| Выпорите их, хлопци! И выпороли. А к Степану Ивановичу в Фарбованую приезжал командир и хоть словами не говорил, но всем выражал ему свою признательность за такое находчивое и «правильное направление дела». Глава четырнадцатая Сам в собственных своих делах Степан Иванович был предусмотрителен и поддавался ошибочным увлечениям только тогда, когда его отуманивала любовная страсть. И высшее в этом роде безумство овладело им по одному случаю, бывшему именно с тою тонкой и стройной Гапкой Петруненко, у ног которой мы его оставили на ковре. Во время любви Вишневского к этой девушке в церкви села Фарбованой был священник, которого называют Платоном. Он имел будто довольно общую русским людям слабость, что трезвый «на все добре мовчал», а выпивши — любил говорить и даже «правду-матку На другой день, после того как Вишневский встал с ковра, он радостно объявил утром Степаниде Васильевне сажную новость. Гапка ощутила в себе биение новой жизни. — И то, что от нее родится, уж не будет моим крепаком, а будет вольным, — сказал Вишневский. Степанида Васильевна встала и поцеловала мужа в. голову. Это был редкий дар любви со стороны Степана Ивановича, потому что все великое множество его детей были писаны за ним «душами» и благополучно исправляли паньщину на его полях. И Гапочка была веселенькая. А через час она пошла себе рвать малину, и тогда к садовой ограде подошел в правдивом настроении отец Платон. Он увидал девушку и заговорил с ней пастырским тоном: — Що, — весела?.. Веселись, веселись, — малынку сладеньку… а як родышь дытынку маленьку, так тоди тобе буде по потылице… — Зачем так? — оглянулась на него вбок Гапка, вдруг внезапно сконфуженная и огорченная… потому что — как это ни странно — Вишневского любили многие женщины, делавшиеся сначала его любовницами против своей воли. И Гапка чувствовала то же самое и спросила: зачем ей непременно надлежит быть прогнанной, как только она родит дытыну. — А затем, — отвечал батюшка, — що на панском дворе не держат коровку по второму теленку. |
| Добродетели несут награду не сами по себе, а за смирение. Вот такая мысль есть у великих отцов. Представьте, что эта мысль – дождь, и станьте под нее, как под холодный душ. Или представьте, что она – град, и тоже станьте. Пусть этот град побарабанит вам (мне, им, всем) по лысине. Мы ведь страшно хотим гордиться собой. И чем еще гордиться, как не своими добродетелями. А добродетели, оказывается, мостят нам дорогу в ад, если мы посреди благих трудов не смиряемся. Человеку гордому лучше не иметь заметных добрых дел, а то он от любви к себе совсем осатанеет. Все это на милостыне очень заметно. Вернее, на той форме милостыни, которая носит римскую фамилию Мецената или заокеанскую кличку «спонсора». У доброго человека даже зло с добром перемешано, а у злого само добро никуда не годно. Качество милостыни зависит не столько от количества. Сколько от чистоты (нечистоты) сердца жертвователя. Будучи, например, стихийным материалистом, спонсор (меценат) неизбежно захочет пощупать свои добрые дела. Следовательно будет жертвовать на каменные строения. Не щупать же ему сытые желудки, в самом деле, и не слушать, как играют на скрипках юные гении. Гений отыграл – и забылось; голодный поел – а завтра опять есть захочет. А в здание, за твои деньги построенное, можно будет всю жизнь пальцем тыкать. Мое, дескать, добро. Буде жертвователь – самохвал, непременно захочет он себя увековечить на памятной доске, как будто Бог не видит, или не помнит. И орден непременно захочет, и грамоту, чтоб при случае говорить с кем он на короткой ноге, и кто ему награды вручал. Фотографии при этом предусмотрительно прилагаются. По нашей крайне вялой, зачастую, вере он (меценат-спонсор) даже мысли не допускает, что его деньги могут где-то не взять. А ведь это – подлинный холодный душ и – град по лысине, когда человеку, уверенному «на все сто», что все покупается и продается, в том числе и в Церкви, вдруг говорят: «Заберите деньги, пожалуйста». - «Как это заберите?! Вам что деньги не нужны? Здесь очень много!» |
