| Итак, милостив Бог , не будет у нас конституции, не будет следовательно и восстания народного. Непременного и повсеместного не будет, если так. Но вспышки, расправы ради, и довольно важные, возможны, даже очень вероятны, и без конституции; от постоянного, нестерпимо-напряженного страха конституции все-таки же, а главное страха за царя и за прямой корень царский. Правда ли, нет ли, 2-го апреля под Москвой, в селе Всесвятском до ночи стояла мирская сходка. Отряжены были ходоки в Москву разведать доподлинно: истинно ли не ранен государь; и положено: буде, дал Бог , не ранен, отслужить молебен; а ранен, идти на (соседнюю) Петровскую Академию. Вечером ходоки вернулись, мир послал за попом. По счастию, полиция проморгала все это происшествие; а то явилась бы, водворила порядок так, пожалуй, что и сама бы цела не ушла. 21-го ноября еду я по Моховой, извощик мой глядит на университет: «Вот уцелел-то, дай Бог надолго».– (Это «дай Бог» относилось не к университету, конечно).– А что?– А то, что удайся им третьего дня – теперь тут не то, что от кирпича пыль, а бы от людей пар до неба стоял; нам с тобой, барин, не проехать бы. Но кажется, никак уж не общенародный третий страх у нас: война. Хотя многие и даже из очень русских (в смысле: простых) людей толкуют, что, мол, ежели да еще и внешние враги наши или друзья пособят, заблагорассудив вызвать нас теперь на войну? Тут в каком положении очутимся мы, с теми же интендантами, финансистами, дипломатами, администраторами, да еще и с этими, от кого-то содержимыми на нас, злодеями? Да хоть бы только для этого вызвать, чтобы мы должны были уклониться, смириться, запросить пощады во что бы то ни стало, как Франция после Седана, как Турция накануне С.-Стефано. Народ же как будто сознает, что тут-то смутьяны и не беда больше; что тогда просто взять да по-свойски расправиться с ними; и правительство смолчит, а царь еще и спасибо скажет. Ибо час будет великий; а в тот или в иной великий час, ведь же неминуемо, ведь же положит Бог царю на разум познать, что без народа, безо всей самой Земли, ни нашей старо-немецкой чиновничьей машиной правительственной, ни нарочитой семигенеральщиной, все равно не справиться ни со смутьянами, ниже с иными многими у нас непорядками. |
| И положенные деньги, опричь тех, которые сбирались на покупку драгунских лошадей, велеть сбирать в помянутом Духовном Приказе, под ведомством оного Ипатского архимандрита; и присланных из Москвы солдат для правежу оных драгунских денег велеть выслать вон. А обретающиеся на Костроме и в костромских пределах небольшие монастыри и пустыни, как мужские, так и девичьи, и в них монахов и монахинь переписать, и из оных не суть ли приписанные к бывшему патриаршу дому, и ежели есть, колико числом, также что к которому монастырю крестьянских и бобыльских дворов, и пашни, и сенных покосов, и мельниц, и рыбных ловел и других всяких угодий, и что с них оброку порознь, и кто теми оброчными угодьями и по каким указам и с которого году владеют, описать, и те переписи и опись прислать в Правительствующий Духовный Синод. И от пьянства тех монастырей монахов весьма воспретить и велеть им пребывание иметь по положенным им правилам непременно; а иеромонахам свадьбы венчать и другие мирские требы отправлять весьма воспретить, дабы того оные впредь чинить не дерзали; также вышепомянутого монаха, который правление имеет будто за строителя, и Песочного монастыря игумена взять в Духовный Приказ и освидетельствовать, нет ли в них раскольнических прелестей, и от мздоимства тому игумену весьма воспретить, с прикладыванием руки, дабы он впредь того чинить не дерзал. А о посылке на Кострому к посланным из Коллегий управителям подтвердительных указов, чтоб они Правительствующего Духовного Синода ни в какое правление не вступали, и крестьянам монастырским и другим служителям никаких тягостей не чинили, и в команду свою ни по каким делам не имали, и в вотчины оного правления ни для чего не посылали, также за противность печатных указов посланным из