| Система водоснабжения Иерусалима. Из города вел коридор, полого спускающийся вниз и снабженный кое-где ступенями. Повернув в конце спуска направо, можно было попасть в горизонтальный тоннель, заканчивающийся крутой лестницей, ведущей в естественную пещеру. Расстояние от входа до пещеры составляет около 130 футов. Пещера была связана с крепостной башней, где находился большой резервуар, заполнявшийся водой из источника Гион. Проникновение Давида в город. Проникнуть в систему водоснабжения снаружи можно было только по каналу, отведенному от тоннеля, доставлявшего воду из источника в резервуар в крепостной башне. Этот канал шел через весь город. Он представлял собой не тоннель, а желоб, защищенный сверху большими камнями. Объяснить, каким способом Давид проник в город, на данном этапе не представляется возможным. 5:9. Царские города. Название «город Давида» отражает древний обычай, по которому столица была не только царской резиденцией, но и личным владением правящей династии. Ассирийские цари, начиная с Тукультининурты в XIII в. до н. э. и кончая Саргоном II в VIII в. до н. э., называли столицы в свою честь. Подобно Амврию в 3Цар. 16:24 , Саргон купил участок в местности, известной сейчас под названием Хорсабад, и построил здесь свою столицу, Дур-Шаррукин. В царских городах обычно размещалось правительство (состоявшее главным образом из родственников царя). Представители правящей верхушки, составлявшие основное население этих городов, пользовались определенными привилегиями, в том числе освобождением от налогов, принудительных работ и воинской повинности, не подлежали лишению свободы и владели самыми красивыми и комфортабельными домами. Подобными привилегиями (kidinnutu) пользовались вавилонские города Ниппур, Сиппар и Борсиппа, имевшие статус религиозных центров, и такие политические центры, как Ниневия и Вавилон. 5:9. Милло (опорные террасы). В настоящее время принято считать, что это важное оборонительное сооружение следует отождествлять с объектом, названным археологами «ступенчатым каменным строением» (см. коммент. к 5:6). Сооружение, построенное из камня и земли, позволило расширить строительную площадку до 2 тыс. квадратных футов. |
| Григорий первый раз в жизни услышал возражения от Смердякова: но для нас возражения ведь не новость. Г-н Мережковский, как это ни невероятно, соблазнился: ему во что бы то ни стало захотелось приобресть общеобязательные суждения – хотя бы по способу Григория. «Вот славная пощечина!» – восклицает он и считает, что «рационализм», а с ним и гр. Толстой окончательно раздавлены, и что яснополянские сомнения отныне не должны приниматься в соображение. Моралисты так всегда поступали. Как только они замечали свое бессилие, они тотчас же начинали возмущаться и негодовать, что осквернены их светлые идеалы, что погублены надежды и т. д. Если же негодования оказывалось недостаточно, они иной раз не брезгали обращаться и к «пощечине» – к поддержке организованной или неорганизованной внешней силы. И раз вступивши на этот путь, г. Мережковский считает, что сделал все: ему остается только придумывать различные вариации на тему о смердяковской пощечине. Что бы ни сказал Толстой – г. Мережковский вспомнит Смердякова. Под конец, так как и Ницше ему мешает, он начинает поносить и Ницше, забывая благодарность, которой мы обязаны учителям своим. Приведу один-другой пример вариаций г. Мережковского на тему о Смердякове, так как «своими словами» мне никогда не удастся должным образом объяснить, что собственно он предпринял. Выписав из «Бесов» фразу Ставрогина, оканчивающуюся словами «я точно заражен смехом» и желая доказать, что смех Ставрогина неуместен, г. Мережковский пишет: «Это-то и есть наш современный и будущий, западноевропейский и русский всемирный демон – отец нашей „лжи“, нашей середины, нашего мещанства, нашей позитивной, либерально-консервативной, смердяковской, толстовской и ницшеанской пошлости (курсив мой) – самый «маленький и гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся», и в то же время самый великий, с каждым днем растущий, наполняющий собою мир, и однако еще никем не узнанный (!), невидимый бес». Или еще по поводу идеала великого инквизитора: «В идеале великого инквизитора», в «тысячемиллионном стаде счастливых младенцев», поросят эпикуровых, учеников, Карла Маркса, у которых пар вместо души – бесчисленных маленьких, успокоенных под властью Зверя, Карамазовых и Смердяковых, даже не в зверином, а в скотском царстве, противопоставленном царству Божьему, в страшной, социал-демократической Вавилонской башне, «хрустальном дворце» всемирной сытости – не сказывается ли эта именно, угаданная Смердяковым глубочайшая сущность Ивана – любовь к «спокойному довольству» во что бы то ни стало, любовь к беспочвенной середине? – Сущность всей нашей европейской и американской белолицей китайщины, грядущего «серединного царства» с его «бесчувственной космополитической мразью», сущность нашего современного, позитивного и буржуазного Черта, бессмертного Чичикова, купца «Мертвых душ» и купца Брехунова, душа барина помещика Нехлюдова, Ростова, да и самого Л. |