| Но самые важные бумаги отнесены к третьему разряду, именно: «повесть о юноше, называемом премудром, который заграждаше уста препирательными словесы и никто же смеяше с ним спиратися. И как оный юноша пришед к блаженному Епифанию и нача препиратися, и потом-де тот юноша нача трепетати и скрежетати зубы и пеняся и потом-де рече, что он в Оригене глаголавый». «А в известном подметном письме – Феофана, архиепископа новгородскаго, клеветник нарицает Оригеновымвелеречием». У Яковлева спросили: где слышал эту повесть? Не помнит. – «Повесть о спасительной иконе, бывшей у царя Мануила и что оный царь за наказание злодеявшаго иерея зело от Бога наказан был, с выговором, дабы он духовных судить не дерзал». «А сия фабула свойственную над всеми царскую власть разрушает и клонит к народной смуте». У Яковлева спросили: где взял повесть о спасительной иконе? Списал у Барсова. Допросили Барсова: для чего держал у себя и потом дал Яковлеву эту повесть? Барсов показал, что держал у себя для любопытства; а когда и для чего отдал Яковлеву – не помнит. – «Тетрадь о деянии, бывшем в Константинополе, от четырех патриархов и иных многих архиереев о поставлении в Москву патриарха». «Деяние показует, будто Москве нельзя быть без патриарха. И кажется сие напряжено, яко угодное орудие к народному смущению и с нареканием письма подметнаго сходно. И должен же учитель сей показать, буде не сам он деяние сие вымыслил, где оное взял; а в кормчей, где о поставлении в Москве патриаршескаго сана пространно пишется, сего деяния не имеем». У Яковлева спрашивали: где, взял тетрадь о деянии? Не помнит. – Несколько писем, повидимому к Александру Яковлеву с известиями, какой оборот принимает дело его в Синоде, благодаря заступлению Барсова и Дудина. «Сказать должен греческий сей учитель: по ведению или по мнению его кому в Синоде зело дружен Александр и в ком он имеет силу, в некотором ли из членов или из приказных служителей?» Яковлев показал, что письма писаны Александром Яковлевым по просьбе Барсова, бывшего под арестом в Преображенской канцелярии, к архимандритам Платону Малиновскому и Евфимию Коллеги, к архиепископу Питириму и к Дудину. – Предики Симона Кохановского, говоренные в С.-Петербурге, в соборной троицкой церкви, первая в день Благовещения «о звании Божии общем, как Бог от начала мира звал всякаго человека к познанию своему и к покаянию»; вторая в третью неделю по Пятидесятнице «о звании Божии собственном», – которые предики сказываны были в 1720 году, с припискою по полям на оных предиках ругательных речей Родышевского, в которых помянутый Кохановский написан еретиком и лжеучителем. Следователи заключили из этой приписки, что Родышевский был той же известной компании. |
| Дело 3 1714 г. Князь Мих. Лобанов-Ростовский привел своего беглого крестьянина, воротившегося из бегов, Логина Терентьева. Он показал о жительстве своем у Панкратия Сумарокова и о других крестьянах, между прочим об отце своем. Помета: крестьянина отдать под расписку; а за кем жил допросить: есть ли до того крестьянина дело? Приказный человек Сумарокова просил дать ему срок справиться в Пензенской вотчине о тех крестьянах. 1714 г. октября 12 д. отписать из Губернской канцелярии в приказ Земских дел – от Москвы до Пензы города что имеется верст? По справке с поверстною книгою от Москвы до Пензы … верст. В выписке приведена 124 ст. X гл. Уложения и потом: а по приказной обыкности, будет кому доведется, дать сроку, и давано сроку до города на 100 верст по неделе. Сказка с подкреплением. 