| Единственное, на что я набрел (случайно), это книжный магазин, где мы с тобой покупали Аристотеля. Но ничего определенного там не нашел, кроме лейбнеровского Гомера за 10 руб. Так как от бессонницы и четырехчасового хождения по сугробам уже подкашивались ноги, то я зашел в «перукарню» побриться. Побрился. Смотрю, уже около 2 часов. Стал искать ресторан. Еще раньше где–то промелькнул Интурист, но туг пропал. Забрел в первый попавшийся ресторан, где обеды, как гласило объявление, с 3–х. Думаю, времени еще много. Но так как сидела масса народу, дувшего пиво и, явно, дожидавшегося обеда, то засел и я, хотя было пока только еще начало третьего. До половины четвертого обеда не давали. И я, уже начиная трепетать насчет рабочего поезда (5 ч. 8 м.), собрался уходить, как вдруг стали подавать. Подавание было издевательством. «Давайте оладьи». «Хорошо». Уходит на 20 мин. Приходит: «Нет оладьев!» «Ну, давай морковные котлеты!» — Уходит на 20 мин. Приходит: «Нет морковных котлет». — «Ну, давай чего–нибудь». Удивляется. «Как это чего–нибудь». Словом, из ресторана (а он в центре) я вышел в 4 ч. 5 м. Ехать! Идти уже некогда. Но оказался выходной день, и сесть ни на что нельзя. Приходит один вагон трамвая: народ висит гроздьями. Приходит другой вагон: народ висит тучей. Приходит третий вагон: свистки милиционеров, силой отдираются прилипшие к подножке люди, отбираются штрафы, пишутся квитанции, ругань публики. Словом, туг кипела «жизнь», а я ни с места. Наконец, в 4 ч. 35 м вонзился я на какой–то троллейбус и через 10 мин. был на вокзале. Оставалось до отхода поезаа 23 мин. Камера хранения. Очередь душ в 30 (вместо трех окон, ради выходного дня, работало только одно окно). Становлюсь в очередь. Через 2 минуты выясняется, что надо платить деньги (выйти из камеры, в другой кассе, на улице). Замечаю очередь, иду в кассу. Там тоже очередь человек в 10. Плачу деньги, иду в камеру. Та дама со свертком, за которой я занял очередь, исчезла, а новые люди меня не знали. Пришлось опять стать последним. |
| — Ты что здесь делаешь, шкет? А ну, остановись! Я, не оглядываясь, нырнул под вагон и пробежал на карачках какое-то расстояние под ним, затем перебежал под другой состав, под третий и, вынырнув из-под него, в сумерках увидел солдат, грузивших с военных машин в добротные вагоны-краснухи какие-то ящики. Услышав топот преследователя, я, пока солдаты сгружали очередные ящики с машины, подтянувшись на руках, закатился в раскрытый зев вагона и затырился меж ящиками. Секунд через двадцать услышал перед вагоном, как мой преследователь спросил у солдатиков, не видели ли они пацана с узелком за спиною, который только что исчез под их вагоном. — А ты кто такой и как здесь оказался? На территории погрузки военной части находиться запрещено. Срочно покиньте зону! Нам приказано стрелять по подозрительным объектам. — Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант! — обратился к командиру один из солдат. — Что нам делать с этим типом? — Я не тип, я служу в линейной железнодорожной охране. — Вы задержаны! — оборвал его лейтенант. — Объясняться будете в комендатуре, шагайте впереди меня. — Товарищ лейтенант, я ловил сбежавшего мальчишку… — Я вам повторяю — объясняться будете в комендатуре, а я вас обязан вывести с территории погрузки части и передать кому следует. Смотри-ка ты, за мной охотятся. Лилипутский мымр уже раззвонил по всем станциям Вологодской области, что из его образцово-показательных рук сбежал хоть и малый, но враг, и его необходимо поймать, иначе всем хана. И только я хотел поблагодарить своих святых угодников за спасение, как заскрипели ролики закрывающейся двери моего вагона, и вскоре зацокали буфера военного