук, и, желая снова поймать его, сказал: – Приди в дом мой, и, приняв тебя как друга, с честью отпущу. И ответил ему соловей: – Ныне оказался ты весьма неразумным. Ведь приняв сказанное тебе с любовью и охотно выслушав, никакой пользы не получил ты от этого. Сказал я тебе – не жалей о том, что прошло мимо, а ты печалишься, что выпустил меня из рук, жалея об упущенном. Сказал тебе – не стремись достичь невозможного, а ты хочешь поймать меня, не будучи в силах догнать. К этому же сказал я тебе – не верь невероятному, но ты поверил, что внутри меня есть жемчуг больше меня самого, и не сообразил ты, что весь я не могу вместить в себе такое большое страусово яйцо; как же может быть внутри меня жемчуг такой величины? Таковы неразумием и те, кто надеется на идолов своих. (Притча из древнерусской «Повести о Варлааме и Иоасафе») Читать далее Источник: Притчи православных старцев/Составитель Е.В. Тростникова. - Издательство Борисова, 2012. - 232 с. Поделиться ссылкой на выделенное |
| Особо наглядны связи с рассмотренным мировоззрением и соответствующей ему «созерцательной практикой» во второй редакции аполога – «Притче о богатых от болгарских книг», восходящей к павликианству, активно распространявшемуся в VII – XII вв. и давшему в значительной мере начало южнославянскому богомильству. Павликиане, или, как их правомерно называли в средние века, «армянские манихеи» (об интенсивном интересе манихеев к буддийским сюжетам см. гл. 3), придерживались дуалистического учения, согласно которому человеческое тело сделано Сатанаилом, который захотел создать существо по подобию увиденного им лучезарного образца «небесного отца», но смог содеять лишь подобное червю слабое существо, ползавшее на чреве по земле. Это тело пребывало в таком жалком состоянии, что «небесный отец» сжалился над ним и послал ему искру жизни. Версия происхождения человека, тело коего создано сатаной, в главных чертах соотносимая с манихейством и учением сирийских гностов (Сатурнина), получила отражение в богомильских трактовках сотворения Адама 159 . Богомильские идеи заявляли о себе и на Руси – в отдельных отреченных книгах 160 и в проповеди волхвов 161 . Аполог в богомильской традиции, как и лежащая в его основе буддийская притча, был призван вызывать в сознании «созерцателя» устрашающие чувственные картинки, иллюстрирующие его недолговечность, но заодно и «аспидность» его телесного состава. В наибольшей мере эти тенденции реализовались в «Притче о богатых от болгарских книг», где плачущий и падающий к скорпионам страдалец наглядно демонстрирует отчаянное состояние человеческой экзистенции, телесная часть которой была создана бессильным Сатанаилом. Хотя Варлаамов аполог еще не содержит того законченного дуалистического прочтения буддийской притчи, которое мы имеем в «Притче о богатых от болгарских книг», его включение в Пролог вызывает известное недоумение. В самом деле, нет никаких оснований полагать, что Пролог составлялся такими любителями апокрифической мудрости, как Василий Калика, безошибочно выбравший рассматриваемый сюжет для украшения Софийских врат и весьма напоминающий в этом отношении кирилло-белозерского черноризца Бфросина, который полтора столетия спустя переписывал аполог в своих рукописных сборниках. Очевидно, что для составителей редакций Пролога большое значение в данном случае имел сам авторитет «Повести о Варлааме и Иоасафе». Они знали, что повесть пришла из самого монастыря св. Саввы, а возможности назидательного прочтения аполога казались им достаточно вескими, чтобы не интересоваться истоками его «созерцательных» элементов. Наконец, другие, менее гетеродоксальные, притчи повести также вызвали их интерес, и они могли и в данном случае мыслить «по аналогии», однако налицо та определенная нечуткость к догматическим аспектам дидактики, которая нередко обнаруживалась помимо проложных статей и в значительно более широких контекстах в литературной истории русского средневековья 162 . Часть II Древнеиндийские реалии |