1715 г. Приговор в приказе Земских дел (A. П. Салтыкова с товарищами) – истец оправдан. Обвиненный ответчик подавал челобитье на это вершенье губернатору в Губернскую канцелярию. Помета: А. П. Салтыков с товарищами, слушав сей челобитной, приказали: взять к делу и по тому делу указ учинить в Земском приказе ландрихтеру Ив. Павл. Павлову с товарищами; а буде ему по тому делу указ учинить не мочно, о том доложить его благородия губернатора. Дело 4 1714 г. В приказе Земских дел – о беглом помещика Неронова. Приводный Иван Дементьев Страхов показал между прочим: отец его был старинный крестьянин Елецкого уезда села Богоявленского; лет 7 назад помещик взял его со всем семейством и с отцом в Московский уезд в другую вотчину, где они жили на помещичьем дворе в деловых людях. Дело 5 1714 г. Помещика капитана Сонцева крестьянин Тимофей Петров ищет на помещика Секерина, который, наехав на дороге, взял у него лошадь будто для государева дела и не отдал. Секерин явился на суд; отсрочили полюбовно; потом ответчик не явился, и неявкою обвинен в 1716 г. Поручных не видно. В 1723 г. в Надворном Суде правят сей иск и оценивают поместье Секерина. Дело 6 195 г. помещики Филимоновы заложили на год Кожухову вотчину, а в ней три двора крестьянских; просрочив и не заплатив, они продолжали владеть вотчиной и тех крестьян свезли в другой уезд, а Семена Лукина с женой и детьми отдал Тульскому протопопу Гавриле, Степана с женой и детьми – Арсеньеву, Степана да Лукьяна – Ев. Григорьеву, Григорья Лукина с женой и детьми взял у нас помещик Савостьянов, а невестку его с женой и детьми помещик Котченков. А когда после того наследник Кожухова стал требовать по закладной, они вместо долгу поступились ему поместьем. |
| – Благодарю Вас, бесценный мой! Вы своими речами ободрили и утешили меня в моих тяжелых думах. Мне и самому, не скрою от Вас, крепко хотелось говорить с Вами и о благодатном значении судопроизводства, как люблю с Вами говорить и о всяких других предметах. Но, при размышлении об этом предмете, начал я следить движение русской мысли по великому вопросу о взаимном соотношении и соприкосновении духовного и мирского. Невольно поднялись у меня грустные и тяжелые мысли, которые я только отчасти высказал Вам и от которых я приуныл – было далеко не на шутку. Вы знаете, что прямо по вопросу об отношении между духовным и мирским у нас почти ничего не говорится в печати. Светская письменность старается, по возможности, обегать духовные предметы и вопросы 1 , а то буде начнет оскорблять их; духовная же письменность привыкла говорить об отношении между духовным и светским слишком общо, а иногда и односторонне или также оскорбительно 2 . В жизни нашей обыкновенно или большей частью бывает так, что, если кто пойдет по благочестию и займется духовным, он уже по возможности отворачивается от земного и мирского, и если кто занимается мирским, то уж отдается и духу мирскому, отдаляясь от Христова. В области знания и образования тоже. Но не отдаляюсь ли я все от заданного Вами вопроса о судопроизводстве? – Нет, батюшка! – отозвался я, – Скажите, ради Бога, что особенно безотрадного нашли Вы в движении нашей мысли, касательно взаимного отношения между светским и духовным? Ведь, если китайская стена будет у нас разделять то и другое, то, очевидно, ни к чему не поведут всякие наши рассуждения о том, как, в благодатном духе, повести нам судопроизводство ли, или другое мирское дело. – В этом то и беда наша. – заговорил опять священник, – Что Вы тут поделаете, если одни у нас, как будто видя не видят, что ничего неосвященного и неосвещенного Христом никак не может привиться к религиозному корню народного нашего духа (и это доказывается наглядно уже более, нежели полтораста лет нашей народной жизни), а другие тоже, как будто видя не видят, что православно-религиозное условливается не отчуждением от внешне-мирского, а собственно воззрением ума и сердца к Самому Господу, мыслями и расположениями в духе Его снисхождения к нам на землю (как Вы сейчас об этом говорили)?! О первых Вы сами прекрасно знаете, как они, забравшись на верхушку того или другого своего литературного муравейника, или воза с сеном своего журнального тщеславия, чем-либо потешенного, воображают себе, что ворочают всем русским миром, который, однако, совсем помимо их, занят своими делами и затруднениями, радостями и страданиями; а им, действительно, не трудно было бы иметь могущественное столько же, сколько благодетельное влияние на этот мир, если бы они не проходили своим вниманием и уважением мимо главной его пружины, – именно религиозной. |
