| Кое–как получил вещи. Носильщика! Ничего подобного! Потащил сам. Где рабочий поезд? «Не знаю». Спрашиваю другого: где рабочий поезд? «Не знаю». Интеллигентная дама. «Где рабочий поезд?» «Не имею представления». Наконец, нашел одного знающего: «Со второй платформы». Тюлюпкаюсь среди тучи военных. «Где вторая платформа?» — «Не знаю». Прохожу военную тучу, — оборванные мещане. «Где вторая платформа?» — «Не знаю». В свирепой, безмозглой, темной толпе, наконец, нахожу знающего. Иду по его указанию. Ничего подобного! Это вчера тут пускали, а сегодня эта дверь закрыта, и нужно обойти кругом по коридору. Обхожу опять тучу военных, которых перекликают по списку и из которых, по–видимому, нет ни одного харьковца. Наконец, выбредаю на вторую платформу. Поезд еще не ушел. Пробую войти в первый вагон, — переполнено и заперто. Пробую во второй вагон, — переполнено и заперто. Пробую третий вагон, — проводник еще не успел запереть, и толпа осаждает вход, — пройти невозможно. Иду дальше, через несколько вагонов, наконец, втискиваюсь, через 2 минуты поезд трогается. Но, представь себе, измученный, запыхавшийся, с деревяшками вместо ног, в первые же 10 минут присел одной половинкой к какой–то бабе сбоку. А в те 2 мин., которые оставались до отъезда поезда, нахлынула еще туча народа в вагон, так что я был, вероятно, последний, который мог пробраться в вагон, остальные же набивали собою коридоры, уборную, плошадку и висели на подножке. Часа два сидел одной половинкой, но через два часа народ стал понемногу выходить, и я засел уже нормально. Даже закусил пирожком с конфеткой. Поезд в Полтаву пришел без опоздания, — около 10 веч. Цокало не оказалось, да я его не очень и искал. Взял извозчика и за 10 р. доехал до Кременчугской, 5. На извозчике со мной ехал военный, который прибыл из Москвы с поездом 45, опоздавши всего па 40 мин.! И ночь спал, и день по Харькову не бродил и прямо на рабочий поезд попал (а второй поезд Харьков—Полтава, херсонский, который должен отходить из Харькова в 6 ч. 23 м., опаздывал на час, гак что с ним в Полтаву можно было бы добраться только в 11 "/г час., если бы не прибавилось нового опоздания). |
| И ведь не обвинишь гулаговское начальство, чтоб они пользовались термином «столыпин» — нет, всегда «вагон-зак». Это мы, зэки, из чувства противоречия казённому названию, чтоб только называть по-своему и погрубей, обманно повлеклись за кличкой, подсунутой нам арестантами предыдущих поколений, как легко рассчитать — 20х годов. Кто ж могли быть авторы клички? Не «контрики», у них не могло возникнуть такой ассоциации: царский премьер-министр — и чекисты. Это, безусловно, могли быть только «революционеры», вдруг, для себя неожиданно завлечённые в чекистскую мясорубку: или эсеры, или анархисты (если кличка возникла в ранних 20х), или троцкисты (если в поздних 20х). Когда-то змеиным укусом убив великого деятеля России, ещё и посмертным гадким укусом осквернили его память. Но так как вагон этот был излюблен лишь в 20е годы, а нашёл всеобщее и исключительное применение — с начала 30х, когда всё в нашей жизни становилось единообразным (и, вероятно, тогда достроили много таких), то справедливо было бы называть его не «столыпиным», а “сталиным”. Вагон-зак — это обыкновенный купированный вагон, только из девяти купе пять, отведенные арестантам (и здесь, как всюду на Архипелаге, половина идёт на обслугу!), отделены от коридора не сплошной перегородкой, а решёткой, обнажающей купе для просмотра. Решётка эта — косые перекрещенные прутья, как бывает в станционных садиках. Она идёт на всю высоту вагона, доверху, и оттого нет багажных чердачков из купе над коридором. Окна коридорной стороны — обычные, но в таких же косых решётках извне. А в арестантском купе окна нет — лишь маленький, тоже обрешеченный, слепыш на уровне вторых полок (вот, без окон, и кажется нам вагон как бы багажным). Дверь в купе — раздвижная: железная рама, тоже обрешеченная. Всё вместе из коридора это очень напоминает зверинец: за сплошной решёткой, на полу и на полках, скрючились какие-то жалкие существа, похожие на человека, и жалобно смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так тесно никогда не скучивают животных. |