Юстиц-Коллегии судьям о учинении указа и о присылке, что оным учинено будет, в Правительствующий Синод из той Коллегии доношение, и ежели кто оного синодского правления из служителей или крестьян прилучатся в каких татиных и разбойных делах, и по тем делам следование чинить в помянутой при Духовном Приказе розыскных дел конторе; а буде по прилучившимся у посланных от Юстиц-Коллегии на Костроме судей каким делам по оговорам доведутся синодского правления служители или крестьяне к розыску, то тем Юстиц-Коллегии судьям и с теми делами приходить в помянутую розыскных дел контору и обще со определёнными от Ипатского архимандрита мирскими судьями по делам следование чинить общее, а в свою команду тем посланным от Юстиц-Коллегии судьям синодского правления служителей и крестьян имать не дерзать, понеже по именному Его Царского Величества указу повелено оным быть в ведомстве Правительствующего Духовного Синода того ради, что оные от гражданских управителей весьма разорены. |
| Облеченный уже не в траурный костюм и зюйдвестку капитана Катля, но одетый в солидную коричневую ливрею, которая, притязая на скромность и простоту, была тем не менее такой самодовольной и самоуверенной, что могла сделать честь любому портному, — Роб Точильщик, столь преобразившийся внешне, а в глубине души вовсе пренебрегший капитаном и Мичманом, коим лишь изредка уделял несколько минут своего досуга, задирая нос перед этими достойными и неразлучными друзьями и припоминая под торжествующий аккомпанемент сей медной трубы — своей совести, — с каким триумфом он избавился от их общества, — Роб Точильщик служил теперь своему покровителю мистеру Каркеру. Проживая в доме мистера Каркера и состоя при его особе, Роб со страхом и трепетом взирал на белые зубы и чувствовал, что должен раскрывать свои круглые глаза шире, чем когда бы то ни было. Содрогаться сильнее перед этими зубами он бы не мог даже в том случае, если бы находился в услужении у великого волшебника, а зубы были могущественнейшими талисманами. Мальчишка с такою силой ощущал власть своего патрона, что это поглощало все его внимание и требовало от него слепого повиновения и подчинения. Он не считал безопасным размышлять о патроне даже в его отсутствие, опасаясь, что его немедленно схватят за горло, как в то утро, когда он впервые предстал перед мистером Каркером. и он снова увидит, что каждый зуб обличает его и ставит ему в вину каждую его мысль. В умение мистера Каркера читать его тайные мысли, буде ему того захочется, Роб, находясь с ним лицом к лицу, верил так же твердо, как в то, что мистер Каркер его видит, когда на него смотрит. Влияние заведующего было столь велико и зачаровывало настолько, что, едва осмеливаясь об этом думать, он беспрестанно чувствовал над собой несокрушимую власть патрона, уверен был в его способности сделать что угодно с ним, Робом, и старался ему угождать и предупреждать его приказания, не видя и не слыша ничего вокруг. Быть может, Роб не спрашивал себя — в таком состоянии было бы необычайным безрассудством задавать себе подобные вопросы, — не потому ли он всецело подчинился этому влиянию, что у него мелькали подозрения, будто его патрон в совершенстве овладел некоей наукой предательства, жалкие начатки коей сам Роб усвоил в школе Точильщиков. Но, разумеется, Роб не только боялся его, но и восхищался им. Пожалуй, мистер Каркер был лучше осведомлен об источниках своей власти и пользовался ею умело. |