| А стоило только задаться этими вопросами, чтобы получить несомненные ответы.– Вот перед вами школа, – где и какая, все равно: девять десятых законоучителей, делающих хоть что-нибудь, а не числящихся только при деле, – Широкие. Все назначенные учебной программой молитвы, лучше или хуже, отзубрены; даже некоторые слова молитвы как будто поняты учениками. Но всмотритесь в физиономии их, когда, по окончании класса, читается обычная молитва, – уловите ль вы хоть что-нибудь молитвенное на них? Ни малейшего проблеска. Обычная отработка – читающего языком, всех прочих рукой и головой, нисколько не мешающая им хихикать, и толкаться, и левой рукой книги собирать. И это в школе, на глазах законоучителя; а неугодно ли полюбоваться ими в церкви!... А иначе и не могло, и не может быть: их заставляли отзубривать молитвы, недоступные для детского разумения по содержанию и еще более недоступные по чуждому для них языку (как будто Бог и принимает молитву лишь на каком либо условном языке; и за этот условный язык даже в детской молитве стоят не меньше, чем за самую догму верования; когда же поймется у нас настоящее значение молитвы?), не озаботившись предварительно пробудить в их душах влечение к Тому, к Кому они должны обращаться с молитвой, даже не уяснивши, как следует, для их сознания, – что это за Существо, в силу чего и как они должны обращаться к Нему.– Что же, поэтому, для них молитва? Не неодолимая потребность души, сознанная и осмысленная, а всегда невыносимо тяжелый, из-за недоступности языка, труд, от которого чем скорее отделаться, тем лучше, и за которым можно поработать и руками, и ногами, а то, буде, прервав отработку языком, и ругнуть, и кулаком хватить кого пришлось, в наглядное доказательство – на сколько далека мысль от того, что выражается внешними знаками. И вот та религиозная основа, которая закладывается, как и прежде закладывалась, у нас в школах: подневольная отработка памятью и языком того, что непонятно и непрочувствовано, – и больше ничего. Т.-е. дети уже в школе приучаются видеть во всем том, что зовется религией, мертвую форму, а не дух животворящий, и поэтому относиться к ней лишь в силу необходимости – холодно и безучастно, а не как относятся ко всему живому и жизненному – по свободному влечению души, каковое только и создает истинно и искренно верующих. Такое отношение к религии может ли быть плодотворной почвой для нравственного развития учащихся?... |
| „За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за пятнадцать! Вот тебе и синица в задаток!“ „Ну, а если солжешь?“ „Солгу — задаток твой!“ „Ладно! Ну, давай же по рукам!“ „Давай!“ VI От бида, Роман иде, оттепер, як раз, надсадыть мени бебехив, да и вам, пане Хомо, не без лыха буде. Из малоросс. комедии. „Сюда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень пониже, поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай не подцепили чего“. Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся скоро на плетень и долго стоял в недоумении на нем, будто длинное страшное привидение, измеривая оком, куда бы лучше спрыгнуть, и наконец с шумом обрушился в бурьян. „Вот беда! Не ушиблись ли вы, не сломили ли еще, боже оборони, шеи?“ лепетала заботливая Хивря. „Тс! ничего, ничего, любезнейшая Хавронья Никифоровна!“ болезненно и шопотно произнес попович, подымаясь на ноги: „выключая только уязвления со стороны крапивы, сего змиеподобного злака, по выражению покойного отца протопопа“. „Пойдемте же теперь в хату; там никого нет. А я думала было уже, Афанасий Иванович, что к вам болячка или соняшница пристала. Нет, да и нет. Каково же вы поживаете? Я слышала, что пан-отцу перепало теперь немало всякой всячины!