| 19. 15. Звонит Лида, подруга Серафимы, которая обещала мне показать город. У них свой бизнес в Ефремове. Серафима рассказывает – дружная семья, двое детей, часто ездят в Москву и в Питер. Я помогаю одеть юркого, как ртуть, Сашу и мы выходим. У Лиды – красная «Mazda». Сначала мы едем на ГПК. Пахнет неприятно – глюкозой. Проезжаем красивые церквушки, выходим, около одной – недостроенный, заброшенный кинотеатр. Из-под руин и бетонных плит слышны голоса подростков. — Ребят, вы чего тут делаете? — Ничего. А вы кто? Мы молча уходим. — Нет, а вы кто? – Кричат нам с Лидой вслед невидимые дети подземелья. Проезжаем дом-музей Бунина. Он уже закрыт. Взбираюсь на кучу строительного мусора, чтобы сфотографировать домик за забором. — Вам стул вынести? – Спрашивают рабочие за соседней оградой. Какие же тут все-таки люди заботливые и простые. «…Ефремов сразу преобразился для меня, хотя вообще-то был городком достаточно унылым. Теперь же он представлялся мне воплощением российского провинциального уюта» — Написал про этот город Паустовский, когда узнал, что тут жил Бунин. …В центре города, на «Пьяном углу» (так он зовется в народе) я фотографирую жилой дом с балконами. У меня полупрофессиональный редакционный фотоаппарат, в общем-то довольно простой… но на жителей Ефремова он почему-то оказывает магическое действие. На меня оглядываются, из машины высовывается парень в рубашке со стразами и в больших солнцезащитных очках и кричит: «Сфоткайте меня!» Ещё компания ребят закрывает мне обзор дома, позирует и хохочет. Самое действенное – игнорировать. Я молчу и занимаюсь фотоаппаратом. Едем дальше, в маленький парк, там вечный огонь и памятник, елки. По дорожкам гуляют молодые мамы-девочки лет по 17, бегают дети. — Никакого воспитания. – Вздыхает Лида, указывая мне на низкую пушистую елочку с грязными влажными салфетками на еловых лапах. – Родили в 16, школу-то не знаю, успели закончить. Вытерли руки ребенку – и на елку. Лида переживает, что я фотографирую её, а она просто одета и не накрашена, и что я не купила сувенирный тульский пряник домой. Я отвечаю, что выглядит она прекрасно, по-деловому (это действительно так) и что пряники продаются и в Москве. |
| Основанное С. А. Поляковым новое издательство «Скорпион» решает ознаменовать свое рождение выпуском большого альманаха. Брюсов записывает: «Альманах прельстил почему-то Бунина, и у него началась погоня за литераторами, стали мы „альманашниками“. Бунин писал Максиму Горькому. Тот отвечал: „Альманах? — могу!..“ В субботу, кажется, мы виделись с Горьким в Большой Московской. Как всегда, он в рубахе. Усы мужицкие. Полунамеренная грубость речи». Брюсов с Поляковым едут в Петербург — собирать материал для альманаха. Отправляются в Гатчину к Фофанову. «Пошли. На самой улице еще городового спрашиваю: — Знаете Фофанова? — Знаем-с. — Ну что он? — Пока покойница жива была, ничего. А то в зверином образе ходит, ровно как глупенький!.. — Попали к нему в час обеда. Мещанская обстановка, плохенькие фотографии и лубочные олеографии на стенах, детей содом и очень миловидная жена, хотя и не очень молодая (вовсе не умершая). Стали мы торговать стихи у Фофанова. Он достал большую тетрадь и читал нам новые стихи и наброски. Цену назначили 50 коп. со стиха, но мы ему дали больше». «Торг» с Мережковским закончился не менее благополучно. «Вечером были у Мережковских, — записывает Брюсов. — Встретили нас, как скупщиков, любезно донельзя. У них был Андреевский и еще кто-то, но они занимались лишь нами. Дмитрий Сергеевич показывал мне свою библиотеку о Леонардо и о Петре, говорил мне разные комплименты: „Вы человек умный. Вы человек образованный. Ваши стихи мне начали нравиться“. Затем много проповедовал о том, что настало время единения. Все ищущие новых путей должны соединиться. Но выше всего — религия. То новое, что чуждо религии, недостойно жизни. Когда остались мы одни, Сергей Александрович (Поляков) запросил Зинаиду Николаевну о рассказах. Она протянула: „А это альманах бла-а-готвори-тельный?