поезда, двигавшегося на запад. Путешествие на снарядах По мере того как мои глаза привыкали к темноте и голова получала возможность оценить обстановку, в которую загнала меня жизнь, я всё яснее начинал понимать, что из огня попал в полымя. Во-первых, вагон мой и весь состав принадлежит армии; во-вторых, я крепко-накрепко заперт и не ведаю, когда и где меня откроют; втретьих, вагон забит какими-то крашеными тяжёлыми ящиками, в которых может быть всё что угодно, вплоть до снарядов. Получается, что от одной опасности смылся, а в другую попал. И куда деться-то… — некуда. |
| Видя такую громадную толпу, мы немало смутились: трудно, пожалуй, даже невозможно будет попасть в трамвай. Но к моему величайшему удивлению толпа зашевелилась. Раздались голоса: “Батюшки пришли, пропустите батюшек”. Минуя всех, мы прошли к самой остановке. Подошел вагон, переполненный до последней ступени. Я не решался даже вступить на подножку, но меня толкали сзади: “Входите, батюшка”. — Идти было некуда, но народ втолкнул меня, а бывшие (в трамвае) поддержали и пропустили вперед. Мы с отцом Александром вошли в первый вагон, а отца Димитрия народ втолкнул во второй вагон. Такого отношения к священникам я не видел, особенно в последнее время, и понял, что причиной такой перемены была исключительно смерть Святейшего. Правда, были попытки ослабить впечатление, но они тонули в общей массе сочувствия и почитания, и вызывали спокойную и вескую отповедь. “Вот сколько Святейший Тихон собрал народу!” — слышится чей-то голос. — “При чем тут Тихон?” — пробует возражать кто-то. — “Просто кому куда надо, тот туда и едет”. — “Нет, брат, — говорят в другом месте, — и слепой видит, куда народ стремится. Эй, дядя, куда едешь?” — “В Донской, к Святейшему, — отвечает мужик, — нарочно из деревни приехали”. Трамвай не вмещает народа, желающего попасть в Донской, и многие идут пешком. Много площадей, и улиц, и переулков мелькало мимо окон вагона и везде одна и та же картина — на остановках густая толпа, ожидающих трамвая. По обеим сторонам улиц сплошная стена пешеходов; и чем ближе к Калужской площади (теперь это Октябрьская площадь — Ред. ), тем всё больше (и) больше росли эти волны народные. На Калужской творилось что-то необыкновенное: из всех улиц прибывали всё новые и новые толпы, образовался какой-то водоворот из людей, трамваев, экипажей, которые, покружась по площади, шумным потоком устремлялись в Донскую улицу. Мы вышли из трамвая. Подхватили нас эти волны и понесли по тому же направлению. Вся Донская улица была запружена народом, оставался только узкий проезд, по которому бесконечной лентой тянулись извозчики, изредка автомобили. |
| Затем самым необыкновенным и печальным по последствиям был случай в Харькове. Я спасся только чудом. Мне нужно было проехать в Чугуев через Полтаву и Харьков. В последнем я мог переговорить с войсковыми начальниками, так как обычно, до отхода балашовского поезда на Чугуев, оставалось около часа времени. Но на этот раз полтавский поезд пришел с таким большим опозданием, что я не мог выйти из вагона, который сейчас же был переведен на другой путь. В тот же день вечером я должен был вернуться обратно, поэтому просил господ генералов приехать к тому времени обедать со мною в парадных комнатах вокзала. В Чугуеве, после осмотра военного училища и посещения Ингерманландского гусарского полка, я уехал на железнодорожную станцию, расположенную в трех верстах от города. Славящаяся своей исправностью, Балашовская дорога на этот раз побила в этом отношении всякий рекорд: поезд опаздывал всего лишь на 12 часов. А так как на следующий день мое присутствие в Киеве было необходимо, то я потребовал вызова локомотива из