| Первым решился выпрыгнуть Толик-чистодел. Перед этим он до половины высунул голову из оконного проема и стал внимательно высматривать последний вагон, где находился конвоир. Наш вагон был в середине состава, и свет от установленных на последнем вагоне прожекторов уже не так сильно ослеплял зрение своим мощным пучком, направленным в сторону первого вагона. Дорога тянулась по обширной Западно-Сибирской равнине, где не было холмов, однако поезд часто изгибался и снова выравнивался, что давало возможность наблюдать за конвоиром на площадке заднего вагона. Солдату-конвоиру на его посту присесть не на что, а потому он поневоле беспрестанно прохаживается то туда, то сюда, тем более что обязан следить за каждой стороной состава. Но все равно нет-нет да и навалится он всем телом на поперечный поручень вагонной площадки и в таком положении смотрит не вперед, а назад или даже и дремлет. Так, видимо, было и в ту минуту… Толик-чистодел, долгое время не видя конвоира, быстро вылез через оконный проем наружу и, держась обеими руками за полотенце, нащупал ногами железную рейку, по которой на блочных колесиках двигается полотно вагонной двери, и прыгнул как можно дальше от мчащегося с огромной скоростью поезда на железнодорожную насыпь. Помедлив две-три минуты и не видя конвойного солдата, вслед за ним вылез второй шарлатан и также по примеру Толика-чистодела спрыгнул с мчащегося поезда вдаль от шпального настила. Несколько помедлив, спрыгнул и третий. После них, зорко понаблюдав за конвоиром, вылез из вагона четвертый и только встал на железную рейку, как поезд резко снизил скорость. Приготовившийся прыгать хотел было использовать этот удачный момент, но тут поезд вдруг въехал на железнодорожный мост и стал двигаться по нему на малой скорости. Шла секунда за секундой, мосту, казалось, не будет конца… Вылезший наружу шарлатан, постояв несколько на железной рейке, решил на время залезть обратно в вагон, пока поезд минует ужасное место. Сообщив об этом шепотом своим друзьям, находившимся неотступно у оконного проема, он стал взбираться наверх по стенке вагона. Спуститься было легко, но подняться оказалось не так-то просто, как это ему представлялось. Ноги скользили по гладкой стенке вагона, не находя никакой опоры, а друзья сверху не могли оказать ему никакой помощи, потому что не могли дотянуться до него. Так, некоторое время дергая ногами, он где-то в стороне нащупал головку болта и, чуть опершись на него, дотянулся до оконного проема. Друзья, подхватив его под руки, стали помогать ему протискиваться в вагон. И только он до половины туловища пролез в вагон, как его заметил конвоир. Выстрелить в него он, по всей вероятности, не решался, боясь, что шальная пуля могла попасть в какой-либо из передних вагонов, а то даже и в кабину паровоза, и потому начал стрелять вверх, поднимая тревогу. |
| Наступила ночь, и вагон погрузился в полную темноту. Мы не догадались запастись свечами и кроме папиросной зажигалки Валентина Михайловича, которую он чиркал в необходимых случаях, никакого другого освещения не было. В темноте сделалось жутко и неприятно. Мы лежали молча, представляясь спящими. “А что, если поезд вообще не пойдет, а что, если нас завезут, Бог знает куда и…” Мысли одна мрачнее другой мучили меня, пока не заснула. Ночью вдруг я проснулась от каких-то толчков. Поезд двинулся. Вагон раскачивался из стороны в стороны, как маятник. Олег свалился на пол и, лежа там, плакал. Шатаясь, как на палубе корабля в бурную ночь, я подбежала и схватила его на руки. Валентин Михайлович и Елена присоединились к нам. Сжавшись в одну группу, сидели мы на полу в темноте, в напряжении страха, каждую минуту ожидая, что вагон сорвется, и мы