“— „Нет“. — „А там го-но-рары платят?“— „Да, и хорошие“. — „Слышишь, Дмитрий, там гонорары платят“. Зиночка дала две вещи: „Святую кровь“ и „Слишком раннее“. Дм. Сер. заговорил о стихах: „Вы знаете, я до чего дошел. Мне стихи чем-то лишним кажутся. Мне пищу для души подавай, а стихи, это детское“. Я возражал Верхарном». |
| Вскоре после этого на состоявшейся встрече со Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II глава Министерства по налогам и сборам Российской Федерации Александр Починок заверил, что штрих-код, о котором шла речь в заявлении Синода, в документах налоговой службы использоваться не будет. По словам А. Починка, МНС решило изменить первоначальное содержание свидетельства ИНН, чтобы учесть чувства верующих 151 . Чувства верующих пощадило не только МНС, но и МПС. Осенью 1999 г. Министерство путей сообщения России изменило номер поезда Москва – Осташков. С 1 сентября состав, имевший номер 666, стал отправляться из Первопрестольной под номером 604. Решение было принято по просьбе верующих. Подавая петицию в министерство, православные писали: «Мы понимаем, что поезд носит такой номер случайно и никаких мистических действий при его нумерации не проводилось, однако ехать на нём неуютно» 152 . А то, что поезд идёт по железной дороге, носящей название Октябрьская, в письме не упоминалось. А что тут такого? Ведь ещё Пушкин писал: «Октябрь уж наступил...» Оставим на время доводы за/против принятия/непринятия штрих-кода. Возьмём коробок и отсчитаем 15 спичек. Старая игра в бараках ГУЛАГа состояла в следующем. Для начала изобразим пресловутые три шестёрки в самом простом, «компьютерном» виде. Затем рассыплем «число зверя» и из тех же спичек сложим 5-конечную звезду, с пятиугольником в основе. Теперь мы подошли к главному: те же 15 спичек лягут так, что можно будет прочесть партийную кличку основоположника, того, что вечно живой. Но поскольку за такую игру можно было в зоне получить второй срок, то старые лагерные волки довольствовались первыми тремя буквами: ЛЕН... – а участники игры (в дальнейшем именовавшиеся соучастниками) восклицали: «Ой, я, кажется, догадался!» А Иван Бунин оставил о Ленине безжалостные строки: «Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее; он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек – и всё-таки мир уже настолько сошёл с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет? На своём кровавом престоле он стоял уже на четвереньках; когда английские фотографы снимали его, он поминутно высовывал язык: ничего не значит, спорят! А соратники его, так те прямо пишут: «Умер новый бог, создатель Нового Мира, Демиург! " " |
| В темном зале, глядя на сияющую белизну экрана, по которой косо летали и падали в облаках гулко жужжащие распластанные аэропланы, они тихо переговаривались: – Вы одна или с какой-нибудь подругой живете? – Одна. В сущности, ужасно. Отельчик чистый, теплый, но знаете, из тех, куда можно зайти на ночь или на часы с девицей… Шестой этаж, лифта, конечно, нет, на четвертом этаже красный коврик на лестнице кончается… Ночью – в дождь – страшная тоска. Раскроешь окно – ни души нигде, совсем мертвый город, бог знает где-то внизу один фонарь под дождем… А вы, конечно, холостой и тоже в отеле живете? – У меня небольшая квартирка в Пасси. Живу тоже один. Давний парижанин. Одно время жил в Провансе, снял ферму, хотел удалиться от всех и ото всего, жить