| Вот как Смердяков определяет сущность Ивана: – Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а пуще всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться – это пуще всего-с. Вы, как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой-с. – Ты не глуп, – проговорил Иван, как бы пораженный; кровь ударила ему в лицо: – я прежде думал, что ты глуп. Ты теперь серьезен! – заметил он, как-то вдруг по-новому глядя на Смердякова. Иван все-таки еще не подозревает, до какой степени «серьезен» и даже страшен Смердяков; он это поймет, когда тот явится ему в своем первозданном, нуменальном образе, в образе Черта. Иван – «глубокая совесть». Ну, конечно, есть в нем и нечто высшее, действительно благородное, общее с «херувимом Алешею», чего лакей Смердяков, несмотря на весь свой ум, понять не может. Рядом, однако, с этим высшим есть в Иване и средне-высшее, серединное, мещанское, действительно общее с отцом Карамазовым и с братом Смердяковым. В идеале Великого Инквизитора, в «тысячемиллионном стаде счастливых младенцев», поросят эпикуровых, учеников Карла Маркса, у которых пар вместо души, – бесчисленных маленьких, успокоенных под властью Зверя, Карамазовых и Смердяковых – даже не в зверином, а в скотском царстве, противопоставленном царству Божьему, в страшной социал-демократической Вавилонской башне, «хрустальном дворце» всемирной сытости – не сказывается ли эта именно, угаданная Смердяковым, глубочайшая сущность Ивана – любовь к «спокойному довольству» во что бы то ни стало, любовь к бесконечной середине? – сущность всей нашей европейской и американской белолицей китайщины, грядущего «серединного царства», с его «бесчувственной космополитической мразью», сущность нашего современного позитивного и буржуазного Черта, бессмертного Чичикова, купца «мертвых душ», и купца Брехунова, душа барина-помещика Нехлюдова, Ростова да и самого Л. Н. Толстого и душа лакея Лаврушки, барина Карамазова и лакея Смердякова? |
| Со II века до н. э. иудеи оказались втянутыми в водоворот мировой политики. В те годы шли длительные войны Птолемеев с Селевкидами, Египет потрясали мятежи и династические распри. В 168 году Антиох Эпифан вторгся в дельту Нила, и только вмешательство Рима спасло Птолемеев. Вслед за этим Маккавей поднялся на защиту оскверненного Храма, а его братья вернули Иудее независимость. Вскоре в Египет пришла весть о падении Карфагена и подчинении Эллады Риму. Почти все эти события затронули евреев. «Греческие фараоны» видели в них союзников против Сирии, а сами евреи в борьбе за свободу рассчитывали на помощь Египта. Некоторые из них выдвинулись при дворе Лагидов в качестве полководцев. Был заключен союз Иерусалима и с Римской республикой. Те иудеи, которые размышляли над судьбами истории, не раз задавались вопросом: что означает эта всеобщая бойня, это нескончаемое взаимоистребление народов? Книга Еноха предрекала близость дня, когда Бог начнет вершить Свой суд над человечеством. Но если он «при дверях», то могут ли служители Господни равнодушно оставить язычников на погибель? Они обязаны возвысить свой голос, предостеречь, призвать мир к покаянию… Около 140 года в Александрии распространялась рукопись, якобы содержащая пророчества эритрейской Сивиллы. Хотя в книге упоминались титаны и потомки Кроноса, однако автор ее, безусловно, не был язычником. На сей раз под именем Аполлоновой жрицы скрывались один или несколько еврейских миссионеров, которые использовали привычный для греко-римского мира жанр. Не исключено, что с этой целью был переработан какой-то старый эллинский текст. Ведь писания Сивиллы издавна играли роль языческого апокалипсиса. Оракул говорил о путях народов, повествовал о Вавилонской башне, соединяя Книгу Бытия с «Теогонией» Гесиода. Он возвещал наступление страшных знамений и кар, ибо люди, достигнув предела нечестия, подорвали самые основы мироздания. Земля содрогнется в ужасе; как раненый зверь, она будет истекать кровью, потускнеет солнце, разверзнутся черные провалы, огненные вихри обрушатся с неба. Все это — знаки надвигающегося Суда. |