полетим под колеса. Как преследуемые звери, зализав в случайном убежище свои раны, должны оставить его и бежать от настигающих их охотников, так и мы вынуждены были уходить. Снова, как и в тридцать девятом году в Ромейках, так и теперь, надо было броситься с моста в воду. А выплывем ли или погибнем, на то не наша, а Божья воля. Одно сознавалось ясно: что управлять своею судьбою и жизнью было совершенно не в нашей власти. Так с чувством обреченности, дремали мы почти целую ночь. Вагон качался и качался, но не перевернулся. В нём, наверное, были испорчены рессоры. Утром, как всегда при свете дня, все казалось не так уже мрачно. Мы позавтракали. Елена, уставив с моею помощью ящики, которые ночью сорвались с мест, попробовала открыть заднюю, наглухо закрытую дверь вагона. Она нажала на ручку и сильно толкнула ее. Дверь распахнулась, и в вагон пахнуло свежестью хвойного леса. – Мама, иди сюда, посмотри как хорошо, – воскликнула она радостно. Оказалось, что позади вагона на платформе оставалось еще большое, пустое пространство. Обнесенное, как вся она, низенькой стеной и с полом из свежих смолистых досок, оно все золотилось в ярких лучах солнца. |
| У каждого из нас, санитаров, был свой пассажирский вагон на сорок раненых. Делом чести считалось «надраить» свой вагон до корабельного блеска, до такой чистоты, чтобы старший врач, член Государственной думы Покровский, осматривая поезд перед очередным рейсом, только ухмыльнулся бы в свою русую эспаньолку и ничего не сказал. А Покровский был строг и насмешлив. Я боялся первого рейса. Я не знал, справлюсь ли с тем, чтобы обслужить сорок человек лежачих раненых. Сестер на поезде было мало. Поэтому мы, простые санитары, должны были не только обмыть, напоить и накормить всех раненых, но и проследить за их температурой, за состоянием перевязок и вовремя дать всем лекарства. Первый же рейс показал, что самое трудное дело – это кормление раненых. Вагон-кухня был от меня далеко. Приходилось тащить два полных ведра с горячими щами или с кипятком через сорок восемь дверей. Тем санитарам, вагоны которых были около кухни, приходилось отворять и захлопывать за собой всего каких-нибудь десять – пятнадцать дверей. Мы их считали счастливчиками, завидовали им и испытывали некоторое злорадное удовлетворение лишь оттого, что множество раз в день протаскивали через их вагон свои ведра с едой и при этом, конечно, кое-что поневоле расплескивали. А «счастливчик» елозил по полу с тряпкой и, чертыхаясь, непрерывно за нами подтирал. Первое время эти сорок восемь дверей приводили меня в отчаяние. Были двери обыкновенные, открывавшиеся внутрь, и были двери выдвижные – в вагонных тамбурах. Каждую дверь нужно было открыть и закрыть, а для этого поставить на пол полные ведра и стараться ничего не разлить. Поезд шел быстро. Его качало и заносило на стрелках, и, может быть, поэтому переходы по стрелкам, когда вагоны вдруг шарахаются в сторону, я не люблю до сих пор. Кроме того, надо было торопиться, чтобы не остыли щи или чай, особенно зимой, когда на обледенелых открытых переходах из вагона в вагон выл, издеваясь над нами, режущий ветер и ничего не стоило поскользнуться и полететь под колеса. Если к этому прибавить, что ходить в кухню нужно было не меньше двенадцати раз в день (за хлебом и посудой, за чаем, за щами, за кашей, потом с грязной посудой и ведрами и так далее), то станет понятно, как мы проклинали того, давно уже мирно почившего изобретателя, который придумал в каждом вагоне не меньше шести, а то и все восемь дверей. |