“ „Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка всего получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, кнышей с сотню, а кур, если сосчитать, то не будет и пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину сладостные приношения, сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна!“ продолжал попович, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе. „Вот вам и приношения, Афанасий Иванович!“ проговорила она, ставя на стол миски и жеманно застегивая свою, будто ненарочно расстегнувшуюся кофту: „варенички, галушечки пшеничные, пампушечки, товченички!“ „Бьюсь об заклад, если это сделано не хитрейшими руками из всего Евина рода!“ сказал попович, принимаясь за товченички и придвигая другою рукою варенички. „Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще всех пампушечек и галушечек“. |
| Представляя все это, Геннин писал Остерману: «По возможности труждаюсь при казенных заводах. чтоб к государственной славе и интересу привесть, и того ради на все стороны ссориться понужден, чтоб губернатор и провинциальные воеводы вымышленно помешательства не чинили, такожде чтоб господа сенаторы, а наипаче Коммерц-коллегия помогали. сверх того, утруждаю Кабинет, понеже ее и. в-ство изволила мне указать, дабы я писал прямо к ней, ежели какая остановка заводам будет или чего когда понадобится. Ныне опасен более Кабинет и Сенат утруждать моими частыми докуками, не знаю что делать: докукою скучать ли или не требовать и молчать, и буде так делать, то заводы могут остановиться, а на мне того спрашивают, и того ради прошу вашего графского сиятельства Е том меня в своей милости содержать и к пользе государственных горных и заводских дел вспоможение учинить для славы государственной, а я бы рад, чтоб сильное лицо здесь было, нежели я, и который бы более патронов и голос имел; что мне. чужестранцу, делать, когда меня оставляют и на меня гневаются? Я живу воистину в великой печали». В июле 1733 года Геннин писал Остерману решительно: «Припадая к ногам вашим, прошу, чтоб я отсюды был уволен, а быть бы мне при артиллерии, понеже мне такие великие дела одному более управить несносно, и вижу, что я в делах оставлен и никакой помощи нет, но более помешательства, дабы мне здесь от того напрасно, будто за неисправление, в чем я не виноват, не пропасть за мои верные в России чрез тридцать три года службы. А я признаваю, что мой злодей и поноситель на меня асессор Горчаков более виноват и доносит везде, будто я имею здесь людей, с кем управлять довольно, а он сам чрез коварства свои отсюды отбыл, а Коммерц-коллегия ему верит и. может быть, и другие. А которых управителей ныне здесь я имею, оные почти все плуты и пьяницы, и более оные за плутовства содержатся под караулом, также и о тех их плутовствах следуются дела, нежели настоящие заводские дела делаются, а как их переменить – я людей не имею». |
| Затем бунтовщики бросились к дому губернатора, чтобы схватить преп. г-на Лайда (который в тот день непредумышленно застрелил некоего немого), но не смогли войти внутрь, остановленные Каймом Макамом и несколькими солдатами; после чего, когда они увидели, что не могут добраться до г-на Лайда и что другие, кого они искали, покинули город, ярость их начала несколько умеряться. Пожелай Ваши покорнейшие слуги доложить Вашему Превосходительству обо всех прискорбных и горестных деяниях, совершенных здесь, эта краткая петиция не в состоянии была бы вместить их; (православные) греки так запуганы, что делают вид, будто бы вполне довольны магометанами, и не требуют возмещения за понесенный ущерб. С тех пор Вашим покорным просителям-протестантам, обладателям «дурного глаза», непрерывно грозят возмездием и смертью, так что все они, кто только мог, бежали от преследований, тем самым потеряв все свои предприятия и средства к существованию, а те, кто не смог бежать, умоляли о защите греков, ибо наибольшая злоба направлена была на покорнейших Ваших просителей, поскольку в своем