| Сам Пролог был, очевидно, задуман с тем, чтобы вписать историю еврейского народа в контекст истории общечеловеческой, что в период плена было весьма актуально. Но сделать это нужно было, не утеряв главного, т.е. исторической ретроспективы еврейского народа как именно народа Божия, который промыслом Божиим поставлен в центр мировой истории. Кроме того, автору безусловно важно было показать те духовные процессы, происходившие в человечестве до призвания Авраама, которые собственно и сделали появление народа Божия необходимой частью Божественного промысла. В библейском описании истории человечества до призвания Авраама огромную роль играют генеалогии, на которые, как на стержень, нанизываются все остальные повествования. Генеалогии главы 5 Книги Бытия организуют воедино историю допотопную, связывая её с притчей о Ное и с рассказом о потопе, а генеалогии главы 11 соединяют начало истории послепотопной с временами Авраама. Собственно, сама структура изложения доавраамовой истории является симметричной: в центре – притча о Ное ( Быm.6– IX, 29 ), которой предшествует притча о Каине и Авеле ( Быт.4:1–15 ) и за которой следует притча о Вавилонской башне ( Быт.11:1–9 ), а соединяются все эти притчи между собой родословными списками. Естественно, перед читателем встаёт вопрос о происхождении и смысле библейских генеалогий. Учитывая, что в Прологе мы постоянно имеем дело с притчами, можно было бы предположить, что они также имеют притчевый характер. И всё же нередко притча основывается на реальном историческом событии, хотя автор притчи, как правило, схематизирует историю, нередко подчёркивая одну сторону события и отодвигая на второй план другие его стороны. И в этом отношении можно было бы сказать, что любые родословные списки чаще всего всё же отражают некую историческую реальность (за исключением тех, разумеется, которые с самого начала создавались как вымышленные от начала до конца, наподобие «генеалогий» волшебных сказок). По крайней мере, можно сказать с уверенностью, что человечество расселялось по земле именно так – родами, кланами, племенами; государства и династии – явление, естественно, вторичное. |
| Во второй половине 4 столетия, Юлиан Отступник, в своих книгах против христиан, писал: «если зависть противна божественной природе, то исключительное предпочтение одной расы (еврейской) особенно не согласно с божественным Провидением. Как допустить, чтобы Бог, сотворивший все народы, покинул их, чтобы заниматься только одним. Греки имеют более здравое понятие об управление провидения, они признают, что высший Бог – Бог создатель – есть царь и отец всех людей, что он разделил все нации между богами, которые управляют каждою сообразно с своей природой наиболее удобными способами. Это множество низших богов не только обнаруживает всеобщность Провидения, но и объясняет еще различие рас. Иудеи с их догматом о едином Боге, принуждены для объяснения различия национальностей, выдумывать басню о вавилонской башне и о смешении языков. Нет ничего менее философского, чем это объяснение. На самом деле, причина различия характера, духа, нравов, верований, законов заключается в природе гения, приставленного для управления каждым народом. Сказать, что это различие происходит по воле Божией, значит ничего не сказать и не объяснить (а таково объяснение евреев). Недостаточно написать в книге: «Бог сказал и стало». Нужно, чтобы повеление Божие относительно какой-нибудь вещи было согласно с природою этой вещи. Бог не насилует порядка природы, который есть только выражение Его воли. Если бы Бог пожелал, чтобы языки, нравы, законы наций, сначала согласные, стали бы потом различными, то он не мог бы этого сделать одною Своею волею. Природа существ непреодолимо воспротивится подобной метаморфозе. Явно основательнее искать причину разнообразия наций в самом существе вещей, т. е., во влиянии богов, соединенном с влиянием климата, воздуха, неба» 6 . В этом рассуждении императора неоплатоника странным образом перемешаны непонимание Библии, незнание природы, идеализация эллинизма и некоторое смутное чувство истины. И это рассуждение повторяют и теперь чрез полторы тысячи лет спустя после того, как погиб император, побежденный Галилеянином. |