трудами рук своих – и не вынес этих трудов. Взял в помощники одного казачка, оказался пьяница, мрачный, страшный во хмелю человек, завел кур, кроликов – дохнут, мул однажды чуть не загрыз меня, – очень злое и умное животное… И, главное, полное одиночество. Жена меня еще в Константинополе бросила. – Вы шутите? – Ничуть. История очень обыкновенная. Qui se marie par amour a bonne nuits et mauvais jours . А у меня даже и того и другого было очень мало. Бросила на второй год после замужества. – Где же она теперь? – Не знаю. Она долго молчала. По экрану дурацки бегал на раскинутых ступнях в нелепо огромных разбитых башмаках и в котелке набок какой-то подражатель Чаплина. – Да, вам, верно, очень одиноко, – сказала она. – Да. Но что ж, надо терпеть. Patience – medecine des pauvres . – Очень грустная mйdecine. – Да, невеселая. До того, – сказал он, усмехаясь, – что я иногда даже в «Иллюстрированную Россию» заглядывал, – там, знаете, есть такой отдел, где печатается нечто вроде брачных и любовных объявлений: «Русская девушка из Латвии скучает и желала бы переписываться с чутким русским парижанином, прося при этом прислать фотографическую карточку…» «Серьезная дама, шатенка, не модерн, но симпатичная, вдова с девятилетним сыном, ищет переписки с серьезной целью с трезвым господином не моложе сорока лет, материально обеспеченным шоферской или какой-либо другой работой, любящим семейный уют. Интеллигентность не обязательна…» Вполне ее понимаю – не обязательна. |
| Пришвин М. М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. С. 332. Пришвин М. М. Дневник. Т. 4. С. 280–281. Там же. С. 352. Там же. С. 352–353. Схожий мотив есть и у Бунина в «Жизни Арсеньева»: «Воспоминания – нечто столь тяжкое, страшное, что существует даже особая молитва о спасении от них». Такой молитвой и были оба романа. Архив В. Д. Пришвиной. Дневник М. М. Пришвина. 7.4.1926. Бабореко А. К. Указ. соч. С. 47. Любопытно, что А. Т. Твардовский, который сделал очень много для возвращения наследия Бунина на родину, в статье к девятитомному собранию сочинений назвал «Жизнь Арсеньева» книгой «насквозь автобиографической», а его оппонент К. Г. Паустовский писал в предисловии к изданию Бунина 1961 года: «Для автобиографии „Жизнь Арсеньева“ была написана слишком свободно, смело и глубоко. Это не автобиография. Это – слиток из всех земных горестей, очарований, размышлений и радостей. Это – удивительный свод событий одной человеческой жизни, скитаний, стран, городов, морей, но среди этого многообразия земли на первом месте всегда наша Средня Россия» (цит. по: Бунин И. А. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 539–540). А как метко сказал В. Ходасевич, рецензируя «Жизнь Арсеньева»: это – «вымышленная фотография», «автобиография вымышленного лица» (Литературное наследство. Т. 84. Кн. 1. С. 37). Там же. С. 48. Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 657. В комментариях к этой записи указано: «В рукописи вместо фамилии Алпатов первоначально стояла фамилия Ремизов, исправленная затем рукой Пришвина» (Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 710). Там же. С. 255. Ефремин А. Указ. соч. С. 279. Там же. Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 282. Архив В. Д. Пришвиной. Дневник М. М. Пришвина. 8.01.1927. Там же. 10.10.1927. Там же. 11.01.1927. Вообще любопытно, как в пятидесятые годы исправлялись по доброй авторской воле книги двадцатых – начала тридцатых. Леонов создал новую редакцию «Вора», Пастернак – своей автобиографии. Бахтин М. М.Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 224–225. Архив В. Д. Пришвиной. Дневник М. М. Пришвина. 5.12.1928. |