| Отец точно помнил, что перепил Махно. Махно свалился. А дальше в этот дом приехал начальник штаба армии Махно, завернул Махно в ковер, кинул себе на плечо и сказал охране: «Ця хустина добре буде в xami». Как будто он просто коврик уносит. Вынес Махно, положил на тачанку и увез в Гуляйполе. Этого и того, что раньше, в Ялте, он освободил от расстрела писателя Вересаева, отцу не могли простить. Революционный трибунал приговорил его к расстрелу. Но у него тоже были друзья, и они отбили телеграмму в Москву. Из Москвы пришла телеграмма за подписью ни много ни мало – Дзержинского: «Этого зловредного элемента Смыка для доследования его преступной деятельности отправить под конвоем в Москву». И он поехал с конвоем. А в Ростове на имя конвоя лежала еще одна телеграмма: «Конвой поступает в распоряжение Смыка». Понятно, да? Из Москвы его переправили в армию, где отец воевал в бригаде Котовского. «Хозяин» дачи В середине 20-х годов отец приехал в Москву и прежде всего обратился на Лубянку, в Управление милиции, где работал его хороший друг. Тот дал ему адрес, где можно жить, и вечером пригласил на какую-то дачу. Отец забежал в квартиру в соседнем доме (за порядком там следили две пожилые женщины – княгини, которым прежде принадлежала эта квартира), бросил там свой мешок, на Лубянке посмотрел какие-то дела, а вечером за ним заехал водитель и на машине отвез на дачу. Приятель сказал: «Хозяина нет, мы с тобой спокойно покушаем». Они расположились и в это время входит один из охранников, а за ним – Иосиф Виссарионович Сталин! Отец просто не знал, что его в узких кругах называли “Хозяин”! Сталин поздоровался, надел тонкие сафьяновые красные сапоги без каблуков, и они продолжили ужин вместе. Что было на обед? Первое блюдо – шурпа. Очень наваристый говяжий бульон. На второе – гречневая каша с топленым или русским маслом, и кусок мяса из бульона. Вот и все. А потом Сталин распорядился подать свое любимое вино. Тогда, а может, и потом самым любимым вином его было Киндзмараули. Я неоднократно спрашивал у отца, о чем был разговор. И тот с большим трудом вспоминал, что вроде об урожае винограда в Кахетии, о сельском хозяйстве, еще о чем-то… Видимо, потому, что он уже тогда понимал, насколько опасна эта встреча. Сталин развёл их по комнатам, каждому сказал, где кому спать. (Эту дачу потом назвали «Ближней дачей»). |
| Верховный жрец обходил вокруг жертвенника с левой стороны на правую, посыпал алтарь мукою и окроплял священною водою. Обмакнув в сию воду ветвь лаврового дерева, окроплял присутствующих. По окончании сего керикс, или глашатай, вопрошал громогласно: «Кто тут?», – народ отвечал: «Многие добрые!». Теперь приступали к убиению. Жрец наблюдал за всеми движениями животного. Если нужно было тащить его силою к алтарю, или оно падало во время шествия, то это почиталось дурным, а противное – хорошим предзнаменованием. Рогатую скотину убивали одним ударом топора, а мелкую закалывали ножом. Жрец замечал, не старается ли животное избегнуть смертоносного удара. Если не тотчас валилось на землю, вскакивало, ревело, мало испускало крови или умирало в судорожных движениях, то это предвещало неудачу, а противное – успех. Самый худой был знак, когда жертва умирала до заклания. Жрец вливал в уши животного воду, чтобы наклонением головы оно изъявляло будто готовность к добровольной смерти. По убиении начинали глашатаи сдирать с животного кожу, зажигали разложенные на жертвеннике благовонные дрова и проч. Между тем жрец, для предсказания, рассматривал внутренность животного, переворачивая оную длинным ножом; прикасаться к оной руками было запрещено. Кровь принималась в сосуд и, в честь богов, изливалась на алтарь или вокруг него. Жрец делал возлияния вином, бросал на жертвенник благоухания и разлагал на оном животное. При сожжении верховный жрец, если жертва приносилась богам небесным, приподнимал голову и шею животного кверху; а подземным – наклонял к земле. Если хвост животного сгибался, то это означало большие препятствия; буде опускался к земле – несчастие; а несенный животным гордо кверху предвещал благополучие. В самой древности жертва сжигалась вся без остатка; но Прометей отменил сие обыкновение, и в честь богов сожигались уже одни кости. Гесиод рассказывает это следующим образом: «Некогда боги низошли на землю для примирения с смертными в Миконе. В утверждение ненарушимости союза принесли в жертву быка. Прометей разделил его на части и сделал две кучи: в одну положил мясо, жирные потроха и накрыл желудком, в другую – кости, покрыл кожей и салом». Все зависело от выбора богов: какую из двух куч выберут, та будет впредь предаваема сожжению. Зевес, от имени всех богов, выбрал кучу с костями, и с тех пор ввелось уже сожжение костей, а мясо раздавалось жрецам и употреблялось на угощение пришедших к торжеству. Это относилось к богам небесным; подземным жертва сожигалась вся, без изъятия, и воспрещено было прикасаться к мясу, назначенному в жертву им и душам усопших. |