| До вечера у гроба шло служение панихид. В начале всенощной вагон, при громких рыданиях голутвинских жителей, был отведен на станцию Голутвин, где была отслужена большая общая панихида, и с утренним шестичасовым поездом был отвезен в Москву. С ним вместе были прицеплены два вагона, в которых ехали духовные дети Старца, пожелавшие проводить его тело в Оптину Пустынь. По прибытии в Москву, утром 7 апреля, у гроба служились панихиды. К 4 часам дня вагон был переведен на Брянский вокзал, и там снова началось служение панихид, не прекращавшееся до отхода поезда. Московские почитатели Старца съехались на вокзал попрощаться с его телом и грустной толпой стояли на платформе у широко открытых дверей вагона. Вагон к этому времени принял вид церкви. На стенах, задрапированных черной материей, были прибиты хоругви; середину вагона занимал гроб, покрытый золотым покровом, с лежащими на нем цветами; за гробом стояли выносной крест и образ Богоматери, а также большой подсвечник, уставленный свечами. В глубине стоял хор монахинь, провожающих тело в Оптину, кругом толпились молящиеся с зажженными свечами. Непрестанной вереницей шли почитатели Старца по широкой лестнице в вагон – приложиться ко гробу, поставить свечку, отслужить панихиду. Вся толпа на платформе стояла с зажженными свечами, подхватывая пение «Со святыми упокой» и «Вечная память». Настроение всех было тихое, торжественное и светлое; смерть теряла свой страшный облик и становилась торжественными проводами Старца туда, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». В промежутках между панихидами оптинские монахи раздавали «сиротам» Старца цветы из венков, свечки, ладан, лежавшие на гробе... Перед отходом поезда в 10.30 иеромонах Палладий преподал последнее благословение собравшимся и начал служить напутственный молебен. И под пение отъезжавших и остающихся траурный вагон двинулся в Оптину Пустынь, которую ровно год тому назад покинул старец Варсонофий. (В. Т.) 550 Прибытие тела Старца и погребение его в Оптиной Пустыни |
| Потянулась обычная в наших путешествиях жизнь, столь мне знакомая и привычная за последние годы. Императорский поезд был невелик. Он состоял в центре из вагона его величества, где находились спальня и кабинет государя; рядом с этим вагоном был, с одной стороны, наш свитский вагон из восьми отделений, а с другой – вагон-столовая, с отделением салона для приемов. Далее шле кухня с буфетом, вагон, где помещалась военно-походная канцелярия, и последний служебный вагон, где помещались железнодорожные инженеры и начальник той дороги, по которой приходилось следовать поезду. Время в путешествиях, если не было смотров и приемов, распределялось обыкновенно, как и дома, следующим образом: завтрак в час дня, обед в восемь часов, дневной чай в пять часов, вечерний около одиннадцати. Государь вставал рано, но выходил в столовую не раньше девяти или девяти с половиною часов. Лица свиты к утреннему брек-фасту появлялись в разное время; некоторые из нас пили утром кофе у себя в купэ, но все неизменно собирались вместе к обеду, завтраку и дневному чаю. К высочайшему обеду, кроме лиц свиты, приглашались всегда начальник императорского поезда и начальник дороги. Обед бывал всегда очень скромный, непродолжительный и состоял из трех блюд, как и в Ставке, где, даже несмотря на приемы «знатных иностранцев», изредка наезжавших в Могилев, ничего не прибавлялось лишнего. Вопреки кем-то пущенным слухам, вина государь совершенно не любил и выпивал иногда у себя за обедом лишь одну небольшую рюмку портвейна, довольствуясь большею частью превосходным сухарным квасом. Встав из-за стола, государь немедленно удалялся в свой вагон, где продолжал заниматься делами. Иногда, на какой-нибудь продолжительной остановке, государь выходил с противоположной стороны от платформы для небольшой прогулки. Его всегда сопровождали дежурный флигель-адъютант, ординарец-урядник конвоя и кто-нибудь из лиц свиты, вышедших также подышать свежим воздухом. Иногда вечером, когда не было очередного фельдъегеря с бумагами, перед вечерним чаем, его величество, закончив текущие дела, предлагал сыграть две-три партии в домино. Обычными партнерами государя при этом бывали: адмирал Нилов, граф Граббе и я. |