Харькова, чтобы вагон мой доставили к полтавскому вечернему поезду. Но так как в это время подходил товарный поезд, то начальник станции по телефону просил разрешения отцепить паровоз и доставить меня в Харьков. Вся эта процедура заняла столько времени, что когда мой вагон дотащили до Харькова, то его остановили за семафором, не пустив к вокзалу. Татары принесли обед в вагон, и, не видав никого, я уехал в Киев. Войдя к себе в кабинет, я нашел на столе срочную телеграмму из Харькова, в которой комендант доносил, что вслед за отходом поезда на вокзале разорвалась бомба, от которой пострадало около 20 человек. Как выяснилось после, бомба эта предназначалась начальнику дороги, но так как он надолго уехал, а в газетах сообщалось, что с таким-то поездом прибывает из Полтавы киевский генерал-губернатор, то решено было использовать эту бомбу для террористического акта над ним. С этой целью к приходу моего поезда террористы и явились. Но так как я из вагона по чистой случайности не вышел, а они слышали мое приглашение на обед, то явились к вечернему поезду из Чугуева. Между тем бомба поставлена была на боевой взвод, а несший ее при помощи ремней на груди ограждался от толчков в толпе: с правой стороны мужчиной, с левой - женщиной. |
| 21 марта в Могилев прибыли члены Государственной Думы Бубликов, Вершинин, Грибунин и Калинин. В ставке ждали их, думая, что они командированы Временным правительством «сопровождать» Императора в Царское. Но когда Государь сел в поезд, эти лица объявили ему через генерала Алексеева, что он арестован. Отъезд Императора из Ставки состоялся 21 марта. Свидетель Дубенский показывает: «Государь вышел из вагона Императрицы-матери и прошел в свой вагон. Он стоял у окна и смотрел на всех, провожавших его. Почти против его вагона был вагон Императрицы-матери. Она стояла у окна и крестила сына. Поезд пошел. Генерал Алексеев отдал честь Императору, а когда мимо него проходил вагон с депутатами, он снял шапку и низко им поклонился». Царское в дни переворота Что происходило в эти дни в Царском? Эта обстановка достаточно подробно выяснена на следствии показаниями лиц, окружавших в те дни Императрицу и детей: воспитателя Наследника Цесаревича Жильяра, камер-юнгфер Государыни Занотти и Тутельберг, няни детей Теглевой, ее помощницы Эрсберг и камердинера Государыни Волкова . В первые дни смуты Императрица была вынуждена уделять много внимания детям, постепенно заболевавшим корью. Первым заболел Наследник Цесаревич. 7 марта он был уже в постели с температурой 38,3. Постепенно болезнь захватила всех Великих княжон и протекала у них весьма бурно при температуре 40,5. У Марии Николаевны и Анастасии Николаевны она впоследствии осложнилась воспалением легких. О событиях, происходивших в Петрограде, Императрица осведомлялась преимущественно докладами министра внутренних дел Протопопова. Будучи занята детьми, она принимала эти доклады от Протопопова по телефону через своего камердинера Волкова. Общий тон этих докладов был лжив. Протопопов преуменьшал значение событий и уверял Императрицу, что он «не допустит ничего серьезного». Когда же движение приняло грозный характер, он растерялся, струсил и вынужден был сознаться, что «дела плохи». Благодаря Протопопову Императрица не имела правильного представления о характере движения. Когда даже камердинер Волков, передавая очередной доклад Протопопова, усомнился и указал Императрице, что он не соответствует действительности, что даже казаки в Петрограде ненадежны, она спокойно ответила Волкову: |