| И тогда Держава эта, убедясь в тщетности искания иной группировки Держав, волею-неволею вынуждена будет искать единственного остающегося ей открытым выхода из такого положения в войне, в крайнем случае хотя бы на два фронта. [ Буквально то же, напомним, говорит в «Величайшем из искусств» генерал Вандам!] Таково положение Германии, и весьма естественно, что ее политика будет направлена к тому, чтобы одна из держав двойственного союза явилась атакующею стороною, дабы другой предоставлена была возможность, в силу условий союзного договора, уклониться, буде она того пожелает, от участия в войне. В этом и следует искать разгадки многого, что в маневрах германской политики представляется загадочным. Стремилась ли Германия к гегемонии в Европе? Многие полагают, что участие России в политической системе, создавшей такое несомненно тревожное положение вещей – помимо заботы о наших будто бы исторических задачах на Ближнем Востоке, впрочем, интересам наших союзников и друзей не только совершенно чуждых, но отчасти и прямо противоположных, – вызывается необходимостью для России всеми силами противодействовать приписываемым Германии стремлениям к гегемонии в Европе. Это соображение стоит того, чтобы на нем остановиться подробнее, тем более что это также излюбленный довод наших союзников и друзей, для которых действительно призрак германской гегемонии может представляться страшилищем. Гегемония – понятие неопределенное и растяжимое Самое понятие о «гегемонии» весьма неопределенно и растяжимо. Оно относится к категории тех идей, которые, прикрываясь громкими, ничего определенного не выражающими кличками, становятся лозунгами, под гипнозом которых, как показывает история человечества с древнейших времен, народы нередко вовлекались в кровопролитные войны. Потоки русской крови проливались в начале минувшего столетия в борьбе с французскою гегемонией в Европе. Борьба эта велась из-за совершенно чуждых России германских, австрийских и английских интересов, навлекла на наше Отечество нашествие полчищ Наполеона и, хотя и окончилась полной победой, не принесла России никакой ощутительной пользы, сколько-нибудь соразмерной с принесенными жертвами . |
| Есть и еще мнение, что будто бы Уложение отняло у крестьян право занимать деньги на общем основании, без дозволения владельца; но в Уложении нет ни одной статьи, которая хотя бы намекала на подобный закон; и мнение сие подробно и верно разобрано и опровергнуто г. Победоносцевым в его заметках для истории крепостного права в России, а посему я не нахожу нужным доказывать уже доказанное. 42 Например, в 1713 году крестьяне царя Арчила, Нижегородского уезда села Лыскова, Ростовского архиерея, Ростовского уезда села Поречья и иноземца Вахромея Меллера, Верейского уезда Вышегородской волости явно отложились от своих владельцев и выгнали их приказчиков, и правительство должно было прибегнуть к строгим мерам, чтобы принудить их к послушанию (ПСЗ. 2668). 43 Да и на самом деле, в жизни деловые люди в отношении к своим владельцам именно занимали место крестьян, а в отношении к государству имели значение рабов, частной собственности господина, они не платили казенных податей и не были членами крестьянской общины. Лучшим изображением того, что значили деловые люди, служит следующая ссудная запись, написанная в 7195 (1687) году: «Се яз, Григорий Ларионов сын, по прозванью отца своего Водопьянов; старинной Ерофея Ивановича Мостинина, и родился у него во дворе, дал есми на себя сию ссудную запись в Нижнем Новгороде сыну его, стряпчему Петру Ерофеевичу Мостинину в том: в нынешнем 195 (1687) году декабря в 24 день взял я, Григорий, с