| Юрий Барыкин в своей книге «Яков Свердлов. Этапы кровавой борьбы» пишет: «Сохранились описания спецпоезда председателя ВЦИК. Один вагон – его собственный. Он был изнутри обит бархатом и разделен на несколько отсеков. Половина вагона – салон для заседаний с рядами кресел. Рядом – кабинет с двумя столами. Третий отсек – жилая комната. Отдельный вагон – для охраны. Со Свердловым ездило целое подразделение из его «автобоевого отряда». Почти все – инородцы, отлично обученные и вооруженные. Еще один вагон – с библиотекой и киноустановкой. Вагон с кухней и запасом продуктов. И вагон для сопровождающих лиц с жилыми купе – большими, удобными. Такими, чтобы не просто ехать в них, а чтобы можно было жить неделями и месяцами. Тут располагался целый штат помощников, машинисток, секретарей». Так-то вот, страна в кольце врагов пухнет с голоду, а председатель ВЦИК разъезжает по стране барином с вагоном, набитым продуктами, с вагоном машинисток и секретарш… Как-то в середине февраля, вернувшись с одной из таких поездок, Свердлов к большому своему недоумению обнаружил, что он сильно потеснен с вершины государственной и партийной номенклатуры. Например, его не привлекли к разработке новой программы партии. Ее планировалось принять на YIII съезде компартии, который должен был состояться через несколько дней. Яков Михайлович считался лучшим в стране специалистом по подготовке советской Конституции и всех других основополагающих документов, поэтому такой поворот дела его оскорбил. На 2 марта назначен IYчpeдumeльhый съезд Коминтерна, организации, которую Свердлов создавал, формировал для нее кадры… На этот съезд он даже не был приглашен! А ведь он еще недавно рассматривался Лениным в качестве руководителя всего международного коммунистического движения… Это были сильные удары. И Яков Свердлов, очень опытный номенклатурщик, понял смысл и направление наметившейся тенденции. Его просто-напросто сливали, как использованный материал. Как раз в этот период прошло одно странное назначение: на должность Народного комиссара путей сообщения в феврале 1919 года решением Владимира Ильича был определен Леонид Борисович Красин – старый революционный товарищ Ленина, участник множества самых тайных операций, в том числе политических экзекуций, совершенных по его приказу. В дореволюционный период - руководитель Боевой группы при Центральном Комитете РСДРП. Заодно – старинный товарищ и Иосифа Виссарионовича. Есть основания полагать, что еще во времена революционной молодости они вместе ходили на славные дела: грабили банки, совершали так называемые «эксы» - изымали в пользу революции излишки денег у богатых воротил. Странным назначение можно назвать потому, что в этот момент Леонид Красин уже занимал министерскую должность – он был Народным комиссаром торговли и промышленности России. И никто его с этой должности не увольнял. То есть с февраля 1919 года он стал обладателем двух министерских портфелей. Вероятно, Ленину очень потребовался свой человек на железной дороге |
| В этом своем слове владыка Трифон вспомнил и тепло описал несколько своих встреч с о. Варсонофием, – первая была тогда еще, когда Старец был послушником, правда уже седовласым, а он, Владыка, – студентом Духовной Академии, молодым иеромонахом. Потом отъезд Старца на русско-японскую войну... Свои приезды в Оптину, посещение домика скитоначальника... Прощание со старцем Варсонофием. (С посохом – инок Михаил Ежов) – Помолимся же о усопшем, да вселит его Господь во дворы Своя, а его молитвами и нас да помилует! И Владыка, окончив свою речь, начал отпевание о. Варсонофия. Потом все собравшиеся в храме прощались в последний раз с покойным. Гроб закрыли. Вот он священнослужителями и духовными чадами поднят на плечи, его обнесли вокруг храма и двинулись к воротам. На близко подходящей к обители железнодорожной ветке уже стоял траурный вагон. С остановками – с несколькими литиями – гроб принесен был в вагон, и тут опять начались панихиды. В вагоне находились служащие и певчие, а народ стоял на земле, вокруг, подпевая хору. День был солнечный, яркий. Погребальное