| На площадке одного вагона возникла фигура в тулупе, с винтовкой, зажатой в сгибе локтя, и хриплый голос — не поймешь, мужской ли, женский — стал незлобно ругаться: чего орешь, шалопут? Игорь объяснил, что ищет воинский эшелон на Москву. Тулуп сказал, что тут все воинские и все на Москву, но дал совет: — Спроси вон того мужика, по той пути ходит, колеса стукает. Сигай сюда! Игорь вскочил на площадку, протолкался мимо тулупа, так и не разобрав, мужчина в него закутан или женщина, спрыгнул на другую сторону и стал оглядываться, ища мужика, который стукает колеса, но никого не было видно ни там, ни здесь. Игорь напрягал зрение, оттягивал пальцем веко — он был близорук, а очки остались в чемодане, — потом закричал с отчаянием: — Где ж твой мужик? В то же время раздался нежный звук стали, ударяемой о сталь, и Игорь побежал туда, на звук, все еще никого не видя, совсем ослепнув от тяжести, сдавившей грудь: отстал, отстал! Железнодорожник с фонарем, стоявший на карачках возле колеса и оттого не видный издали, выслушал и махнул рукой. — Через два пути на третий, и бежи вбок! Игорь прыгал, пролезал под платформами, на которых стояли накрытые брезентом орудия, ждал, пока пройдет какой-то бесконечный состав из одних цистерн, бежал, спрашивал, звал и наконец нашел, вскочил на подножку и влетел в вагон — это был темный, теплый, пахнувший жильем и махоркой некупированный вагон, полки которого были, кажется, заняты, но Игоря это нисколько не расстроило, он с радостью повалился прямо на пол в проходе. Спутники Игоря — их было шестеро, четыре парня и две девушки, все москвичи, оказавшиеся в Ташкенте в эвакуации и так же, как Игорь, завербовавшиеся там на военные заводы, чтобы вернуться в Москву, — спрашивали, что с ним было и куда он, чертов сын, подевался? Никто не знал, что у него свистнули чемодан и мешок, да и никто не поверил бы этому, глядя на то, с каким радостным видом он растянулся на полу. Когда же он рассказал историю в подробностях, все изумились, сначала пожалели его, а потом стали хохотать. По вагону ходили военные с фонарями, кого-то искали, потом пришли два контролера — проверяли билеты и пропуска на въезд в Москву, — они тоже смеялись. Поезд вдруг тронулся, веселье стало всеобщим, хохотали незнакомые люди, лежавшие на дальних полках, и те, кто из любопытства подошел поближе и кто пробирался в другой вагон и остановился лишь на минуту узнать, почему смеются. Игорь почувствовал себя в некотором роде знаменитостью. Кто-то нашел ему место. |
| Поездка за телегой, починка, расплата, чай на постоялом дворе, разговоры с дворником, всё это еще больше развлекло меня. Сумерками всё было готово, и я опять поехал, и ночью еще лучше было ехать, чем днем. Был молодой месяц, маленький мороз, еще прекрасная дорога, лошади, веселый ямщик, и я ехал и наслажждался, почти совсем не думая о том, чтò меня ожидает, или именно потому особенно наслаждался, что знал, чтò меня ожидает, и прощался с радостями жизни. Но это спокойное состояние мое, возможность подавлять свое чувство — кончилось с поездкой на лошадях. Как только я вошел в вагон, началось совсем другое. Этот восьмичасовой переезд в вагоне был для меня что-то ужасное, чего я не забуду во всю жизнь. Оттого ли, что, сев в вагон, я живо представил себя уже приехавшим, или оттого, что железная дорога так возбуждающе действует на людей, но только с тех пор, как я сел в вагон, я уже не мог владеть своим воображением, и оно не переставая с необычайной яркостью начало рисовать мне разжигающие мою ревность картины, одну за другой и одну циничнее другой, и всё о том же, о том, что происходило там, без меня, как она изменяла мне. Я сгорал от негодования, злости и какого-то особенного чувства упоения своим унижением, созерцая эти картины, и не мог оторваться от них; не мог не смотреть на них, не мог стереть их, не мог не