| Критик «Летописи» Л. Щеглова писала о произведениях Шмелёва середины 1910х годов: «В мелочах для г. Шмелёва скрыт большой смысл: мелкая деталь восстанавливает крупную черту, и растёт перед нами человек в своём своеобразии, в отдельности и в своём сходстве с другими» . С Щегловой перекликается анонимный рецензент «Русских записок»: «Дойдёшь до конца и задумаешься — каждый по-своему — и идеи найдёшь, и тенденции вложишь. Это лучше, чем получить их от автора готовыми и ни к какому движению мысли не обязывающими» . Подобные отзывы были справедливым ответом критикам, обвинявшим Шмелёва в поверхностном бытовизме, в «космическом спокойствии», в равнодушии к жизни. Пожалуй, лучше других сказал о писателе А. Тиняков: «Г. Шмелёв ходит по белу свету не с фотографическим фотоаппаратом, а с горячим человеческим сердцем, с доброй и пытливой мыслью» . Немалое влияние на творчество Шмелёва, на его писательскую судьбу оказал вначале Горький. Об этом свидетельствовал сам Шмелёв в письме к Горькому от 5 декабря 1911 года: «Вы яркой чертой прошли в моей деятельности, укрепили мои первые шаги (или, вернее, первые после первых) на литературном пути, и если суждено оставить мне стоящее что-либо, так сказать, сделать что-либо из того дела, которому призвана служить литература наша, — сеять разумное, доброе и прекрасное, — то на этом пути многим обязан я Вам» . Некоторое тематическое единство Горького и раннего Шмелёва очевидно. Об этом наперебой писала критика 1910х годов, то одобряя, то порицая младшего собрата по литературе. Недаром Шмелёв опубликовал центральные свои произведения начала 1910х годов, включая «Человека из ресторана», в горьковских сборниках «Знания». И после распада «Знания» Шмелёв некоторое время ещё оставался типичным знаньевцем , верным прежним демократическим заветам. С группою близких по убеждениям писателей (Вересаев, Куприн, Серафимович, Бунин, Телешов и др.) Шмелёв создал товарищеское «Книгоиздательство писателей в Москве», объединение, продолжавшее реалистические традиции русской литературы. Идейным вождём нового объединения стал В.В. Вересаев, так сформулировавший основные творческие принципы «Книгоиздательства»: «Лозунги наши были: ничего антижизненного, антиобщественного, антиреволюционного, стремление к простоте и ясности языка, никаких вывертов и кривляний» . |
| По-моему – так. Но это не ворчание. Это мысли, просто мысли, шелестящие, как листва, и сменяющие друг друга. В Париже есть не только веселье и праздность, пахнущая круасанами. Здесь есть печаль. И как же ей не быть, раз здесь жили многочисленные писатели и поэты? Это же радары, улавливающие мировую грусть. Это люди, у которых в качестве дополнительного органа есть душа, которая болит. Отсюда, из этого ахматовского «сора», и растут стихи, не ведая стыда. Здесь и то, о чем сказал лежащий под Парижем Бунин: «Я – человек. Как Бог, я обречен, познать тоску и радость всех времен». Я уже скучаю по дому и вообще печалюсь, расплескивая печаль медленными прогулками и верченьем головы по сторонам. Привычное нытье в душе, словно от невытащенной пули. Лувр! Это же надо отстроить такое грандиозное явление, не вмещающееся в слова. Чтобы жить в нем и принимать послов иноземных держав! Теперь здесь на стенах и в коридорах расположены творческие восторги и безумие тысяч художников, переплавленные в произведения искусства. Лувр для глаз и мозга – это залп «катюш» и танковая атака Гудериана. Что можно посмотреть за день? А за неделю? Только каплю. А если постоять и подумать? Часть капли некую. Сюда нужно войти, чтобы отсюда выбежать. Так мне кажется, и так я сделал. Особенно несносен Леонардо. На его картинах сплошь демонские улыбки. Как тот «Ангел молитвы» Врубеля, который, по правде, больше похож на беса в стихаре. Было