| Считают богом Ареса – сеятеля войн, завистника, жадного до чужих стад и чужого имущества. А в конце концов маленький Эрот и Гефест заковали его в цепи, когда он прелюбодействовал с Афродитой. Но каким образом бог может быть алчным, сеять войны, позволить заключить себя в оковы, развратничать? Почитают как бога Диониса, зачинщика ночных празднеств, наставника в пьянстве, совратителя чужих жен, безумного беглеца 468 , в конце концов убитого титанами. Но какой же Дионис бог, если он не мог помочь себе, когда его убивали, если он безумствовал, пьянствовал и обращался в бегство? Почитают и Геракла, тоже пьяницу, убийцу своих собственных детей, затем сгоревшего в объявшем его пламени. Какой же он бог, ежели он пьяница, убийца своих детей и сгорел в огне? И как он может помочь другим, когда не смог помочь самому себе? Чтут бога Аполлона, он – завистлив, держит в руках то лук и колчан, то кифару и флейту. Он же дает людям предсказания за плату. Значит, Аполлон очень беден; но бог не может быть бедным, завистником и певцом на кифаре. Почитают Артемиду, сестру Аполлона, страстную охотницу, обладательницу лука и колчана; носится она одна по горам с собаками, выслеживая лань или кабана. Но может ли быть богиней эта женщина–охотница, бегающая со сворой собак? Даже Афродиту–развратницу почитают как богиню. Ведь однажды она возлегла на ложе Ареса, другой раз – Анхиса, третий – Адониса, смерть которого она оплакивает в поисках своего любовника. Про нее говорят, что она спускается в Аид, чтобы выкупить Адониса у Персефоны. Видел ли ты, царь, большее безрассудство? Считают богиней развратницу, обливающуюся слезами в своих жалобах! Почитают богом охотника Адониса, погибшего в муках от растерзавшего его кабана и оказавшегося не в силах помочь себе в своем несчастий. Как же может заботиться о людях прелюбодей, охотник, погибший не своей смертью? Вот, царь, как много позорного и еще более ужасного и дурного придумали греки о своих богах; грешно говорить об этом и лучше совсем не вспоминать. А люди берут пример со своих богов и допускают беззаконие, бесчестье, беспутство, оскверняя землю и воздух своими чудовищными поступками. |
| 14 . Знал я про один большой город, у жителей коего издревле был такой обычай: они выбирали какого–нибудь иноземца, мужа неопытного, совершенно незнакомого с законами и традициями города. Ставили они его над собой царем, предоставляя всю полноту власти и возможность беспрепятственно делать все по своему желанию на срок до истечения одного года. Потом, неожиданно, в самый разгар его беззаботной, роскошной, богатой удовольствиями жизни, когда ему казалось, что царствование его будет длиться бесконечно, они вдруг нападали на него, срывали царскую одежду и, голого, торжественно водили по всему городу, после чего изгоняли, отправив на какой–нибудь весьма отдаленный большой остров. Там, не имея достаточно ни пищи, ни одежды, он страшно томился в голоде и холоде. Как неожиданно достались ему роскошь и удовольствия, так же неожиданно он погружался в уныние, и у него ничего не оставалось, кроме надежды и ожидания. Итак, жители этого города продолжали следовать своему обычаю. Но однажды к власти пришел один очень мудрый, изощренный умом человек, который не тотчас воспользовался всем неожиданно выпавшим ему изобилием благ, не пытался подражать беззаботной жизни своих предшественников по трону, столь несчастно отброшенных. Он постоянно заботился и размышлял в душе о том, как бы ему укрепить свое благополучие. Пребывая в беспрерывных заботах, он узнал от одного весьма умного советника об этом обычае граждан, об ожидающем его продолжительном изгнании и вполне справедливо решил обезопасить себя на будущее. И вот, узнав, на какой именно остров ему придется отправиться, оставив это чуждое ему царство другим лицам, он открыл свои сокровища, которыми до сих пор пользовался совершенно свободно, взял большое количество вещей, серебра, золота, драгоценных камней наибольшего достоинства и передал их самым верным своим слугам, чтоб отправили все это на остров. По прошествии годичного срока граждане, подняв мятеж, отправили этого царя, как и его предшественников, голым в изгнание. Но те цари, неразумные и царствовавшие недолго, страшно голодали. Этот же, заранее приготовив богатые запасы, продолжал жить в достатке, в неизменной роскоши, отбросив всякий страх перед коварными и злыми гражданами, почитая себя счастливым благодаря своему мудрому доброму решению. |