вызывать их. Мало того, чем более я созерцал эти воображаемые картины, тем более я верил в их действительность. Яркость, с которой представлялись мне эти картины, как будто служила доказательством тому, что то, что я воображал, было действительность. Какой-то дьявол, точно против моей воли, придумывал и подсказывал мне самые ужасные соображения. Давнишний разговор с братом Трухачевского вспомнился мне, и я с каким-то восторгом раздирал себе сердце этим разговором, относя его к Трухачевскому и моей жене. Это было очень давно, но я вспомнил это. Брат Трухачевского, я помню, раз на вопрос о том, посещает ли он публичные дома, сказал, что порядочный человек не станет ходить туда, где можно заболеть, да и грязно и гадко, когда всегда можно найти порядочную женщину. |
| Наш поезд должен тронуться к вечеру, но уже в послеполуденные часы начинает чувствоваться тревога. Упорно распространяется слух, что состав слишком длинный и паровоз не сможет вытянуть его на подъеме. Последний вагон хотят отцепить и бросить. Я вижу, что легкораненые из моего вагона, постепенно один за другим перебираются в передние вагоны. В результате я остаюсь один вместе с санитаром. Сам то я идти не могу, а потому прошу и требую от него, чтобы он и меня перевел в передние вагоны. Но он отговаривает, отказывается: « Да там все забито, негде лечь. Совершенно зря беспокоитесь, все это выдумки. Вас никто не бросит». Но я не уверен. Почему же тогда убежали отсюда все другие? А санитар, кто его знает? Может быть он желает остаться у красных. Слышу другие тревожные разговоры. Будто бы машинист нашего поезда сбежал, нашли другого, а рядом с ним на паровозе стал офицер с револьвером, дабы и этот не драпнул. Часам к четырем дня слышится ружейная стрельба с северной стороны, за вокзалом. Еще не особенно близко. Сразу начинается поспешная эвакуация. На станции, как говорят, стоят восемнадцать поездных составов, наш предпоследний, за ним поезд генерала Витковского, командира Дроздовской дивизии. Один за другим, пыхтя паровозами, проходят мимо нас поезда с промежутками в две-три минуты. Стрельба все приближается и учащается. Впечатление, что стреляют одни наступающие красные, а сопротивления со стороны наших совершенно нет. Наш вагон как раз против вокзала, смотрю в окно. Пули сыплются градом на вокзальную платформу. Бегают и суетятся люди, вскакивают на ходу в отходящие поезда. Вдруг все опустело, ни души. Наконец толчок и наш поезд трогается. Но сразу останавливается. Слышно как пыхтит паровоз, колеса буксуют на месте, не могут взять подъема. Потом набирают силы и делают еще рывок. Безуспешно! И так несколько раз подряд. А между тем стрельба все усиливается, пули красных ложатся совсем рядом с нами, но до вагона не долетают. Быстро стемнело и пошел снег с дождем. Смотрю напряженно в окно и думаю: что если отцепят вагон и бросят его? В какой раз, молю Бога о помощи и спасении! И в этот момент сильнейший толчок сзади. Это поезд генерала Витковского толкает нас, и, благодаря ему, наш паровоз берет подъем. Мы едем, оставляя за собой Красную армию, которая без боя берет вокзал. Те, кто был очевидцем рассказывали, как красные кричали «ура», а по другой версии, пели «Интернационал». |