женою своею и с детьми у него, государя своего, у Петра Ерофеевича на ссуду себе на всякой домовой завод 5 руб. денег да лошадь; и мне, Григорью, и жене моей и детям моим с тою его ссудою жити у него, Петра Ерофеевича, и у детей его во дворе в деловых людях, где они укажут, и живучи, всякую работу на него, Петра Ерофеевича, и на детей его работать по вся дни, и тягло им всякое платить без ослушанья, и из-за него, государя своего, Петра Ерофеевича и из-за детей ево не бежать, и сбежав, не заложиться ни за кого, и от него, Петра Ерофеевича, и от детей ево ничем не отпираться. А буде я, Григорий, и жена моя, и дети мои не учнем у него, государя свсего, и у детей его жить, или из-за него и детей его бежим и за кого залежимся; и ему Петру Ерофеевичу по сей ссудной записи взять меня, Григорья, и жену мою, и дети мои по-прежнему в деловые люди и своя ссуда» (МГАМИД. Зап. кн. 36, л. 80). 44 А покрадено было у Сатина и не возвращено: холсты, скатерти, полотенцы шитые, 20 овчин, нож булатный, ножны серебряные, узда браная серебряная, ларчик жестяной, а в нем 2 цепи серебряные с крестами, 2 перстня золотых, 8 перстней серебряных, 5 золотников жемчугу, три портища пуговиц серебряных. |
| Но мера, предпринятая сенатом в указе от 3 мая 1766 года, очевидно не имела того успеха, какого от нее ожидали: разглашения о небывалых указах не прекращались и движения крестьян продолжались по-прежнему. Дело даже пошло далее: крестьяне начали подавать челобитные самой императрице, в которых жаловались на своих помещиков. Так в 1767 году подали на своих господ жалобы дворовые люди и крестьяне генерала Леонтьева, генеральши Толстой и подполковника Аврама Лопухина , также бригадира Олсуфьева, его братьев и многих других помещиков. Хотя главные заводчики этого движения были забраны, и за то, что осмелились подавать прошения в руки самой императрице (что запрещалось указом от 19 января 1765 года), публично и жестоко на теле наказаны и отданы помещикам на волю, – к себе ли обратно взять наказанных, или отослать на казенную работу в Нерчинск, – однако сенат, видя из обстоятельств дела, что злонамеренные люди по-прежнему продолжают смущать крестьян, разглашая вымышленные слухи о перемене законов, нашел нужным, указом от 22 августа 1767 года, еще обнародовать, чтоб помещичьи люди и крестьяне подобным ложным разглашениям ни под каким видом не верили, но имели б к помещикам своим должное повиновение и беспрекословное послушание. «А буде и по обнародовании сего указа которые люди и крестьяне в должном у помещиков своих послушании не останутся, и недозволенныя на помещиков своих челобитныя, а наипаче в собственныя руки императрицы, подавать отважатся: то как челобитчики, так и сочинители сих челобитен, наказаны будут кнутом, и прямо сошлют в вечную работу в Нерчинск с зачетом их помещикам в рекруты» 12, 966). Указ этот предписано было: со времени получения его, в продолжение целого месяца, в каждом месте в праздничные и воскресные дни, а по прошествии месяца ежегодно по одному разу, во время храмовых праздников, читать по всем церквам, дабы никто неведением его не мог отговариваться. Таким образом, настоящий указ отдал крестьян и вообще крепостных людей в полную волю помещиков и отнял у них все законные способы искать управы против злоупотреблений помещичьей власти. По сему указу всякая жалоба крепостных людей на помещиков признана незаконною и влекла за собою неминуемое и строгое наказание: сенат даже сослался на 13 статью 2 главы соборного Уложения 1649 года, которая будто бы запрещала крестьянам жаловаться на помещиков. 48 |