бы больше ума – было бы меньше восторгов. На улице, в одной из галерей, где расположилось кафе, подобное тем, что на Сан Марко в Венеции, мы видим свадьбу. Невеста с женихом идут неспешно, а фотограф по-русски (!) говорит: «Сейчас пройдите пару шагов и повернитесь». О! Русские венчаются в Париже! Да еще и в Лувре! Можно сказать «какой ужас», можно – «какая прелесть» – не ошибешься. Лишь бы счастья добавило, а не только фотографий в архив. Они проходят назначенные шаги и оборачиваются. Лицо жениха, похожее на лицо рязанского тракториста, внезапно заставляет нас прыснуть со смеху и быстро удалиться. От великого до смешного, действительно, один шаг. |
| Иван Бунин Царство любви и примирения, которое Бог открывает и предлагает всем, не смогли принять даже избранные и последовавшие за Ним ученики. В последние дни перед распятием даже они думали о земном: апостол Петр предлагал не ходить в Иерусалим, где суждено пострадать, Саломия просила выгодных мест у царского престола для своих сыновей, Иуда, видя, что Господь не заботится о деньгах, потихоньку брал их и тратил на свои земные привязанности. Что же говорить о жителях столичного города? Здесь все были верующие, все знали десять заповедей, все приносили Богу жертвы, соблюдали посты, давали десятину и молились не по принуждению, а по вере в значимость всего происходящего. Прогрессивные фарисеи искренно видели себя лучше многих обыкновенных людей, книжники считали, что знаний о Боге достаточно для того, чтобы учить других жить. Учителя стали «любить председания в собраниях, возлежание на пиршествах». Они превратились в «слепых вождей слепых», потому что посчитали, что Бог — такой же, какого они себе придумали: «Может, Он и живой, но нам все ясно: Бог не там, где мытарь, блудница, прокаженный, не там, где бедный и больной. Значит, искать Его там уже не надо...». Поэтому с виду умилительный вход Господень в Иерусалим открывает последнюю страшную страницу, теперь уже ничем не прикрытой войны абсолютной Любви с духом мира сего, который, как смертельный вирус, незаметно поражает наше понимание мира и ведет нас к духовной немоте. Эту войну объявляет Сам Иисус: Не мир пришел Я принести, но меч (Мф 10:34). Приближаются главные дни в судьбах всего мира, когда безвинно прольется кровь Праведника. Господь Наш Иисус Христос будет распят на кресте, принеся себя в жертву за «жизнь мира». В оформлении использованы фрагменты фресок Джотто, до 1305 года. Фотографии фресок: Russian Look Сохранить Поделиться: Поддержите журнал «Фома» Журнал «Фома» работает благодаря поддержке читателей. Даже небольшое пожертвование поможет нам дальше рассказывать о Христе, Евангелии и православии. Особенно мы будем благодарны за ежемесячное пожертвование. |
| П. А. Флоренский пишет: “Художественное произведение живет и требует особливых условий своей жизни, в особенности — своего благоденствия, и вне их, отвлеченное от конкретных условий художественного бытия, — именно художественного, — взятое, оно умирает или, по крайне мере, переходит в состояние анабиоза, перестает восприниматься как художественное” . В данном случае Флоренский пишет об иконе как о художественном произведении в художественном бытии храмового действа. Но он употребляет само понятие “художественное бытие” применительно к реальной действительности, только понимает его (художественное бытие) более узко как бытие церкви. Но, в тоже время, Флоренский говорит о Троице-Сергиевой Лавре как о “художественном портрете России, в ее целом…” Наши предположения о художественной организации реальной действительности соотносятся со словами Флоренского, как следствие с причиной. Вероятно, исторические условия — 1919 год — не позволили Флоренскому выразить мысль более полно. Но, сравнивая художественный портрет с фотографическим снимком (Флоренский), пусть и утверждая “бесконечно большую плотность” первого, что еще можно иметь в виду как не художественно организованную действительность. Сравним с более ранним — 1912 год — высказыванием В.