| Глава же и предводитель этих святых мужей, не обратив никакого внимания на угрозу царя, сказал спокойно, будто с ним не приключилось никакого несчастья, с достоинством в лице, свидетельствовавшим об его душевном благородстве: «О царь! Мы носим эти святые чистые кости с собою и оказываем этим почтение тем удивительным людям, храня память об их подвижнической жизни, посвященной Богу. Оттого и у нас самих появляется такое желание, поскольку мы видим пред собой как в зеркале покой и блаженство, в котором они теперь пребывают. Прославляя же то блаженство, мы тем самым ободряем друг друга в своем стремлении пойти по их стопам. Кроме того, постоянно иметь напоминание о смерти весьма полезно, это окрыляет нас и сильнее воодушевляет на труды подвижнической жизни; через соприкосновение с ними мы приобщаемся к освящению». Царь опять говорит монахам: «Если, как вы утверждаете, полезно напоминание о смерти, то почему же кости в ваших телах, которые еще не разлагаются, не могут напоминать вам о смерти в большей степени, нежели кости чужие и разложившиеся?» И ответил ему монах: «Я привел тебе пять причин, объясняющих, почему мы носим останки умерших; ты же, возражая на одну, вздумал насмехаться над нами. Так знай, что кости умерших гораздо лучше напоминают о смерти, чем кости живых людей. Но если ты думаешь по–своему и кости в твоем теле напоминают тебе о смерти, то почему же, думая об еще не настигшей тебя смерти, сам ты плохо готовишься к ней, предаваясь душой различным беззакониям, насильственно и безжалостно уничтожая почитающих Бога и стремящихся к благочестию? Ведь они ничем тебя не обидели и не хотят ни оспаривать того, чем ты владеешь, ни отнимать?» Царь сказал: «Вы – опасные обманщики народа, я по заслугам накажу вас за то, что всех вы вводите в заблуждение, призывая отказаться от приятных жизненных удовольствий; за то, что вместо соблазнительных желаний и радостей вы принуждаете избрать трудный, безотрадный, неровный путь; за то, что вы призываете отказаться от почитания богов ради Иисуса. Так вот, чтобы народ не поддался на ваш обман и не превратил бы землю в пустыню, чтоб он не отказался от почитания отечественных богов и не стал бы служить чужому богу, я со всей справедливостью решил предать вас казни». |
| Это был соловей. Схватив нож, птицелов приготовился зарезать его и съесть, но соловей заговорил вдруг человеческим голосом. Говорит он птицелову: «Какая польза тебе, господин, если ты меня зарежешь? Ведь ты не сможешь заполнить мною свой желудок. А если освободишь меня из силков, я дам тебе три заповеди: соблюдая их, ты всю свою жизнь будешь получать немалую пользу». Подивился птицелов таким речам и ответил, что если услышит от соловья что–нибудь новое, тотчас освободит его из плена. Встрепенулся соловей и говорит человеку: «Никогда не стремись достичь невозможного, не сожалей о неудавшемся и никогда не верь в невероятное. Соблюдай эти три заповеди, и будешь жить славно». Человеку понравились эти простые и понятные слова, он развязал силки и выпустил соловья на волю. А соловей захотел узнать, верит ли человек в силу его слов и готов ли извлечь из них пользу. Вот он вспорхнул крылышками в воздухе и говорит: «Эх ты, неразумный человек! Какое сокровище выпустил сегодня! Ведь внутри у меня крупная жемчужина – больше страусового яйца!» Как только услыхал это птицелов, огорчился и раскаялся в том, что такого соловья выпустил из рук. Пытаясь снова поймать его. он сказал: «Возвращайся ко мне в дом, я приму тебя как друга и отпущу с почетом». Соловей же говорит ему: «Теперь–то я знаю, что ты ужасно глуп. Ибо охотно выслушав слова мои и с готовностью приняв их, ты не извлек из них никакой пользы. Я сказал тебе не сожалеть о неудавшемся, а ты огорчаешься, что выпустил меня из рук, то есть сожалеешь о неудавшемся. Я заповедовал тебе не стремиться достичь невозможного, а ты пытаешься поймать меня, хоть и не можешь угнаться за мною. Кроме того, я заклинал тебя не верить в невероятное; ты же поверил мне, что у меня внутри лежит жемчужина, размером больше меня самого, и не хватило у тебя ума понять, что ведь я сам–то меньше страусового яйца: так как же может поместиться во мне такая жемчужина?» 2 . …Сегодня мир услаждает гортань людей приятными яствами, завтра всех этих людей отдает на съедение врагам. |
|
|