пение далеко разносилось над лугами, над водами Оки и Москвы-реки... Веял свежий весенний ветер. До самого вечера шли эти панихиды в вагоне. Гроб был поставлен в металлический ящик. Откуда-то появились хоругви, обвитый цветами выносной крест, иконы, – все это укреплено было по стенам внутри вагона, обтянутым черной тканью. Даже свещница была принесена, и на ней замерцали огоньки свеч... «Сколько раз ни приходила я к вагону, – пишет мать Елена, – толпа людей, все больше из местных обывателей, на коленях, монахини поют, и уже охрипший иеромонах служит». В седьмом часу вечера закрыли вагон, подали паровоз, и вагон, сопровождаемый толпой людей, медленно пошел на станцию Голутвино, где он был прицеплен к поезду, готовящемуся отправиться в Москву. До шести утра стоял вагон на станции, и две монахини в нем всю ночь читали Псалтирь у гроба Старца. «Наутро из гостиницы и обывательских домиков в 5 часов утра потянулись духовные дети батюшкины к поезду на станции, – продолжает мать Елена. |
| При установившихся холодах в нашем взводе возник большой недостаток в продуктах, особенно в мясе. И вот однажды меня послали в соседнюю деревню, верстах в двенадцати, от места нашей стоянки, реквизировать барана. Я поехал один, с винтовкой, на крестьянских санях вместе с возницей. Приехали на место и вызвали старосту. Он как-то странно и недружелюбно посмотрел на меня, вздохнул, кликнул бабу и приказал ей привезти барана. Она это исполнила, но стала причитать и укорять старосту: « Уж это я тебе припомню, никогда не забуду, что ты у меня забираешь последнее. У богатых побоялся, а у меня отбираешь». Мне было страшно неловко, но я исполнял приказание. Дал бабе расписку, что у нее был реквизирован баран и что она может получить за него деньги в соответствующих инстанциях. Конечно, такая бумажка, была «филькина грамота» и за нее баба ничего не получит. Из разговоров со старостой я понял, что Красная армия очень близко, чуть ли не на другом конце деревни. Спешу уехать, начинает темнеть. Только мы выехали из деревни, как совсем рядом услышали залпы батареи! Неужели красные? Вспоминаю случай о красном всаднике гнавшемся за белым в санях и невольно представляю себя на его месте. Убегу ли я? По благополучному возвращению рассказываю нашим о бабе выражавшей свое недовольство. Офицер говорит мне: « Не надо было отбирать в таком случае барана». Ох, как трудно найти в этих обстоятельствах грань справедливости! Где она? На какой середине... Хотя проходит несколько часов и офицер, и я, с удовольствием, вместе со всеми вкусно ужинаем жареным бараном. Помню, что прошло несколько дней. Поздно вечером нас вызывают на соседний полустанок. Там стоит вагон со снарядами, а разведкой получены сведения, что поблизости бродит отряд красных. Есть реальная опасность, что они могут захватить или даже уничтожить снаряды. Нужно срочно оттащить боеприпасы на другой полустанок, ближе к югу. Но паровоза нет, а потому приходится самим впрягаться в вагон. Трудность в том, что железная дорога вначале слегка идет в гору, а потом – крутой подъем. Мы впрягаем пару лошадей в вагон, а сами, всем взводом и с офицерами толкаем его сбоку, упершись плечами. Сначала толкать не особенно трудно, но когда начинается крутой подъем, приходится напрягаться изо всех сил. Вагон движется с трудом. У лошадей подгибаются ноги, двое мужиков хлещут их почем зря. Мне страшно на это изуверство смотреть. Несмотря на мороз, пот с меня течет градом, я весь мокрый, изнемогаю, кажется, никогда в жизни так не уставал, а конца не видно. Поручик Роденко нас подбадривает: « Ну, ребятки, еще немного! А ну-ка навались! Не забывайте, что вы добровольцы! Сами в армию пошли, а потому держитесь!» Его слова дают нам силы, наконец мы достигаем вершины подъема, начинается спуск. Быстро распрягаем лошадей, вскакиваем в вагон и он катиться уже сам. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Так мы и доезжаем до безопасного полустанка. |
|
|