В. Розанова: “Но в растении “как растет оно”, есть еще художество. В грибе одно, в березе другое: но и в грибе художество, и в березе художество. Разве “ель на косогоре” не художественное произведение? Разве оно не картина ранее, чем ее можно было взять на картину? Откуда вот это-то?! Боже, откуда? Боже, — от Тебя” . Но, если “ель на косогоре” — “картина ранее, чем ее можно взять на картину”, то, сфотографировав эту ель, мы воспроизведем, запечатлеем не что иное, как “действительность известного мгновения” бытия. У Розанова появляется слово “Бог”. Ассоциативно это же слово присутствует и в рассуждениях Флоренского. Наше обращение к примерам понимания реальной действительности как художественно организованной выводит нас к слову (понятию) “Бог”. Случайно ли это? Реальная действительность может быть художественно организована только в том случае если она СОЗДАНА кем-то. И наоборот, “созданность” действительности и есть основа ее художественности. Кем же создана действительность? Воплощением чьего художественного замысла она является? |
| Критик «Летописи» Л.Щеглова писала о произведениях Шмелёва середины 1910-х годов: «В мелочах для г.Шмелёва скрыт большой смысл: мелкая деталь восстанавливает крупную черту, и растёт перед нами человек в своём своеобразии, в отдельности и в своём сходстве с другими» 549 . С Щегловой перекликается анонимный рецензент «Русских записок»: «Дойдёшь до конца и задумаешься— каждый по-своему— и идеи найдёшь, и тенденции вложишь. Это лучше, чем получить их от автора готовыми и ни к какому движению мысли не обязывающими» 55 . Подобные отзывы были справедливым ответом критикам, обвинявшим Шмелёва в поверхностном бытовизме, в «космическом спокойствии», в равнодушии к жизни. Пожалуй, лучше других сказал о писателе А.Тиняков: «Г.Шмелёв ходит по белу свету не с фотографическим фотоаппаратом, а с горячим человеческим сердцем, с доброй и пытливой мыслью» 551 . Немалое влияние на творчество Шмелёва, на его писательскую судьбу оказал вначале Горький. Об этом свидетельствовал сам Шмелёв в письме к Горькому от 5 декабря 1911 года: «Вы яркой чертой прошли в моей деятельности, укрепили мои первые шаги (или, вернее, первые после первых) на литературном пути, и если суждено оставить мне стоящее что-либо, так сказать, сделать что-либо из того дела, которому призвана служить литература наша,— сеять разумное, доброе и прекрасное,— то на этом пути многим обязан я Вам» 552 . Некоторое тематическое единство Горького и раннего Шмелёва очевидно. Об этом наперебой писала критика 1910-х годов, то одобряя, то порицая младшего собрата по литературе. Недаром Шмелёв опубликовал центральные свои произведения начала 1910-х годов, включая «Человека из ресторана», в горьковских сборниках «Знания». И после распада «Знания» Шмелёв некоторое время ещё оставался типичным знаньевцем , верным прежним демократическим заветам. С группою близких по убеждениям писателей (Вересаев, Куприн, Серафимович, Бунин, Телешов и др.) Шмелёв создал товарищеское «Книгоиздательство писателей в Москве», объединение, продолжавшее реалистические традиции русской литературы. Идейным вождём нового объединения стал В.В.Вересаев, так сформулировавший основные творческие принципы «Книгоиздательства»: «Лозунги наши были: ничего антижизненного, антиобщественного, антиреволюционного, стремление к простоте и ясности языка, никаких вывертов и кривляний» 553 . |
|
|