| Кое-где в храме горели лампады и свечи, больше всего их было перед Кувуклией — каменным шатром над Гробом Господним. Она постояла перед входом, помолилась, а потом решилась и вошла внутрь. В Приделе Ангела стоял монах и по-гречески читал толстую книгу, лежавшую на высоком камне. Дженни осторожно и бережно прошла мимо него и вошла в низкую дверь. Камень-гроб с мраморной плитой поверху стоял справа. Дженни опустилась перед ними на колени, положила на Гроб руки и голову и заплакала. Сначала слов у нее не было, она долго изливала горе одними слезами. Потом начала молиться. Молилась и плакала о Ланселоте, об оставшихся в Бабушкином Приюте детях, о несчастных калеках, спасающихся теперь на Елеоне. Но больше всего она плакала сегодня об Айно. — Доколе, Господи, Ты будешь терпеть унижение Твоих святых? Я даже не могу подойти и поцеловать моего Учителя, Господи! — жаловалась она. Она не знала, сколько прошло времени, может быть, несколько часов, а может, и вся ночь. Вдруг кто-то тихонько окликнул ее сзади: — Сестра Евгения! Она подумала, что это тот монах, что молился в Приделе Ангела, подняла голову и оглянулась. Позади нее стоял Айно, живой и невредимый. Он улыбался. — Учитель! — воскликнула Дженни, с трудом поднимаясь на затекших ногах. Он приложил палец к губам и глазами показал на выход. Они прошли мимо монаха, который даже не поднял головы, продолжая молиться. Они сели рядом на скамью возле самой Кувуклии и стали шепотом разговаривать. Радуясь и плача, Дженни рассказала Айно все события последнего времени: жизнь в Бабушкином Приюте, встречу с Сандрой, их путешествие с Ланселотом на остров Иерусалим, бегство Патти и уход Ланселота в Башню. — Ты хорошо сделала, что послушалась непослушного ослика, — сказал Учитель. — О своем Ланселоте не горюй, а только молись, молись и молись — и Господь все устроит. Ты по-прежнему моя ученица и готова верить мне? — Конечно, Учитель! — Тогда встань и ступай прямо сейчас на площадь к Вавилонской Башне и жди. Ты увидишь белый мобиль, из которого выйдут две девушки, белокурая и темноволосая. Подойди к ним и назовись. Они тебе все рас скажут о твоем Ланселоте. — Я должна идти прямо сейчас? — Да. |
| Вторая гравюра Лафрери, из коллекции Метрополитен-музея: Таким образом, для внимательного и осведомленного зрителя «Вавилонская башня» Брейгеля могла устанавливать сразу целую систему отсылок и параллелей: Вавилон — древний Рим (прежняя империя) — Испания (современная империя) — Ватикан (Католическая Церковь). Все элементы этой системы могли угадываться, как бы просвечивать сквозь оболочку исходного сюжета — строительство Вавилонской башни. А сама незавершенная стройка одновременно указывала и на будущие, проступающие в ней руины. Ключ к картине Характерно, что Брейгель ставит свою «большую» «Башню» (венскую) между городом и морем. Широкую реку, впадающую в морской залив, мы видели и у художников — предшественников Брейгеля, например, у Герарда Хоренбоута или ван Скорела. Этот мотив можно объяснить в том числе и влиянием текста пророческих книг и Откровения Иоанна Богослова, где в связи с грядущей гибелью Вавилона упоминаются и «корабельщики», и «море». Однако Брейгель делает еще один шаг, перенося свою «Башню» из условного пространства именно в Нидерланды: дома его города, их характерные ступенчатые фронтоны не могут не вызвать в памяти архитектуру Гента, Брюгге и других городов Нижних Земель. Нидерландский город у подножия башни. Питер Брейгель. Вавилонская башня. 1563. Фрагмент Некая могущественная сила — формально говоря, воля царя Нимрода — строит колоссальную башню именно на земле Нидерландов. Стройка кипит, рабочие трудятся и вместе с тем обживают башню. Приглядываясь, мы видим и сцены приготовления пищи, и сушку за окнами белья, и небольшие огороды, которые успели разбить работники у себя под окнами. Башня у Брейгеля не просто грандиозное здание, это, по сути, целый мир, она подобна государству. Приготовление еды, сушка белья и огороды. Питер Брейгель. Вавилонская башня. 1563. Фрагмент И глядя на нее, вспоминая Библию и Августина, вспоминая судьбу Римской империи, современный Брейгелю зритель не мог не думать о неизбежном крушении всего этого начинания. Власть и люди тщеславны и при этом слепы, они не видят того, к чему ведут их решения и их усилия, говорит нам Брейгель. Кроме того, он явно высказывается на острую политическую тему: Империя, ты подобна Вавилонской башне, и Божий гнев разразится над тобой, ты рухнешь, это дело времени. |
|
|