невежестве мусульмане почитают всех протестантов за англичан, по причине единой религии, и оттого они вменяют покорным Вашим слугам в вину то несчастие, что произошло с преп. г-ном Лайдом, ибо он англичанин; магометане, в своей бескрайней ненависти и злобе к нашей религии, не делают различия между христианскими нациями. Одного лишь христианского милосердия довольно будет, дабы побудить Ваше Превосходительство заняться нашим делом и защитить нас, ибо смиренным Вашим просителям известна благосклонная готовность британского правительства спешить на помощь всем несправедливо обиженным. Обида наша велика; прошло уже пять месяцев, и мы возлагаем все наши надежды на Ваше Превосходительство, веря, что виновные понесут справедливую кару, те же, кто невинно пострадал, получат должное возмещение. Думается нам, что некоторые официальные лица, связанные с иными правительствами, сообщили, пожалуй, своим вышестоящим особам, будто беспорядки в Наблусе были не важным делом, не заслуживающим их вмешательства, но рассказанного нами довольно, дабы Ваше Превосходительство увидели, что дело это весьма серьезное, требующее Вашего рассмотрения, что ущерб нанесен был не только покорным Вашим слугам, но и высшим властям, так же, как и истине и правосудию Всевышнего; нижайшие Ваши просители стали притчею во языцех для всех окружающих; буде случится где христианину разойтись во мнениях с магометанином, последний говорит ему: мы сделаем с тобою то же, что было сделано в Наблусе, а потому со времени беспорядков в Наблусе христиан во многих местах всячески притесняют. |
| А в приведенных и перепорченных от Рибейры апостольских речах не просто, и не какие нибудь развратники, но самые сущии безбожники, под видом правоверия крыющиеся, да от безсовестных дел познаваемы, описуются; которую опис всегда видеть мощно на ханжах, лицемерах, пустосвятах, что явно от последнего апостольского порицания: образ благочестия имущие, силы же его отвергшиеся. Еще же хотя бы словеса сия и на развратников каких ни есть гремели, однакоже на единых злосовестных учителей, а не просто на весь народ от них прельщенный: а Рибейра всех обще протестантов, без изъятия и выключки, таковым-то характером пожаловал, в котором числе не посмотрел он и на самых верховных государей. Грешил же бы он, когда ему так понравилось, сам собою: а то беда, что таковое злоречие на русский народ навязует. Не он Рибейра, но по его сказке народ русский так безчестит всех обще протестантов. Если же сему кто поверит, то должен верить, что все люди русские тако поносят английских, дацких, прусских, шведских и прочих людей, то есть всех сплошь и владеющих и владеемых. И если кто поверит, что мы Рибейру домогательно просили сочинить книжицу сию: то верить должен, что мы просили Рибейру, дабы как вяще возможно обругал он именем нашим все упомянутыя особы. И еще буде поверит кто, что перо Рибейрово в писании сей книжицы повиновалось ея императорскому величеству: то подумает, что он, по требованию ея величества, то написал. Ведаем, что разве бы сумазбродный тому поверил, да Рибейровы речи показуют, будто русский народ толь желчную злобу и ненависть к многим иностранным народам имеет. И тако, по моему мнению, из примеченных и зде показанных в Рибейровой книжице разных лжесловий является, что Рибейра своим или чужим намерением, под видом доброхотной к исповеданию нашему защиты, насеял многое число вредных плевел, и к раздражению иностранных народов на русский народ, и ко междоусобной внутренней в народе российском смуте. Приходит же мне на мысль, что в прежние многие годы, начиная от 1700 года, в Польше, и в Италии и в других иноземных странах, иезуиты и прочии католицкие духовные учители разсеевали непрестанно ведомости, будто бы блаженныя памяти государь имиератор Петр Первый, принимает или принял с римскою церковию соединение, и ложным тем слухом, как греческим так и русским восточного исповедания людям не малое чинили в вере сумнительство. |
|
|