| – Мать, – никак не могут понять конфискаторы, – как же тебе удалось такой склад на восьмом этаже организовать? К тебе что, специально товар таскали? – Да, как бы не так! Всё сама, всё вот этими вот руками на старость готовила. А вы, разбойники, нажитое таким непосильным трудом, отбираете! По-разному пытались у нас на станции с воровством бороться. Однажды ночью иду вдоль состава, смотрю открытый вагон. Так, что у нас тут? Ага, сигареты в блоках. Вызываю по рации центральный пост: – Катя, вагон такой-то открыт, сигареты. – Понятно, иди дальше. Прохожу ещё несколько вагонов, опять вскрытая теплушка. Внутри какие-то коробки, пригляделся, маленькие телевизоры, типа «Юность». Снова передаю номер открытого вагона. И вот уже незадолго до хвоста поезда обнаруживаю ещё и вагон с венгерскими макаронами. Пачки лежат близко – близко от края вагона, рука сама собой так и просится взять и забросить их глубже внутрь, чтобы на землю не упали. Но удержался, ни до чего дотрагиваться не стал. После того, как проходишь состав по всей длине, а это приблизительно километра полтора, тебе обычно дают минут двадцать отдыха и снова посылают проверять уже новый поезд. Захожу в комнату отдыха, только собрался чайку попить, а мне дежурная: – Саша, пробегись вдоль такого-то пути, да побыстрее. Бывает, не всегда удаётся отдохнуть, работа есть работа. Побежал, в другой конец парка, только доложился, и снова – беги по такому-то. Странно, думаю, что случилось? Вроде всё как всегда, а только и делаю, что бегаю. Иду и рассуждаю, ну вот, теперь-то, я обязательно перекушу, и отдохну с полчаса, сил больше нет, и так несколько часов хожу не переставая. Но только дал о себе знать, что дошёл и иду чаю попить, немедленно в спину новое задание. Всё моё нутро в этом момент взорвалось от обиды, да никогда ещё такого не бывало, обед-то мне положен, или нет?! Хотя бы минут на пятнадцать! В чём дело?! Кричу по громкой связи: – Катя, прекращай издеваться, посылай ещё кого-нибудь, что я у тебя один, что ли? Катя извиняющимся голосом: |
| 101 Косвенное подтверждение можно найти в воспоминаниях Гучкова, который отнес разработку «приказа» на ночь, когда он возвращался из Пскова. 102 Побасенка от том, что «приказ 1» явился актом «временнаго правительства», настолько прочно укоренилась в сознании некоторых кругов, что ее через много лет повторил в воспоминаниях в. кн. Александр Мих., а придворный историограф ген. Дубенский так определенно знал, что Алексеев «полтора часа» уговаривал Гучкова не опубликовывать этого «приказа». Военную среду донельзя раздражали заявления представителей революционной демократии. что они в свое время вынуждены были обстоятельствами издать приказ 1. 103 Сам Иванов выехал позже, и его вагон был прицеплен к эшелону в Орше. Этот факт, как мы увидим, он позже и пытался при допросе в Чр. След. Комиссии использовать, как доказательство того, что никакой карательной экспедиции не было. 104 По разсказу Ломоносова Иванов требовал пропустить до Ц. С. с отдельным паровозом только один его вагон. Думский (комиссар Бубликов запросил Врем. Ком. и получил будто бы приказ: «пропустить». Несуразность этого разсказа столь очевидна (Иванов прибыл в Царское со всем своим отрядом), что ген. Мартынов вольно или невольно сделал подмену и говорит, что по инструкции Вр. Ком. Иванову был дан экстренный поезд. (Отсюда вывод: Врем. Ком. видел в Иванове «не столько врага, сколько союзника»). 105 Бородинский полк шел тремя эшелонами и специальным эшелоном батареи. К моменту, когда разыгрались события, в Луге находились два первые эшелона. 106 Несколько неясно лишь о пулеметной команде полка, о которой упоминал Иванов, как ушедшей вместе с «моряками» в Петербург. Отсюда пошел слух, что полк «побратался» (Мстиславский) с возставшими. 108 Письмо к Гучкову было опубликовано еще в революционные дни в «Русском Инвалиде».. Между прочим, Иванов писал, что его вагон был просто «прицеплен» к поезду с Георгиевским батальоном. Вероятно, это и послужило основой для ломоносовской легенды, приподнесенной автором в виде разсказа о том, как под вывеской таинственной поездки георгиевских кавалеров на выставку трофеев в Ц. |
|
|