| Благонамеренному начальству при размножении паровых Фабрик, железных дорог должно подчиненные места сдерживать, буде бы оказались у кого порывы пустых выгод, от истребления лесов, а не поощрять» 39 . В Феврале 1862 г. писал о. Антоний: «Не ясен горизонт православной Руси. Вы, ангел церкви, призывайте милосердие Господне. Одно оно может отвратить правосудное и грозное посещение. Возбуждайте и пасомых вами пастырей вслушиваться в пагубные мысли пускаемые в массы народа и врачевать их». «Теперь решительно образование народное предоставлено светской власти и министр народного просвещения выпросил на это миллион руб. сер. Духовенству как из милости оставлено, где есть, у священников обучение детей, но безвозмездно. Теперь надо ожидать, что в массы народа запустят рычаги по произволу слуги зверя многосложного пестротами, крепостию медведя и преобладанием львиным. В вере и в истинном благочестии только можно найти окормление и охрану». В мае того же года писал он: «Замечания ваши справедливы о вмешательстве С. С. в избрание настоятелей. Довольно было дать совет епархиальным начальникам, чтоб удерживать в обителях, где есть, благочестивое учреждение, без посягательства на ограничение в этом деле епархиальной власти, в которой дело избрания и утверждения настоятелей и отеческого надзора за монастырским управлением должно иметь начало и конец». «А избрание по приговору духовенства благочинных – другое посягательство обидное и вредное для паствы чрез распределение воли. Епископ есть глава в пастве, прочие все должны быть членами в единении с волею Господа, действующего в пастыре начальствующем». «Странное дело для меня, как не разглядят присутствующие владыки дела вредного и им самим и их иерархиям». «И так епархиальное начальство обрезано во власти своей и можно сказать, унижено и подчинено чиновничеству С. для собственных его выгод, чтобы более набирать дел, и тем казать необходимость умножить численность людей по произволу и тратить на них огромные суммы, лептами церковью собираемые. «Память гр. П. вероятно страдает за сделание агентами об. Пр-ра секретарей консистории и за то, что в св. Синод хотел будто в яму какую со всех епархий свести источники нечистот. Может быть он и не видел злоумышленности клевретов своих, которые обсудили, что надобно же на чем-нибудь громадном создать фундаменты свои и размножить пиявочное озеро». |
| — Небось такого и не едали! — А он не железный? — спросил Колька дурачась. — Чево? Какой такой железный? Арбуз как арбуз! Тогда братья сказали, что это анекдот есть такой… Они могут рассказать, как встретились два приятеля-враля… — Ну, расскажите, — попросила с удовольствием Регина Петровна. Братья встали, повернулись друг к другу. КОЛЬКА: И где только я не бывал… Во! Везде бывал! САШКА: А в Париже ты бывал? КОЛЬКА: Бывал. САШКА: А Фелевую башню видал? КОЛЬКА: Не только видал, но и едал! САШКА: Как едал? Так ведь она железная! КОЛЬКА: Мда. А ты на Кавказе был? САШКА: Ну, был. КОЛЬКА: А кумыс пил? САШКА: Чево? КОЛЬКА: Кумыс, говорю, пил? САШКА: Ну, нет… Не поймаешь. Он железный! Братья и все вокруг засмеялись. А мужички хоть не поняли, но захлопали в ладоши. А Регина Петровна похвалила, только поправила: не Фелева, а Эйфелева башня. Эйфель ее построил. Заначенный арбуз был отомщен, и братья с удовольствием его съели. Уж теперь-то они не упустят заветной грядки! Весь камыш разгребут, но арбузы разыщут. Если Демьян не враль! А если враль, то, значит, анекдот прям про него! Регина Петровна это поняла. Но ей хотелось, чтобы такой день закончился мирно. Она предложила спеть. Какой же праздник без песни? Братья сразу согласились. Лихо завели: Сижу, сижу в тоске и вспоминаю я, А слезы катятся из глаз моих, А слезы катятся, братишка, потихонечку По исхудалому лицу… Но Регина Петровна махнула рукой, будто отодвинула их вместе с песней. Она запела свое. Ехали казаки с ярмарки до дому, Пидманули Галю, забрали с собою, Ой ты, Галю, Галю молодую, Пидманули Галю, увезли с со-бо-ю… Тут откашлялся Демьян, прочистил горло и вдруг вступил, да так пронзительно, тонко, высоко, что у братьев дух захватило: Едем, Галю, с нами, с нами, казаками, Краше тобе буде, чем родная хата-а… И Кузьменыши, и Регина Петровна радостно подхватили: Ой ты, Галю, Галю молодую, Пидманулн Галю, увезли с со-бо-ю! А лысый Демьян куда-то ушел и вернулся с балалайкой. Балалайка была непривычная, таких не видели прежде братья, с длинной-предлинной ручкой. |
|
|
